Бумажные ласки

Ануш Варданян

«Бумажные ласки» представляют собой забытый ныне жанр любовного романа в письмах. Время действия романа 1922—1936 гг. Ася и Иса познакомились в середине 20-х, поженились и переписывались всю жизнь. Поначалу они бедные влюбленные, разлученные обстоятельствами, затем женатые, степенные люди. Иса кинематографист, режиссер и часто уезжает из Ленинграда, где живет семья, в экспедиции по всей стране. Они дразнят друг друга, ревнуют, признаются в сокровенном, и все это на почтительном расстоянии.

Ася не хочет черешни

С некоторых пор киевский кузен Дузя казался Асеньке утомительным занудой. В детстве Ася благоговела перед ним и даже была чуточку влюблена. Да, сильно привязана и чуточку влюблена. Уезжая из Киева, почти конвоируемая родителями в Петроград, в отчаянье думала, как же она теперь без Киева, без Межигорья, без Дузи?

Но в Петрограде Асенькины слезки высохли быстро, хоть и писала в Киев, что привыкает трудно, что все кругом чужое и не нравится. В Петрограде за один только день происходило куда больше интересного, чем за длинную, размеренную украинскую неделю. Все же прав оказался папочка, решив стронуть с места клан Гринбергов и направить недрогнувшей рукой семейный локомотив к балтийским просторам. Шестнадцатилетняя Ася оказалась в нужное время и в нужном, то есть на своем собственном, месте. Концерты, джазовые вечера, дансинги с новомодным фокстротом, выставки, синематограф с обширным, несравнимым с киевским репертуаром, не говоря уже о театре и лекториях. И главное — мальчики! Мальчиков было так много всюду, и они были так галантны и дерзки одновременно, что Асино сердце почти беспрерывно смятенно трепыхалось. Ограничения были — во все эти места Ася имела возможность ходить лишь с сестрой Лёлей или с братьями, а лучше всем вместе, но петроградские мальчики были галантны и дерзки одновременно. Они почти всегда игнорировали свои и чужие запреты и быстро находили язык и с Асиными провожатыми. В этих обстоятельствах Дузя был забыт почти мгновенно, в пару тактов джаза. Настолько живо, что, когда Ася получала очередное письмо от кузена, несколько долгих секунд пыталась припомнить, чей это почерк на конверте. Потом Асеньку догнала припозднившаяся мысль: «Господи, а точно ведь, Дузя! Есть на свете Дузя!»

Осторожно разрезает конверт костяным ножиком. Дузя не слишком аккуратен, но даты пишет исправно: «28 мая 1922 года». Наверное, в Киеве уже жарко, думает Ася и откидывается на диванную подушку. Колышется занавеска. Жужжит комар.

Входит сестра, ставит на стол блюдо с первой черешней из Ростова.

— Мама сказала, что нужно есть черешню. От кого письмо?

— От Дузи.

— Что пишет?

Ася вздыхает — немного картинно, но Асеньке кажется, выразительно. Лёлечка и сама скоро станет занудой. Неужели она не чувствует: младшая сестра не хочет говорить о Дузе.

— Еще не читала, — отвечает Ася.

— Что-то загадала?

— Нет.

Лёлечка поправляет цветы в вазе и тихо выходит. Ася разворачивает письмо:

Пишу, милая Асенька, в такой обстановке, что вряд ли приходится просить прощения за небрежность, когда кругом суматоха, сутолока, сборы на дачу, сосредоточиться очень трудно, но, во-первых, хочу написать, во-вторых, не желаю быть в долгу.

Немного раздражало, что он почти никогда не здоровался в письмах. Надо же, какой оригинал! «Здравствуй, дорогая Асенька» — такая банальность не для него. «Милая кузина, как поживаешь?» — это обращение ниже уровня его могучего интеллекта. Хорошо же, она ответит ему той же монетой. Напишет нечто в таком духе: «Смотрю на дождь и все думаю, думаю…» Нет, так не надо писать, придется объяснять, о чем думаешь. А думает Асенька в свои шестнадцать о мальчиках, все время думает о мальчиках. И, если честно, то и о кузене Дузе думает время от времени, ведь он тоже мальчик. Нет, не до конца забыла Ася своего молодого родственника. Хотела бы, но нет. И она снова берется за письмо из Киева:

Ты спрашиваешь, что я теперь поделываю? Так вот, отвечу тебе, что образ жизни, который я вел раньше, теперь отошел в область предания, «канул в Лету», как говорят поэты. И прошлое так безболезненно, так легко и непосредственно изжито, что хочется верить в прочность настоящего. Не хочу сводить все к тому факту, что я начал заниматься — хочу видеть корни настоящего глубже, в самой моей натуре. Я даже оправдываю свое прошлое, приписываю его объективным причинам. Распространяться об этом не могу в окружающей меня атмосфере. Когда-нибудь в другой раз. Учебный год свой не потеряю, сдам даже больше petit’а. Занимаюсь с удовольствием, тягощусь бездельем, когда работы нет. Ты знаешь, Асенька, я очень рад, что взялся за книги, легче будет переносить одиночество. Это действенная политика, не правда ли?

