Бумажные ласки

Ануш Варданян

«Бумажные ласки» представляют собой забытый ныне жанр любовного романа в письмах. Время действия романа 1922—1936 гг. Ася и Иса познакомились в середине 20-х, поженились и переписывались всю жизнь. Поначалу они бедные влюбленные, разлученные обстоятельствами, затем женатые, степенные люди. Иса кинематографист, режиссер и часто уезжает из Ленинграда, где живет семья, в экспедиции по всей стране. Они дразнят друг друга, ревнуют, признаются в сокровенном, и все это на почтительном расстоянии.

Ася любит ридикюль

У Дузи был плохой почерк. Он торопился, выводил буквы с островерхими шляпками, царапал бумагу, почти ранил ее пером. Но порой, когда он не задавался и забывал накинуть маску эдакого непонятого гения, спасителя, Байрона без Греции и Лермонтова без дуэли, почерк Дузи становился твердым, надежным, как теорема Пифагора, выдавая в носителе прилежного гимназиста. На конверте хорошим гимназистским почерком Дузя начертал: «В гор. Петроград. Г-ну Е. Д. Гринбергу, Гороховая, 12/20. Для Аси».

Папа, посмотрев на этого «г-на», цокнул языком и мрачно покачал головой:

— Дузя, Дузя… И врагов не надо с такими родственниками.

— А что такого? — недоумевает Асенька. — Мы носим зонты и калоши.

— Да, носим, да. Но позволь растолковать тебе, а через тебя и твоему тупице Дузе — вслед за почтальоном к господам в калошах наведываются товарищи в кожаных куртках.

Ах, вот на что намекает папа! Скучно. Ася будет носить лайковые перчатки и шляпки, а также ридикюль, подаренный тетушкой из Ревеля, до тех пор, пока они не истлеют на ней. Ася нежно улыбается отцу и упархивает из гостиной читать Дузино письмо.

Она читает. Сердце Асино колотится, выплясывая волнение. Дождь за окном бьет по железному карнизу, выстукивает в унисон сердцу. Учебник по алгебре белеет на столе равнодушным квадратом. А воспоминание о киевском мальчике оседает щемящим облаком куда-то к низу живота.

23/IX 1922 г.

Киев

Ну и свинья же я, Ася. До сих пор не удосужился ответить тебе на письмо. У меня все время было какое-то такое состояние, что неохота было писать.

Перво-наперво, разреши с тобой познакомиться как с семиклассницей. Немедленно сообщи, скольким семиклассникам ты вскружила головы и занесла под свой каблучок? Что-то больно веселые вечеринки устраиваешь! Смотри, как бы ты березовой каши на завтрак не отведала. Не знаю, как бы на это реагировали некоторые киевляне (златокудрые, конечно), которых мне случайно приходится встречать здесь. Тем более что они так надеются на себя, они так похорошели, так франтовато одеты, они такими павами выступают. Носик у них немного кривой да ножки подгуляли, но ничего ведь? Вам ведь, о царица, они нравились еще недавно. Вы в последнем письме просили не приветствовать их, они, мол, недостойны и кивка вашей венчанной головы. Не извольте беспокоиться, несмотря на то, что мы их не раз и не два раза встречали, и каждый раз их чарующий облик приводил нас в восхищение, так и подмывал сказать им что-нибудь тепленькое, мы воздерживались от горячих разговоров, памятуя, что потом, пожалуй, придется раскаиваться — так вы нам голову намылите.

Твое письмо последнее лежит передо мной. Мне хочется спросить тебя, все ли у тебя еще такое «безумное» настроение, как в то время, когда ты мне писала, все ли еще душевный покой твой балансирует на грани? Какова амплитуда его движения? А звуковые волны? — Чьих ушей они достигают? Я не шучу. Я серьезно. В твоем письме последнем уловил ноту печали, нотку волнующих поисков. Ты знаешь, Асенька, я пришел к тому заключению, что переписываться «по существу», по вопросам повседневной обыденщины не стоит. Когда мы имеем близкое соприкосновение физическое, когда мы можем каждую минуту увидеть друг друга и прочесть настроение, душевное состояние один другого — тогда легко говорить «по существу», т. е. о тех вопросах, которые могут нас захватить в данную минуту. Когда же ты в Питере, а я в Киеве, я совершенно не могу проникнуться твоим настроением, я знаю только себя. Но поскольку между нами установилась какая-то непроизвольная духовная связь, поскольку нам приятно знать каждое переживание один другого, малейшую эмоцию — давай будем писать не по общему трафарету.

Давай будем передавать друг другу переживания той минуты, в которую пишешь письмо. Не будем задумываться над тем, кстати или некстати, сумасбродно или нет, глупо или умно — мы будем искренни. Мы будем знать, что наша мысль работала привольно. Письмо — это не разговор. На бумагу ты хочешь перенести только основное, только главное. Ты скуп, когда ты пишешь. Ты задумываешься над тем, чем поделился, а чем нет. Это налагает цепи на мысль. Мы, Асенька, давай предоставим свободное течение своей мысли. И если иногда эта свобода хватит через край, нам это не будет помехой — мы достаточно знаем друг друга. Перед нами открывается новый мир. То, что не скажешь, напишешь, что напишешь, иногда того не скажешь. И мне почему-то кажется, что ты пойдешь на мое предложение. Ты способна пойти. Я потому обратился к тебе, не к кому другому. Мое это письмо ты никому не прочтешь. Твое письмо для меня будет ответом. Первый шаг за тобой. Будь только правдива и искренна, не толкуй моих слов превратно.

Жду, Дузя