Бумажные ласки

Ануш Варданян

«Бумажные ласки» представляют собой забытый ныне жанр любовного романа в письмах. Время действия романа 1922—1936 гг. Ася и Иса познакомились в середине 20-х, поженились и переписывались всю жизнь. Поначалу они бедные влюбленные, разлученные обстоятельствами, затем женатые, степенные люди. Иса кинематографист, режиссер и часто уезжает из Ленинграда, где живет семья, в экспедиции по всей стране. Они дразнят друг друга, ревнуют, признаются в сокровенном, и все это на почтительном расстоянии.

Иса идет в искусство

Невнятно буркнул звонок у двери. Не слишком коротко, чтобы показаться робким, но и не бойко, не развязно. Не почтальон, не дворник, не официальное лицо, частное, но прибывшее по данному адресу впервые.

Иса лежит закинув руки за голову и даже не думает подняться на звонок. Есть прислуга, пусть откроет, пусть работает. Нет, он вовсе не высокомерен, Иса — самый настоящий демократ, не видящий разницы между трудом кухарки и профессора Львова, который вчера поставил ему «не зачтено» по предмету «ранняя античная литература». И теперь Иса недоволен и профессором, и прислугой. Одна — глухая слониха — не слышит звонка, а второй — престарелый педантичный хорек — не стал слушать доводов Исы. Профессор сказал: «Вы, молодой человек, когда-нибудь или сильно раскаетесь в том, что не удосужились изучить Аристофана, или просто никогда не будете иметь счастья быть знакомым с Аристофаном. Я вам предлагаю третий путь — пойти и познакомиться с ним».

Позвонили снова. Уже чуть длиннее, решительнее, ультимативней. Мол, если вы не откроете сейчас же, я могу и уйти. К чему держать прислугу, как нынче говорят, работницу домашнего труда, если ее бестолковая деятельность становится наказанием для хозяев. Да кто-нибудь, наконец, сподобится открыть дверь?! Прислуга должна прислуживать, а профессор не быть нянькой. Хватает Исе и нянек, и мамок, и других — многочисленных и суетливых — «наблюдающих». Ему кажется, что все на свете должно происходить согласно каким-то высшим правилам. К сожалению, неписаным. В бога он не верит, но в правила верит твердо. И если по каким-то причинам правила не работают, то тогда Иса злится, сильно злится.

Снова звонок — и на этот раз это, скорей, прощальное выступление, последняя гастроль, плевок и проклятие — звонок беззастенчиво долог. Мысли прерваны, Иса зол!

— Сумасшедший дом, честное слово! — Иса вскакивает с кровати, выбегает из комнаты и бежит через столовую к прихожей. Но шарканье домашних туфель отца опережает его — тот уже добрался до входной двери, выпроставшись из облака табачного дыма и многолетней пыли своего кабинета. Встретившись взглядами, отец и сын смущенно здороваются. И хоть уже половина четвертого пополудни, но Иса с папашей еще не виделись.

За дверью возвышается пролетарий лет двадцати — крепкий, ладный, такому у станка стоять где-нибудь на Путиловском заводе, а он мнется тут на пороге и смущенно протягивает в кулаке что-то навстречу старшему Менакеру. Тот не понял, отпрянул сначала, но потом разглядел белеющее, тонкое.

— Письмо вам, — загудел посетитель.

Отец берет крохотный квадратный конверт, глядит на него с печалью, подносит к носу, к самому кончику. Понюхав, говорит:

— Протухли духи. Увы, не мне. Сыну, наверное.

— Сказали, Исе Менакеру.

— Да, сыну.

Порывшись в кармане, отец достает мелочь, ссыпает случайному курьеру в красивую большую ладонь. Тот смотрит на деньги и словно взвешивает, будто раздумывает: брать, не брать. Но взял-таки, зажал в кулаке, кивнул вместо поклона и стал спускаться вниз. Нравилась ему мраморная парадная и широкие подоконники. Местами, правда, зеркала разбиты, но и в осколки видать, какая у него ладная фигура. И вот он чувствует на себе взгляд мужичка-интеллигентишки и точно знает, тот ему завидует. А поставщик униформы ко двору его императорского величества Михаил, он же Мойша Менакер, бывший фабрикант и влиятельный в прошлом человек, смотрит на уходящего пролетария и думает, если тот встанет в проеме, то загородит собой проход, в случае погрома трудно будет пройти через этого парня. И почему вдруг зашевелилось непрошенное и непережитое чувство?

Отец протягивает конверт Исе и молча уходит к себе. Ни о чем не спросит, вот так папаша! — Иса прячет за злостью разочарование. — Ни почему сын не ночевал дома, ни почему спал полдня.

Иса! Та девушка, которую Вы любите, больна. Будьте осторожны. Кстати, Вы ведете себя слишком вызывающе, на Вас обращают внимание — берегитесь. Если хотите знать подробности, приходите в Екатерининский сквер в понедельник 25 августа в 3 ч. дня к первому фонарю напротив Невского. Не думайте, что это шутка, и сохраните пока в тайне.

И.Ч.

— Я, пожалуй, пойду погуляю.

Отец из своей комнаты отвечает слабо, мол, да, конечно.

