С моих слов записано верно

Андрей Пустогаров (2024)

Это только четвертая книга стихотворений Андрея Пустогарова, содержащая написанные им стихотворения почти в полном объеме, хотя стихи он пишет с начала 1980-х. Также нечасто Пустогаров печатался в периодических изданиях, хотя после публикации в «Дружбе народов» его стихотворение вошло в антологию ОГИ «Лучшие стихи 2012 года». Несколько стихотворений Пустогарова опубликованы, наряду со стихотворениями русских классиков, в том числе Тютчева, Бунина и Гумилева, в хрестоматии «Россия, Азия моя», изданной Духовным управлением мусульман Нижегородской области в 2006 году. Стихотворения Пустогарова переведены на сербский и украинский языки. Член Союза «Мастера литературного перевода». В 2023 году вышла книга «Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова», содержащая переводы около 300-т стихотворений, в основном XX века, в том числе европейских и американских верлибров.

Города

Форум

дождик серый

походи погляди помолчи…

к арке Тита от арки Севера

есть пустырь и на нем кирпичи

на сосцах только капли печали

городов ненасытная мать

треснул мрамор колонны упали

что их мучить зачем подымать

пронеси не губи дай отсрочку…

но промокла земля до нутра

и набухла вишневая почка

будто купол святого Петра

и на сердце победы химера —

колесницы венки трубачи…

к арке Тита от арки Севера

не ходи не гляди не молчи

«к замку Ангела от Ватикана…»

к замку Ангела от Ватикана

вдоль стены вдоль стены вдоль стены

а Юрку слишком мало стакана

но ничьей верно нету вины

что весна набухает на свете

и как только исполнится срок

прочь летят тополиные дети

отыскать себе почвы клочок

колокольцем средь Рима златого

забренчим в голубом сквознячке

зазвеним будто слово

колыбельной о сером волчке

Римские прогулки

Придыхания блажь на губах,

ты и тут отыскала…

Только мусор любовный в кустах

возле терм Каракаллы.

От дождя к тебе дрожь,

и пустырь, будто рана.

И по горбику сладко бредешь

вдоль стены Адриана^[10].

Флоренция

1

Утро начинается над Арно.

Розовым пощекоти лучом,

сквознячком продуй меня коварно

над большим коричневым ручьем.

Круче неба сшитый купол красный,

что ж губу долины закусил

каменный, зубчатый, сладострастный,

юный, лживый из последних сил?

Словно неразумного дитятю,

голубым укрой меня плащом,

укачай меня, я буду спати

на траве зеленой под мостом.

2

Ave, Веккьо, Фиоре, Арно!

Были вы для меня легендарны,

и читал я у Мандельштама,

что тосканское небо прямо

упирается в эмпиреи,

оттого-то и не стареет,

не горюет…

Но ты на мосточке

не дари, не дари мне цепочки,

а с драконом оранжевым блюдце —

рассмеяться, погладить, проснуться…

«заворожённый юный…»

заворожённый юный

раннего лета плеск

медленный взгляд на лагуну

клекот и блеск

высыпь как соль на ранку

коль не разбудит дрожь

черную итальянку

встретишь и пропадешь

в воду глядись с опаской

в свой возвращайся край

венецианскую маску

не надевай

«во Флоренции Венеции и Риме…»

во Флоренции Венеции и Риме

я бродил на пару с мыслями своими

на меня глядели бронзовые кони

только все равно я ни черта не понял

я домой вернуся к лесу и суглинку

под вечер поставлю черную пластинку

струнные и флейта бас и два гобоя

теплым в ухо капнут скажут что с тобою

Прага

эта осень похожа на вкус винограда

эта жизнь уходила ты рада не рада?

так зачем же туманы запахли листвою

этот город увидев любил ли его я?

виноградную воздуха чувствуя мякоть

я хотел улыбнуться а вышло заплакать

где зеленое с желтым смешались нестрого

по колена в земле ждет Его синагога

приходи ведь из славы и срама

вы построили город Ему вместо храма

«В Толедо под вечер приедь…»

В Толедо под вечер приедь

и подымайся в гору,

смотреть — лучей последних медь

погаснет скоро —

на белокаменный собор

арабской старой веры,

где на колоннах до сих пор

кривляются химеры.

Мигнув, потухнет солнца глаз,

и тучи дрогнет веко.

В квартал еврейский опустясь,

ищи эль Греко.

