Возвращение в Атлантиду

Андрей Дорофеев

Атлантида — на пороге гибели. Принц острова, желающий сохранить свой народ, пускается в тяжелое путешествие, чтобы найти место спасения. Недоверие, безответственность, сомнения — вот недруги, что стоят на его пути. Однако воля к победе, помощь друзей и любовь к Родине помогают найти выход. Параллельно перед читателем проносится череда отступлений, где описывается, как искажалась истина об Атлантиде. Это — повесть о чести, любви к жизни, преданности и силе, которые так требуются нам и сейчас.

Глава первая

Здесь, на морском дне, среди жёсткой красной глины дна и палочковых водорослей, была вечная тьма. Лучи света, испущенного звездой, теряли свою силу ещё там, в неведомой высоте. Живущим здесь не нужны хрупкие глаза, зато ой как нужен крепкий кальциевый хребет, сопоставимый по прочности со стальной балкой, надёжный инфразвук, достигающий отголосками самых дальних уголков многочисленных каверн, да предмет, могущий занять внимание существа, — многовековая толща вечной ночи отнюдь не изобиловала событиями.

История морского дна, бесконечная и мучительно медленно тянущаяся подобно веренице усталых верблюдов, не была сопоставима с эволюциями истории живых существ, что находят себе пищу на привольных пастбищах с помощью резкого рывка тренированных мышц и цепкости взгляда.

Попади наземное существо в вечную ночь ледяной глубины, пусть даже там разлился бы мистический свет и осветил бесконечные равнины глубоководного шельфа… Даже глупая птица или весёлый волчонок сошли бы с ума через несколько дней наблюдения полного отсутствия движения.

Но жизнь была.

Сейчас, в один из неотличимых друг от друга унылых моментов существования, здесь, в полуметре над плоским дном, висела рыба. Длиной около полуметра, её сплющенное бугристое тело было однотонным, так что ляг она на ил — лишь лёгкий смутный абрис покажет различие текстуры поверхности.

Рыба не думала и не считала время. Мозг её был слишком неразвит для того, что не являлось определяющим в её существовании. Краем сознания она чувствовала, что висит неподвижно, не дрогнув ни мускулом, половину времени от тепла до тепла. Уже четырежды за её жизнь приходило тепло, продолжалось некоторое время, угасало и оставляло рыбу снова в одиночестве.

Рыба не знала, но вместе с теплом приходил и редкий гость подводного царства — тусклый свет. Около одной из изъеденных пещерами скал, плавно уходящих в высоту на неведомое расстояние, было странное место. На вид, если б кто бросил на это пытливый взгляд, — узкая расщелина, дно и протяжённость которой уходили далеко за шельфовый горизонт, а ширину глаз мог бы распознать без труда.

Родителями столь грандиозного сооружения были океанские тектонические плиты, что расходились одна от другой со скоростями, вполне соответствующими скоростям смены событий на дне океана, который уже тогда называли Атлантическим.

Плиты медленно и неуклонно раздвигались, оставляя за собой вспышки магматических веществ, создававших новую океанскую кору. Кора была упруга и тонка. Она медленно и величаво передвигалась на полужидкой магме подобно индуистской черепахе, несущей на себе весь бренный внешний мир. Там, где нечаянный сполох конвекционного потока магмы пробивал себе прореху в сшитом наспех покрывале новой океанской плиты, возмущенная жаркая материя, поднимающаяся от самого ядра Земли, вырывалась на поверхность дна — в воду, злобно шипела и гремела, пытаясь укусить холодный мрак. Кусала, превращалась в огромный пузырь тёмного газа, стремительно выскакивавшего вверх, и остатки её былой силы застывали наростом морского дна, кривой подводной скалою или же кучей тёмной пыли, веками не развеивавшейся по плато.

Расселина, близ которой обитала рыба, была излюбленным местом встреч разъярённой фурии-магмы и холодного, расчётливого океана.

И встреч, по геологическим меркам, частых. С периодичностью раз в полгода, который во все времена был эталоном расчетов времени для любой жизни на Земле, происходил прорыв, потом он застывал, и израненная кора, только залатав пробоину, уже ждала новой атаки земных недр.

