Путешествие в страну И…

Александр Жалнин, 2014

Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…

День четвертый. Володя. Поп.

— Доброе утро! — сказал я деловито, чуть только проснувшись. Неужели я это сказал — сказал без единого ласкового слова, каковых в изобилии я расточал ранее?! Стало весело, в голову влетело клише из западных фильмов: ”Молодец, парень, ты это сделал!”. Стало еще смешнее. Поверь мне, пожалуйста, моя ненаглядная, что я смог так сказать и при том еще смеяться. Хотя вчера было не до смеха. Сон был крепкий, спокойный, ты же ведь рядом. Затем что-то внутри зашевелилось — и я вскочил как солдат по тревоге: я-то знал, что мой старый друговраг — так называемый фельдшер мозг — только и ждет своего часа. Значит, надо быть начеку. Итак, вскочив, я буднично (!) тебе сказал:

— Доброе утро!

И послал ему пламенный привет. Оттуда — ни звука, значит, можно спокойно поразмышлять о прошедшем дне. Целый день мы были одни. Мне было с тобой очень хорошо. Не только видеть и чувствовать тебя рядом, но и разговаривать с тобой. Особенно интересно было слушать твою “критику” — как ты насмешливо, вместе с тем умно и деликатно отнеслась к премудростям деда, которые я, было, слепо принял на веру. Придется не торопиться мне с выводами, а все услышанное от него и записанное на листочках стараться понимать не спеша, по возможности советуясь с тобой. И как у тебя все так получается — без конфликтов, потрясений, всему есть хорошее и спокойное объяснение? Наверное, Природа в твоем лице решила создать образец, чтобы остальные могли посмотреть и поучиться всему тому, что она в тебя заложила. Пришла вдруг глупая мысль — а как остальные мужчины — так же к тебе относятся, как и я? Я смутился — по моей логике выходило, что все остальные мужчины должны были давно покинуть всех своих женщин и броситься к твоим ногам, умоляя о капельке внимания. И представил себе такую картину: ты сидишь на троне, а перед тобой на коленях — самые-самые известные: музыканты, артисты, писатели, политики, спортсмены. Был бы я художником — точно бы такую картину написал бы. Аж дух захватило! Но… Но тогда бы ты не пошла со мной, а выбрала бы… выбрала бы… самого красивого. Стало больно. Вспомнилось, что когда-то именно по этой причине я не смог тебе признаться в любви — глядя на себя в зеркало, не представлял что такое возможно… Вернемся лучше к началу: если ты сейчас со мной — а в этом сомневаться не приходится (я еще раз посмотрел на тебя, мирно спящую и слегка дотронулся до тебя, не как влюбленный! просто прикоснулся чтобы проверить что это не сон, — ты здесь), значит, “остальные мужчины” так не считают. А, может, просто не знают? На этой мысли я задремал.

Проснувшись, я увидел тебя у хижины с мужчиной. Вы сидели на маленьких раскладных стульях и о чем-то разговаривали. Стол был накрыт, но никто к еде не прикасался — ждали меня? Я заметил, как он что-то тебе с воодушевлением рассказывает, а ты, улыбаясь, внимательно слушаешь. В нерешительности, я все же подошел, чтобы не подслушивать, и он, пружинисто поднявшись, сдавил мощной кистью мою ладонь. Ага, “слесарь Володя”. Было видно, что я прервал его речь не совсем кстати. За завтраком он продолжил рассказывать о себе. Выяснилось, что он любит петь и сочиняет песни. Я вспомнил язвительные комментарии Петровича. Володя кинул на меня быстрый взгляд и выпалил:

— Да слышит он плохо, старый осел! Там не про женщин было — а про правду, истину, так сказать.

Я насторожился, но Володя увел разговор в другое русло:

— Вы лучше вот это послушайте!”

И вдруг запел, без инструмента, своим хриплым, “пропитым”, как говорят в простонародье, голосом — запел о любви! О большой Любви. Он преобразился, его голос как будто исчез, а перед глазами возникли потрясающие картины настоящей мужской Жизни — для и во имя Любви. Вернулся я к реальности (ах, что за слово такое — лучше бы его не было!) когда он пел: “Украду, если кража тебе по душе. Зря ли я столько сил разбазарил?!”… Подумалось — ведь и я же тебя украл — от того, “кому ты принадлежишь”, как метко заметил дедушка. Смотрю на тебя — твои глаза расширились, стали бездонными, ты где-то далеко… Смотрю на Володю — его взгляд, его душа, его песни, он сам — принадлежат только тебе. Его здесь нет, он — весь, без остатка, в тебе. Вспомнил свои утренние размышления — не так-то я уж был и неправ — один уже попался “ловцу сердец”! “Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял” — грустно допел он и замолчал, все так же пристально, не отрываясь, глядя на тебя. “Шалаш тоже занят…” — подумалось некстати, а тем временем, я наблюдал за вами. Ты возвращалась из своих бездонных глубин, это было видно по тебе, будто спускалась с небес на землю. Спустившись, ты улыбнулась ему так, что я понял — какая самая большая награда за его песни.