«и начала Каталония сниться…»

и начала Каталония сниться

думал пойду посмотрю в Барселоне границу

города с морем вагончик канатный

в синее небо билетик бесплатный

я свою жизнь раздарил да вернули подарки

серый листочек слепой ни следа от слезы ни помарки

только и вижу что мокрый листочек бумаги

пену и мусор у теплого моря на взмахе

«Поскакала душа…»

Поскакала душа

вниз по склону —

приласкай малыша,

Барселона!

Я спокоен на вид,

но глядеть нужно в оба —

мое сердце стучит:

Тибидабо^[11].

Таррагона

что-то синее там малыш

пей вино и покрепче и вскоре

с каталонской скалы разглядишь

в искрах море

но учти что зари перламутр

быстрый сумерк залижет как ранку

и собору входи внутрь

то есть выверни его наизнанку

Zell am See

полетело пухом белое тепло

отчего-то Австрию снегом занесло

верно добрый кайзер бродит по горам

за его здоровье выпьем по сто грамм

музыкант раскатит хриплый саксофон

и над ухом каркнет черной кирхи звон

отыщи в тумане матерь-богородицу

буковым барокко сердце распогодится

и просыплет солнце светлую солому

как все мягко стелется в тыще верст от дома

2004

Ярославль

ничего мне не надо

только видеть

блеск на смятой воде

где целуются реки

и детей на песке

угловатую голую пляску

как вливается ветер в листву

и береза

шестою главою у храма

ничего

Серпухов

Словно этим ветром снесены

купола и колоколен шпили.

У Великой грозовой стены

облака-кочевники застыли.

Смутные сквозные времена.

Грязь опять спасает от пришельца,

грязь лежит в полях по стремена —

стережет и кормит земледельца.

И простор, вздыхая глубоко,

все кому-то молится о чуде.

На губах обсохло молоко.

Осень, Русь — других уже не будет.

1980, 2008

Ленинград

Армия приходит в чисто поле,

тихо говорит: е. на мать!

Ну, так что нам помирать здесь, что ли?

И садится в балочку посрать.

Город прячет статуи в подвалы,

дохнет за фонетику свою.

Что ж ты ничего мне не сказала,

что мы можем встретиться в раю?

Что ж ты ничего мне не сказала,

что все это будет наяву?

Вдоль мостов замерзшего канала

можно выйти прямо на Неву

постоять, но надо торопиться

сесть в трамвай, покуда за окном

вянет день и спица золотится

с ангелом, а может, с петушком.

«Дождливая туча под утро уйдет…»

Дождливая туча под утро уйдет

и выглянет ясная зорька.

И самое время гулять без забот

в апрельских садах Нью-Йорка.

В подножье столпов, пирамид и Свобод

осмотрит полиция зорко

того, кто запретный сорвать хочет плод

в апрельских садах Нью-Йорка.

К Эмпайру тебя, будто пробку, несет.

Вздыхаешь и лезешь на горку

смотреть, как внизу загорает народ

в апрельских садах Нью-Йорка.

А издали, в дымке, морской разворот

сверкнет тебе сладко и горько.

Площадка качнется, и сердце замрет

в апрельских садах Нью-Йорка.

Дубровник

Мы по Дубровнику ходили,

и синим море расцвело.

Чуть ниже были башен шпили,

а сверху — синее стекло,

что на ветру слегка дрожало

уже не знамо сколько лет.

И, заплатив за то немало,

мы ели рыбу на скале.

Смотрели свысока на гавань,

от солнца спрятавшись под зонт,

а море подымалось справа

и шло под самый горизонт.

И даль о будущем, как Ванга,

несла какую-то херню.

И что там делал этот ангел,

все прозевавший на корню?

«В город твой поеду, царь Давид…»

В город твой поеду, царь Давид,

в город твой поеду, Соломон,

тот, что между двух морей стоит

на горе, как бирюзовый сон.

Полумесяц твой — родня ножу.

Никаких страстей не нужно, кроме…

Из окна отеля погляжу

на Вирсавию в соседнем доме.

«Пить поедем кофе на Босфоре…»

Пить поедем кофе на Босфоре.

Сядет бабочка на локоть — не дыши,

пусть выходят в Мраморное море

моряки, туристы, торгаши.

Пусть идет среди холмов дорога

для несущих грузы кораблей.

Счастья попроси себе у Бога

и по ветру свежему развей.