А ты все еще «кошмаришь», все еще не примирилась с Питером? Знакомствами не обзавелась? А я слыхал, ты по дороге не скучала, с артистиками шуры-муры разводила. «А за эту штучку не достала ль взбучку?» Как чувствуешь себя в новой роли? Или это «преходящее». Когда получишь настоящее письмо, для тебя, вероятно, мой вопрос будет архаизмом звучать. Чем думаешь, Сюта, в дальнейшем заниматься? За ум-разум возьмешься или баклуши бить будешь?

Цветы твои засушил. Да и без них есть память о тебе (у меня одного в Киеве?!).

Ну, всего. Больно трудно писать.

Наши горячо и искренне приветствуют вас.

Как же все просто у него, у Дузьки, — учебником он может прикрыть тоску. Но ведь мальчикам проще утолить свои потребности. Так рассказывала мама, намекая на что-то не слишком приличное, не для Асиных ушек. Надо будет спросить у брата Лёвки или у Дани — младшего. И что ответить Дузе? Что книги, хоть и интересны ей в умеренном количестве, но смыслом жизни никогда не станут? Или что совершенно не представляет себе свой жизни без папочки, без мамы, без братьев и Лёлечки. И что у них кто-то всегда был дома, никогда не было пустой квартиры. За всю свою недолгую жизнь Ася Гринберг никогда не оставалась одна. А если бы осталась, то совершенно неясно, какие средства понадобятся, чтобы заполнить пустоту. Уж не книги точно. Но вообще-то сейчас, после переезда в Петроград, стало тяжелее. Холодно, не распахнуть окна, прислуга хмурая, не прислонишься к ней, как к бабе Пашечке в Киеве. Как она, бедная, плакала, когда Гринберги уезжали. Шептала охранительные заклинания какие-то, молитвы бормотала.

О господи, Дузя, как же у тебя все сложено на нужные полки — работа, учеба, театр, которым ты увлечен, и девушки, тела которых тебя так интересуют. И даже не сами тела, а то волнение, которое возникает в тебе самом. Ася совсем юная, но это она отчего-то понимает.

— Мужчин интересует только одно, — не устает повторять мама.

— А как же папа? Его тоже?

Мама не отвечает прямо, она выкатывает свои и без того большие глазки и говорит загадочно:

— Нет, но папа это папа, он особенный.

Интересно все же, как же люди находят друг друга, а потом женятся? Ведь это означает, что им нужно друг от друга что-то еще, кроме того самого «одного». Правда, тут мама утверждает, что «только одно» нужно мужчинам, а женщинам же необходима семья и дети. Правда ли это? Ася пока не может проверить. Своего опыта пока нет, а Лёлечка что-то темнит по поводу киевского юноши из хорошей семьи, которого ей прочат в женихи.

Нет, не знает Ася, чем будет заниматься! Не хочет об этом думать. Зачем об этом думать? Она, конечно, закончит гимназию. Привыкнет когда-нибудь к хмурому городу, в котором сейчас почти не заходит солнце.

— Асенька, ужинать! — слышится из новой столовой голос матери, и Ася идет на голос, еще плохо ориентируясь в географии нового пространства.

А вот еще что хорошего случилось за это лето. Сняли дачу в Сиверской и переехали туда все вместе. Но дача не понравилась молодежи, и папа нашел новое летнее убежище, на этот раз в Сестрорецке. Об этом местечке можно было многое рассказать, но разве Дузе интересно про балтийские берега слушать, про сосны в песках, про стальную воду, про резкий ветер, приносящий запахи старинных кораблей, измен и крушений. Ася взяла с собой много книг, но читала лениво, невпопад, забывала, на какой странице остановилась, бралась за другой роман, за следующий цветастый переплет и напрочь забывала, о чем шла речь в уже прочитанных абзацах. Брат Лёвка приезжал раза два в неделю, папа оставался дня по три, по четыре, но мамочка, Лёлечка и брат Данька жили здесь постоянно. Вот уже полтора месяца. Сегодня приехал Лёва и привез пришедшие за неделю письма. Киевские родственники и знакомые все еще баловали вниманием. Кузен Дузя написал сразу несколько писем — персонально Лёвке, персонально Лёле, лично дяде Ефиму, ну и, конечно, Асеньке.

29/VII 1922 г.