Не везде так на Земле было. Лишь там, где два фронта — две тектонические плиты, исполины из исполинов — жадно рвут на себя куски гранита, быть вечной войне.

Рыба висела над спокойным пока красным ландшафтом и не ждала опасности. Она была единственным хищником для единственного вида водорослей, которые обитали на этой глубине — безликих палочек, что размеренно отпочковывались друг от друга и медленно-медленно покрывали глину склизской плёнкой. Хищники сверху, из средних вод, не рисковали соваться сюда — сам отец-океан раздавил бы в лепёшку любого дерзкого захватчика, позарившегося на чужие черные пространства внизу.

Рыба, которой не было названия, потому что ещё никто из мыслящих существ не забирался на такую глубину, чтобы найти её и назвать, почувствовала голод.

Медленным, почти неразличимым движением она согнула тело и за несколько минут преодолела полуметровое расстояние между нею и палочками внизу. Она опустилась беззубым ртом в середине тела на жертву и только начала медленно растворять её слизистым ферментом, чувствуя внутри приятное удовлетворение, как ощутила очень резкое изменение.

Тепло пришло снова — но раньше, чем она ожидала. Жар ударил её по телу раскалённым сотрясением воды, как молотом, потом стало ещё теплее, и единственный раз в конце своей бесполезной жизни рыба ощутила совершенно новое чувство, неведомое в подводном мире, — горячо. Сознание покинуло рыбу на тридцати градусах Цельсия, и дальнейшее происходило уже без неё.

Вся расщелина озарилась вдруг призрачным красным светом, дёрнулась, и стена белой кипящей воды молнией разошлась за считанные секунды. Невдалеке она наткнулась на одну из коряжистых скал высотой около пятисот метров, что одиноко выступала над поверхностью дна, и смела её, словно игривый ребенок надоевшую игрушку. Двинулась дальше и ударила в бесконечную, уходящую вдаль и в высоту, отмель. Там, выше, начиналась необозримая туша материка.

Осень на этом материке — в далёком лесу, укрытом на закате дня розовым мягким покрывалом света, — выдалась мягкой и ласковой. Она не растрепала ветви желтеющих исполинов порывистыми ветрами, не вырвала густой подлесок, как бывало. Деревья спокойно шумели, хранили в густых шапках листьев гнёзда птиц, а корни их спокойно и мощно покоились в чёрных жирных глинах континента.

Спокойной была осень, но только не сегодня. Множество птенцов погибли, нещадно выметены из родительских гнёзд немилосердной рукой ветра в одно мгновение. Летать не умеют ещё, падают кувырком безнадежными комочками среди листьев кармагона и разбиваются — о кряжистые стволы или землю. Зрелище погибающей молодой жизни приносит каменную тяжесть на сердце и мысли о собственном, внезапно остановившемся дыхании. Но ничей глаз не наблюдал за этим.

Волчица, серая с подпалинами, тяжело дыша после долгого быстрого бега, остановилась на знакомой лужайке недалеко от берлоги. Тихо. Только уши поворачиваются в поисках опасности да глаза бегают в страхе за шкуру свою и волчат.

Волчица была в замешательстве. Глухое, глубокое, но сильное чувство заставляло её напрягать мышцы, выпускать когти, пронзая ими прошлогоднюю бурую листву. Чувство наполняло кровь паникой и приказывало одно: бежать. Схватить в спешке своих четырёх щенят за загривки и бежать прочь из уютной берлоги, что обихаживала с умением и лаской…

И бежала бы — да разум говорил иное. Не было опасности вокруг. Не было дыма пожаров, охотники с гиканьем не рассекали лес на ксиланах. Дикий кабан не разрыл нору. Волчата — слышно — живы, тявкают, ждут мать.

Неужели покидать насиженное место только из-за того, что она видела сегодня у больших червей с лапами?

Волчица подползла к берлоге и засунула туда нос. Все были живы и здоровы, щенки заскулили от невыразимой радости и подскочили к матери, игриво валясь на спинки. И сразу проверять — полны ли потрескавшиеся от острых зубок соски тягучего сытного молока?