И под кровлей Голубой мечети,

нагулявшись в синих витражах,

сядем вместе на ковер, как дети,

что остались допоздна в гостях.

«Ах, Тбилиси, Тбилиси — какая-то яма…»

Ах, Тбилиси, Тбилиси — какая-то яма.

Разве только распробовать стих Мандельштама

приезжать сюда стоит, селиться на склоне,

что изрезан морщинами, словно ладони,

у того, кто идет с топором за дровами

в своей черной одежде, здороваясь с нами.

Ведь отсюда, грустя о червонном Иране,

Пастернак задыхался про серные бани.

Счастье в улиц откосах бродить до рассвета

бычьебойных церквей охраняют ракеты.

Сумрак прян виноградом и рван…

Что же крутится в ухе всё: «Ах, Эривань…»^[12]?

Tour Eiffel

Жара чуть утихла,

но от солнца в воздухе столько блеска,

что наперсточники у Эйфелевой башни

все быстрее тасуют свои стаканчики,

и то и дело кто-то из обступившей их смуглолицей толпы

выигрывает крупную сумму,

а остальные приветствуют счастливчика громкими аплодисментами.

Даже в тени под деревьями столько солнечного света,

что восточноевропейские женщины

одна за другой подбирают в траве у наших ног

золотые кольца и от всей души протягивают их нам.

— Летите, — машу на них рукой,

отгоняю, как ос от груши, —

несите на хвосте своим детям это цыганское золото Парижа!

Да не оставит оно на детской коже черных пятен!

Да превратит его прикосновение к детской коже

в настоящее золото!

И каждый пускай отгадает, под каким стаканчиком

лежит его счастье!

Даже тот, кто пожалел денег и сил,

чтобы забраться под небеса

на знаменитый стальной столп

посреди изнуряющего блеска

золотого парижского дня.

Черные белки Торонто

«Боинг», как ладья Харона, везет за Большую Воду,

в край забвения и необременительной смерти.

Господи, сколько же тут китайцев!

Так мы никогда не пройдем паспортный контроль!

Но, оказывается, здесь тоже встает солнце,

блещут озера, шумит водопад,

и повсюду в зеленой траве шныряют

эти маленькие подружки Прозерпины,

черные белки Торонто.

«Столб стоит над Ниагарой — …»

Столб стоит над Ниагарой —

это Отче Саваоф.

Белый, влажный он и ярый,

головой до облаков.

Эти рухнувшие воды

в котловане меж озер

вертят мельницы погоды,

гонят ветры на простор.

Брось с обрыва вниз монету:

— На пяток-другой годов

намели тепла и света,

старый мельник Саваоф!

В Харькове

…такой осенью хорошо думается, и на этих деревьях хорошо повеситься.

Сергей Жадан. Баллада о Биле и Монике

Йогансен-фест кончился.

До поезда осталось часа полтора.

У гигантского памятника Ленину поздняя свадьба

готовилась запустить в теплое ночное сентябрьское небо

китайские фонарики счастья.

— Ну что, — предложил Сергей, — последние пятьдесят?

Вон там на днях открылась забегаловка «Папаша Хэм»…

Мы спустились в только что отремонтированный подвал.

Со стены нам улыбнулась большая нарисованная голова папаши Хэма.

По другой стене от потолка до пола свисал кубинский флаг —

минималистский вариант американского по числу звезд и полос.

Еще в один зал с баром вела похожая на трап лесенка

с поручнями из канатов.

Там галдела молодежь и мужской голос пел под гитару что-то в стиле рок,

но слов было не разобрать.

Сергей ушел в бар за водкой, а вернулся еще и с владельцем заведения.

— Любые ваши инициативы… — говорил ему владелец. — Мы открыты…

Он повторил «Мы открыты» раза три, и я догадался, что речь об

открытости художественным инициативам.

— Вот сейчас поют ребята, — продолжил он, — просто пришли с

улицы и предложили спеть.

Публике нравится, и нам нравится.

Он повел нас к барной стойке.

Вдоль всей ее боковой поверхности, как черный иконостас,

мастихином были написаны мужские фигуры —

некоторых я узнал сам, остальных подсказал наш Вергилий:

Дали, Шевчук с Бодровым-младшим, Стив Джобс, Марк Твен,

оба владельца заведения, блогер Навальный, майор Маресьев

и физик-инвалид Хокинг.

— Так что любые ваши предложения, — говорил хозяин, —

любые предложения…

— У меня есть предложение, — сказал я Сергею.