Этот звонок давно пора заменить новым — так думает Иса. Он хриплый и дребезжит, он портит настроение, и если в доме гости, если галдит молодежь да играет патефон, если бренчит на гитаре друг Сашка и, не дай боже, сам себе подпевает мучительным для слушателей, хлипким тенорком, а остальные над этим хохочут, то вовсе ничего не слышно.

В саду Иса переминается с ноги на ногу, ждет таинственную корреспондентку и все думает, про кого это она пишет — эта И.Ч.? Ему нравится Минна, ему нравится Бэба, и Леночка нравится, и даже Леночкина мама Софья Андреевна. Кто из них болен и чем? Если чем-то позорным, то ни с одной из них он не был близок, но с каждой хотел бы. Иса ждет еще немного и, не дождавшись, уходит. Глупо стоять тут под фонарем. Глупо было приходить сюда.

На Невском Иса немедленно наткнулся на Илюшу. Тот шел торопливый, с вечно ищущим поддержки взглядом, которым наделены почти все близорукие люди. Очков Илюша не носит, чтобы нравиться девушкам, и он нравится, но весьма своеобразным.

— Пойдем со мной, — приглашает Илюша.

— Куда?

— К брату.

— Что там? — вяло интересуется Иса. Лень тащится куда-то после того, как он чуть было не выставил себя дураком в Екатерининском садике. Вдруг представил, что пока он стоял там, какие-нибудь злые девочки прятались в кустах и хихикали, глядя на Искино глупое выражение лица.

— Там революция, — заявляет Илюша.

Иса молчит, ждет разъяснений.

— Театральная. Возможно, литературная. И в синематографе тоже. Идем! — это был приказ.

Илюшиного брата Лёньку Иса втайне презирал. Это было единственное, чем мог он ответить на унижения раннего отрочества. Строго говоря, никаких унижений и не было, но, как правило, когда головки милых барышень оборачивались в компании на кого-то другого, Иса чувствовал себя уязвленным. Когда-то, на заре дружбы Исы и Илюши, та пара лет, на которые Лёня Трауберг был старше своего брата и его товарища, была почти фатальной. Девушкам нравились юноши постарше, и ничего с этим было не поделать. Язвительная мелочь вроде Исы и прыткий интеллектуал вроде Илюши — этот сорт мальчиков девочки придерживали в резерве с искренней надеждой заинтересоваться ими чуть позже. Иса даже хотел тогда вызвать Лёньку на дуэль, да повода не нашлось. Старший Трауберг был учтив, вставал, если в комнату входила дама, не прохаживался, даже ради красного словца ни по чьей, даже незнакомой маме, не употреблял эвфемизмов и не давил на собеседника интеллектом, прощал впадины знаний, полагая, что обо всем можно прочесть, все изучить — было бы желание. Поэтому Иске, как, собственно, и Илье, ничего не оставалось, кроме как умнеть и становиться язвительней в ожидании своего часа.

Пришли на Гагаринскую, дом №1, вскарабкались на шестой этаж. Два десятка молодых людей стояли друг у друга на плечах, образуя пирамиду. Лёнька и еще один, помоложе, командовали гимнастами. Худой стоял, зажав в зубах спортивный свисток, и сигналил им то коротко, то длинно. А старший Трауберг хлопал в ладоши и периодически выкрикивал:

— Стоять! Ввысь! Хрупко! Плечи!

Повинуясь приказам свистка, живая пирамида преобразилась сначала в звезду, затем в нечто, напоминающее песочные часы, а затем рассыпалась человеко-бусинами.

— Что это? — шепчет Иса Илюше.

— ФЭКСы³, — Илья выпустил из себя слово, как птицу в форточку.

Худого звали Гришей.

— Козинцев, — представляется он, протягивая руку. — Григорий Михайлович.

Лет этому Григорию Михайловичу ровно столько же, сколько и самому Исе — целых семнадцать, но Исаак безоговорочно, раз и навсегда верит, что у долговязого парня есть основания именовать себя по отчеству и ожидать подчинения. Немалые притязания Лёньки Трауберга и этого самого «Григория Михайловича» окончательно проявились, когда Иса прочел брошюрку-манифест «Эксцентризм», подсунутую ему младшим Траубергом. Прочтя ее, Иса немедленно, сию секунду, на этом самом месте захотел стать артистом. Он хочет вместе с Лёнькой, Григорием Михайловичем и примкнувшим к ним темпераментным товарищем Серёжей Юткевичем ниспровергнуть академическое искусство и воздвигнуть на его месте «искусство без большой буквы, пьедестала и фигового листка… искусство гиперболически грубое, ошарашивающее, бьющее по нервам, откровенно утилитарное…» Немного страшно стало за классику, но Ису утешают слова старшего Трауберга:

— Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей.

Иса впервые в жизни глядит на Лёньку с уважением.

— Да это не я сказал. Это Марк Твен, — улыбается Лёня.

Примечания

3

Фабрика эксцентрического актера (ФЭКС) — творческое театрально-кинематографическое объединение молодежи, организованное Григорием Козинцевым и Леонидом Траубергом (Петроград, 1921—1926 гг.).