— Какой вы молодец, Володя! Таких прекрасных слов о любви я никогда и нигде не слышала!

Он вначале смущенно уставился в стол, затем обернулся ко мне:

— А ты деда все слушаешь, ходячие руины… — и весело рассмеялся.

–…Володенька, мой хороший, вот ты где! — раздался вдалеке мелодичный женский голос, и появилась Марина. Она подошла и, глядя во все глаза на тебя (как вы похожи!), шутливо укорила его:

— Ах, вот ты кому в любви признаешься?!

В ответ он, улыбаясь, встал перед ней на колени и патетически произнес:

— Это — признание тебе и только тебе! В каждой красивой женщине и вижу тебя и пою только для тебя!

Она нежно гладила его волосы, лоб, закрытые глаза. Наконец, ласково его отстранив, села рядом и, продолжая смотреть на тебя, нежным голосом сказала:

— Не часто у нас в глуши появляются гости из столиц, пойдемте, погуляем по саду!

Было видно, что Марина произвела на тебя большое впечатление, и ты с радостью согласилась. Стало тепло оттого, что ты, как бы спрашивая разрешения, посмотрела на меня. Я, конечно, был не против. Марина, признаюсь, поразила и меня, и мне захотелось позже об этом с тобой поговорить.

Оставшись со мной, Володя закурил, помолчал, а потом сказал, нахмурившись:

— В больницу Петрович угодил, давление подскочило. Так что давайте сегодня к нам. Поедите нормально, баню истопим.

Расставаться с яблоневым садом очень не хотелось, но выбора не было, и я согласился.

— А теперь, — глаза его заблестели, — давай по маленькой… — он достал алюминиевую фляжку и два небольших граненых стакана, плеснул из нее и протянул мне. Сделав глоток, я судорожно стал глотать воздух, как будто Володя сдавил меня за горло своей стальной ладонью. Он же спокойно выпил до конца, сделав резкий вдох и глядя с интересом на меня. Пришлось собрать волю в кулак, призвать на помощь все свои силы и допить… Не дыша смотрю в его смеющиеся глаза, внутри разливается — сверху вниз — огненная река. Издалека слышу голос деда:

Вот в чаше бессмертья вино, — выпей его!

Веселье в нем растворено, — выпей его!

Гортань, как огонь, обжигает, но горе смывает

Живою водою оно, — выпей его!

Володя жадно курит, молчит. Молчу и я, думаю, о чем бы с ним заговорить, на ум ничего не приходит.

— Еще по одной! — командует он, и мы пьем. Идет легче. Жуем яблоки. Он опять курит. Молчим, я уже не ищу тему для разговора — мысли вновь о тебе. Вот, с кем тебе лучше было бы идти — смотрю на него. Почему-то представляю себя куклой театра Карабаса-Барабаса: ”Пропала Мальвина, невеста моя…”. Пронзительно наслаждаюсь этим зрелищем…

— А она — ничего! — Володя внимательно смотрит на меня. — Я давно так не пел. Даже стали новые идеи приходить. — Потом, помолчав: — Похожа на мою Маришку.

Пьеро прыгает у меня перед глазами…

— Будь мужиком! — доносится до меня его сочувствующе-ироничный голос — женщины любят сильных.

На мой немой вопрос отвечает:

— Не только и не столько физически. Хотя — и это важно. — Смотрит с гордостью на свои ладони. Вот, ты — сможешь ее защитить? — Горло стало сжимать… — Так, понял. А — в другом смысле?

Непонимающе смотрю на него. Он уже по-доброму ко мне расположен, улыбается:

— Давай, казак — за любовь! Я, например, песни пишу и пою, — спокойно продолжает он, — равных в деревне мне нет, да и там, — жест вдаль, — тоже, сколько бы ни старались. Гонят одну лабуду, ничего серьезного нет. Маринка это понимает, вот и любит меня. Я — один такой. А сколько таких как ты? Не обижайся — каждый встречный. — И, с выдохом, громко: — Так какого хера ей с тобой делать!.

Хочется его ударить. Он не обращает на меня никакого внимания:

— Он должен быть для нее всем, чтобы все бросила к чертям и стала его. А для этого нужно… нужно горы свернуть! Тогда — да… А ты — кто?