— На ту вот белую стенку повесить

ружье, из которого застрелился папаша Хэм.

— Не начинай! — отшутился Сергей.

2012

Метро

Гляди — «Беговая».

Упрятанный в слово

пришел, открываясь,

на явку Егова.

Ты едешь, как робот,

зазоры все уже —

«Кропоткинской» ропот,

«Тушинской» уши.

Александровский сад

Есть в местности какая-то отрада,

хоть юнкера здесь гибли и стрельцы.

И думаешь, когда идешь по Саду,

глядишь на итальянские зубцы:

— Какой купаж там в старые мехи налит?..

Но столько красок в воздухе и звуков!

Хоть колокольней новою испорчен вид,

и вместо Сталина стоит какой-то Жуков.

Московское Сити

За Крылатскими холмами тьма.

Над излучиной реки она чуть чернее,

а после редеет, растягиваясь на пойме.

Как сигнальная ракета, мерцает высокий огонь

и, опираясь на костыли подъемных кранов,

продуваемое насквозь метелью,

по колено в снегу

бредет по полю

разбитое войско

недостроенных небоскребов.

2010

«Третье Транспортное…»

Третье Транспортное

долго идет

чуть ниже

железнодорожной насыпи

и над голубоватой щебенкой

только облака и небо —

словно

счастливые вагоны

разбрелись

и пасутся

на синей

траве

От Садового к Бульварному

В жару по столице прогулки

не так чтобы очень легки,

но все же с Кольца в переулки

затянут тебя сквозняки.

Среди тополиного пуха,

разрухи, увечий и скверн

Москва семенит, как старуха,

одета в столетний модерн.

Но все в нем пошито по мерке,

и дышишь свободно, пока

с каким-то сомнением церковь

глядит на рабочий ДК.

И снова в разломах Москва и

расколот, как мозг, тротуар…

Запнувшись о рельсы трамвая,

выходишь к пруду на бульвар.

И нет пешеходу запретов —

шагай хоть до мартовских ид.

Вид сзади: остряк Грибоедов

в трагической тоге стоит.

«Текстили13 вы мои, Текстили…»

Текстили^[13] вы мои, Текстили!

Оттого ли, что жил я в Подольске,

и меня электрички везли,

я перрон вспоминаю ваш скользкий.

И когда, проскочив поворот,

появлялся фонарь вожделенный,

в электричку врывался народ,

будто варвары лезли на стены.

Но привратный стихал скоро бой,

и, добычу закинув на полки,

возвращались устало домой

инженеры, фарцы, комсомолки.

Их встречал городок над рекой,

развозили автобусы в спальни,

в допотопный древлянский покой,

в быт простой, как рисунок наскальный.

И, как ясли — вола и осла,

укрывало их небо седое.

И провинция тихо спала,

как младенец под яркой звездою.

Посад

Тебе никто не виноват,

ты понапрасну недоволен,

что красный рушится закат

за этажами колоколен,

и во пророках — «все — мура,

на жизни переклеен ценник» —

к тебе выходит со двора

кристально пьяный современник.

И ночь на сходку с кондачка

подвалит — нервная, глухая…

А над водой два огонька

друг другу ласково кивают.

Царицыно

Как навсегда исчерпанная тема,

В смертельном сне покоится дворец.

А. Ахматова

Государыня строит дворец…

Недостроила и померла.

И дворцу наступает конец.

В общем, грустные это дела.

Но кирпичные башни стоят,

и деревья аллеи растут.

И, прудам загнивающим рад,

отдыхающий шляется люд.

Коммунизму приходит кердык.

Октября стал милее Февраль.

В кепке толстый и лысый мужик

говорит: «Будем строить Версаль!

Нам пора приобщаться культур.

Все должно быть тип-топ в человеке».

И старательно режут в ажур

белый камень таджики, узбеки.

Подновляют на стенах узор,

вновь возводят масонские знаки.

Чтобы снова плели заговор,

раздували кровавые драки?

Иль страстям и надрывам конец?

Тот и правит, кто больше башляет?

И, на пенсию выйдя, дворец

безмятежно по парку гуляет.

Примечания

10

В Риме есть стена Аврелиана.

11

Гора Тибидабо — высшая точка Барселоны.

12

«Ах, Эривань…» — начало стихотворения О. Мандельштама.

13

Станция Текстильщики Курской железной дороги.