Казантип

Извини, Асенька, что до сих пор не ответил на твое письмо. Но вина не моя. Я собирался писать к тебе еще перед поездкой сюда, в Казантип, но мне, поверь, положительно не давали возможности. Как только я садился за письмо, являлись знакомые и отвлекали меня. Сегодня я «поймал» свободную минутку, чтобы, как ты выражаешься, «черкнуть» тебе пару слов.

Вот я и в Казантипе. Получил двухнедельный отпуск и использую его здесь. Казалось бы, после киевской жизни я должен был бы тяготиться Казантипом и скучать здесь. Ничуть не бывало! Детвора и вообще все родные так радушно и приветливо встретили меня, так много внимания оказывают мне, что я попросту не имею времени скучать. Что дальше будет — не знаю.

Мило. Немного наивно. И самонадеянно, конечно, писать новой жительнице Петрограда о бурной светской жизни Киева, но в целом интонация Дузи нравится Асе. Мило, но ей хочется большего, ей хочется чего-то еще. Томится Асенька и раздумывает, какой красавицей станет, как будет петроградских мальчиков сводить с ума.

Ну, о чем еще Дузя доложит? Хочется сплетен, досужих разговоров и даже злословия. Так порадуй же, Дузя, Асеньку, покружи новостями, припороши подробностями чужих жизней, предложи кого-нибудь на растерзание!

За недели 1 ½ до отъезда в Казантип встретил Милочку. Она подурнела, располнела. В ее разговоре проскользнула, на мой взгляд (может, поверхностный), пара нот легкомысленных. У нее из-под мышек несет потом. Это отталкивает. Это отталкивает от девушки. Из-за этого мужчина может уйти от женщины. Я ее впервые встретил после твоего отъезда в Петроград, что произошло довольно давно — несколько месяцев уже. А между тем разговор у нас был холодный, чисто официальный, в рамках светского. Ни капли радушия, ни доли радости, искренности, близости, интимности. Как будто бы шапочные знакомые, как будто мы никогда не встречались.

«Ха! — думает Асенька. — Надо рассказать об этом Лёлечке. Пусть порадуется своей прозорливости». Хотя обе они девушки не злорадные, они не станут говорить кузену: «Вот видишь, Дузя, вот помнишь, Дузя, мы же тебе говорили, Дузя! Мила твоя толстенная корова, волоокая и медлительная». Когда ее просишь передать сахарницу за чаем, она застывает в недоумении, шарит глазами по столу и, кажется, настойчиво ищет рифму к слову «сахарница». Не станут теперь, как и не говорили тогда, в Киеве. Дузя был влюблен, а сестрички Гринберг, хоть и не без стервинки, но вовсе не ехидные барышни. И кто вообще, будучи влюбленным, слушает юных кузин?

Хорошо, что там дальше?

У меня все по-старому. Ух, как мне надоела эта фраза!

В Киеве посещал в последнее время театры. Был на всех постановках Третьей студии Моск. Худ. театра¹. «Принцесса Турандот» произвела на меня сильное впечатление. В смысле гуляния не могу сказать, что не использовал это лето. Но как оно мимолетно, мгновенно пролетело, Асенька. Больно и досадно. Осень, уже вступающую или начинающую вступать в свои права, встречаешь с такой тоской и неохотой. О зиме и думать не хочу. В Пролетарском саду бывал, но никому приветы не передавал. Твоего златокудрого и среброрукого Феба я не встречал.

Лёле передай, пожалуйста, что дядя Давид разыскивает ее негатив в своем фотоателье. Найдет — напечатает карточки.

Твой, любящий тебя Дузя

Ах, вот как! Он видел «Принцессу Турандот»! А Ася лишь читала о ней в газете «Жизнь искусства»². Бог с ним, с Фебом — светлоголовым Шурой, в которого Асенька была краткосрочно влюблена и имела глупость сказать об этом Дузе. Был на спектакле еще в июне и ни слова, и молчком, и только сейчас вываливает эту новость как бы между прочим, как бы невзначай.

В комнату врывается Лёлечка:

— Он и тебе написал о «Турандот»?!

— Да, Лёля! Давай не простим его никогда!

Примечания

1

29 мая 1922 г. умер Е. Б. Вахтангов. Почти сразу после этого Третья студия МХАТ отправилась на гастроли в Киев.

2

«Жизнь искусства» — советская художественно-литературно-театральная газета, издавалась в Петрограде в 1918—1922 гг. До 1921 г. выходила ежедневно, затем два раза в неделю. В 1923 г. на основе газеты был создан журнал с тем же названием. Журнал «Жизнь искусства» издавался в Ленинграде до 1929 г. Имел приложение — «Программы ленинградских театров». В 1930 г. слился с журналом «Рабочий и театр».