— Пьеро, — механически отвечаю, и он оглушительно хохочет. Бить его уже не хочется. Он прав…

— Еще по одной? — в голосе уже вопрос. — За то — чтобы ты стал Буратиной! — и мы чокаемся. Настроение у Володи хорошее — и то ладно. Закусываем остатками завтрака.

— Понравился ты Петровичу, “не трепло” — говорит, “слушает внимательно”. Это хорошо. Про любовь трепись, особенно ей, — подмигивает, — сколько угодно, а с такими как мы — держи язык за зубами да запоминай получше что говорим.

И запел:

В наш тесный круг не каждый попадал,

И я однажды — проклятая дата

Его привел с собою и сказал:

"Со мною он — нальем ему, ребята!"

— Чтобы с тобой вот так не получилось.

Я внимательно его слушал, спирт не пьянил, а только усиливал интерес к беседе. “Внутри него полыхает огонь” — подумалось — “и находит выход в стихах и песнях”. Он тем временем, как будто прислушавшись к себе, сказал:

— Жить надо тем, что здесь, — приложил ладонь к сердцу, — а здесь — вулкан! И, на удивление, комично изображая дедушку, проблеял:

— Пусть сердце мир себе державой требует!

И вечной жизни с вечной славой требует.

— Ты не думай, что дед всегда был таким — старым сторожем-моралистом. В свои годы это был… гигант! Все лучшие женщины были его! И он всех женщин любил… как и я.

Видимо, спирт помог ему открыть что-то тайное мне, голос стал надтреснутым:

— Мариша — номер один во всем мире, лучше ее не существует. Но… и других не могу не любить. Достойных, конечно. — Я вспомнил наши утренние посиделки и про себя его поправил: «Номер два». А он, что-то вспомнив, усмехнулся:

— Помню, приехал в нашу деревню один известный артист, мечта всех баб, с женой своей. Пришли к нам в хату, я пару песенок своих напел, вижу — его жена глаз с меня не сводит. А песенки-то простые, не те что сегодня… И что же этот актеришка делает? Выводит женушку за дверь и — хрясть ей по морде! Сели в машину — и след простыл. Вот так.

— Номер два, — еще раз подумал я, — тебе повезло, что утром Маришка вовремя пришла.

Только так подумал — и вы с ней идете, веселые, смеетесь… Смех ее прошел, как только встретилась с ним взглядом, потом — на меня — тревога плещется в больших красивых глазах:

— Чем вы его так… задели? Полгода не пил. Теперь начнется — две недели без сна и покоя — новые песни, затем на месяц — в жуткий запой. С драками, с милицией, о, боже!

Он виновато подошел, обнял ее нежно:

— Ненаглядная моя, не надо! Ты же знаешь — это моя судьба. Зачем против нее идти? Только хуже будет. — И вдруг (о, мое удивление), проникновенным, идущим от сердца тихим голосом цитирует… дедушку:

Когда я трезв, то ни в чем мне отрады нет.

Когда я пьян, то слабеет разума свет.

Есть время блаженства меж трезвостью и опьяненьем.

И в этом — жизнь. Я прав иль нет? Дай ответ.

«Душа моя, вот видишь — что стряслось с Володей, и это с его-то характером и талантом! Не смог, бедный, не признаться тебе в любви…» — так мысленно к тебе обратился я, пока они стояли, обнявшись, такие счастливые и… такие несчастные.

..Мы ехали в машине, я и Володя на задних сиденьях. Он сосредоточенно молчал, думая о чем-то своем, я же, напротив, стал засыпать. Было нехорошо — и от спирта, и от сознания того, что я — “Пьеро”. Очнулся, когда все стали выходить наружу — возле сельской больницы. Видимо, вы с Мариной решили навестить деда. В палате он был один, лежал бледный, говорил с трудом. Наше появление его заметно обрадовало — было видно по глазам. Бегло взглянув на Володю с Мариной, он остановил взгляд на тебе, нежно и пристально всматриваясь в твое лицо. Результатом, по-видимому, остался доволен. Повернул голову ко мне, улыбнулся:

— Молодец, хорошего себе спутника подобрал.

Затем, кивнув в володину сторону:

— Не обращай внимание на этого обормота. Может в порыве наговорить что попало, самому после стыдно будет. Его время проходит, а твое только наступает.

Закрыл глаза, полежал молча, потом посмотрел на Володю, скорчил рожицу: — Баба как баба и что ее ради радеть…

Тот подбежал, опустился на колени лицом к лицу с Петровичем:

— Дед, ты давай тут не залеживайся, а то сад весь разворуют, пару дней еще тебе даю — и на работу. Слышишь!

И пошел к выходу, в глазах слезы. Медсестра попросила нас собираться. Я задержался, а когда все вышли, вынул из кармана и протянул ему его старенькую книжицу.