Волчица заползла в берлогу и поуспокоилась, когда щенки приникли к её животу, но полностью тревога не ушла. Память продолжала ставить перед глазами картины недавнего прошлого.

Сегодняшним ранним утром, когда солнце ещё только кинуло первые красные лучи на мощные стволы кармагонов и секаций, она уже бежала к берегу. Много раз бывало, что берег большой воды дарил ей жирных вальяжных бакланов с крючковатыми клювами или отдыхающих после водопоя вверх колючим брюхом мегаторов. Приходилось потрудиться — мегаторы шипят огненной смертью, нельзя попадать под струю. Надо сразу перешибать шею, иначе самой улепетывать придётся. А бакланы безобидны — да летать волчица не умеет, хватать надо, пока на гальке вышагивают.

Много живности на берегу, искать не нужно. Потому и любила волчица берег большой воды.

А на другом берегу жили те, к кому волчица и под страхом голодной смерти не переплыла бы. Плавать умеет — а не переплыла бы. Посмотришь на такого — и понимаешь, горло перекусить у него — что у цыпленка. Но говорила мать волчице, и мать её матери говорила — никто в лес не принес столько безжалостной смерти, никто не имеет столько смертоносных защитников, как большие черви с лапами.

Большие черви выходили за пределы понимания волчицы. Ничто из того, что она видела, вглядываясь частенько с любопытством и тревогой в другой берег, не могло существовать в её спокойном тихом кармагоновом лесу, где деревья росли, потому что им положено расти, листья падали, потому что мать-природа приказала им падать, а волки рождались и жили, потому что мать и отец дали им крепкие зубы и тёплую шерсть.

По другим законам жили черви. Они ходили на задних лапах, вставали на огромные куски скал, которые не тонули в воде, и те послушно везли их на хребте, целых и невредимых. Червь мог увидеть и показать на тебя странной веткой — и волк, как и другой зверь, падали замертво, когда палочка с острым зубом жадно вонзалась в шею.

Черви летали на больших птицах, черви не имели шерсти и меняли кожу, когда хотели. И черви никогда не прятались, ибо знали — ни один волк не выйдет против червя на лапах.

Этим утром было всё как обычно — бакланы были жирны, крысы сверкали голыми хвостами меж кочек. И только волчица схватила зазевавшуюся птицу, как раздался оглушительный гром.

Волчица вздрогнула и присела на задние лапы. Быстрый взгляд вверх — дождя нет. Но тут же поняла, что гром раздался на берегу червей. И она увидела то необъяснимое, что никогда не забудет и перескажет своим щенкам, чтобы те пересказали своим.

Посреди большой воды, которой нет краю, вздыбился огромный пузырь. Вздыбился и пошёл вверх огромным деревом, равного которому не было в лесу…

На воде пошла рябь, она больше не отражала тучи наверху.

Черви, как обычно, ходили по краю берега, стояли на движущихся скалах, но, увидев вдруг белое ревущее дерево посреди воды, застыли в оцепенении.

А потом на берегу червей стали рушиться зубастые скалы, в которых черви рыли себе норы. Черви стали издавать громкие визги, которые волчица могла расслышать даже на своём берегу, и бегать на задних лапах около воды.

Земля затряслась ещё раз, да так, что волчица, тявкнув жалобно, отпрыгнула в ужасе и влетела на пригорок, где стояли стражами могучие охрово-коричневые стволы.

Черви словно обезумели. Не переставая кричать, они стали бросаться в большую воду, а вслед за ними падали куски скал, которые они сами же и строили.

Земля затряслась снова, и волчица пустилась наутёк, не выпустив, однако, из зубов давно уже подохшего баклана. Охота подошла к концу. Волчица бежала не оглядываясь, и через некоторое время заметила, что земля перестала трястись, раскаты грома затихли вдали, а вокруг нерушимо стоят деревья.

Волчица упала от усталости на буро-зелёный мох — там, где стояла. Если земля трясётся — быть беде.