— Храни у себя, тебе еще пригодится, — долгий-долгий взгляд, — и не забывай старика.

В изнеможении он закрыл глаза. Я молча вышел. Было тяжело, как будто это была наша последняя встреча.

Подъехав к володиному дому, обнаружили поджидающего нас участкового Василия Макаровича. Меня охватило беспокойство — взгляд его был суровым и жестким, форма подтянута. Он в упор смотрел на выходящего из машины Володю:

— Гражданин Маринин!

— Ну, я, — хмуро отозвался тот.

— Предупреждаю вас, что злоупотребление спиртным недопустимо и будет строго наказано! Я ясно выражаюсь?

Вместо ответа Володя, подойдя к участковому, взял его за козырек фуражки и надвинул его на самый нос! Я зажмурился и, кажется, стал понимать — каким способом этот деревенский “бард” создает себе неприятности.

— Будет тебе, Вася, — вдруг раздался володин голос, — мы только от Петровича, пойдем лучше выпьем!

— Ну, дает! — закричал участковый, впрочем, особенной злобы в его голосе не было — он и Володя, оказалось, были друзьями. Немного смутившись, Василий Макарович, поздоровался с нами, и мы прошли в избу. Ты с Мариной ушла наверх, а мы остались втроем.

— Как он? — после недолгого молчания спросил участковый.

— Хреново, — грустно ответил Володя, — может, в район отвезут.

Помолчали, выпили по рюмке.

— Ладно, вы тут давайте, а я пойду, дела имеются, — и ушел. Василий Макарович понимающе кивнул:

— Наконец-то пришла муза к нашему слесарю, — и хитро ко мне:

— Ну — и как ее звать?

Я назвал твое имя.

— Красивое — как и сама его обладательница, — задумчиво так.

Я не возражал.

— Давно его так не пробирало, — продолжил он, — полгода уж не пьет, зачах совсем с любимой-то женой! Ну, ничего, скоро разойдется — вишь как глаза блестят — вдохновение появилось. Великое дело! Без него он мается как неприкаянный, теперь вот новых песен ждать будем, а заодно — и беречь, стеречь его придется. Особенно — когда сойдет волна. Упадок, полный упадок… Опустошение, безнадега, отчаяние. Без водки — смерть ему была бы. А с ней — живет как на вулкане — не знаешь, что в следующую минуту вытворит. Любит его председатель наш, другой бы враз выгнал.

За стеной раздались звуки володиной гитары.

— Пойдем, пройдемся, не будем мешать, — и мы вышли наружу.

Был теплый майский вечер, темнело. Лица участкового не было видно, но я хорошо представлял его строгое, властное выражение. Поэтому был изрядно удивлен, когда он мягко, по-дружески мне сказал:

— Зови меня просто Василий или Вася. Это я для здешних — гроза, а ты ведь, — в голосе ирония, — столичная штучка, к тому же путешественник. Правда, чего ищешь — непонятно.

Помолчал, подумал.

— Хорошо что людьми интересуешься. Это верное дело. Я вот тоже — сколько здесь живу — всех знаю, а не перестаю удивляться односельчанам. Какие умы, какие характеры — книги писать можно!

Услышать такое от милиционера было неожиданно и приятно.

— Взять нашего председателя, — с жаром продолжал он, — не человек — глыба. Сколько в жизни натерпелся — на десятерых с лихвой хватит. А посмотреть на него — счастливее не бывает. Во как! Или вот, например, — показал на дом, мимо которого мы шли, — поп приехал в гости, уникум! захожу к нему иногда, особенно когда на душе непорядок — в себя прийти помогает. Заглянем?

Заходим, в доме пусто, слышно, как работает телевизор. Василий по-военному:

— А ну, выходь, святая душа, гости пришли!

Скрип дивана, и появляется — во весь дверной проем — медведеобразный человечище в спортивных брюках, толстом свитере, борода только выдает священника.

— Не юродствуй, сын мой занюханный, — произносит густым басом, — душа моя, как и у всех — грешная, да вот здесь только, — показывает на свою голову, — поболее твоего будет.

Жмет нам руки своей огромной лапой.

— А если здесь у тебя поболее — чего же смотришь на суету мирскую? — показывает Василий в сторону телевизора.

Бородач густо расхохотался:

— Чтобы еще более удивиться мирской тупости и глупости! Что вытворяют, а? Бесятся, орут, прыгают, рядятся как… куклы какие-то. А кукловод кто — думаешь, понимают эти бараны?! Нагрешат, намаются, загонят себя в пятый угол, а далее куда? — по больницам, или вот — ко мне приходят спасать свои душонки. Как вы, например. Ну что, сын мой занюханный, — ткнул меня в грудь так, что я на себе почувствовал мощь этой “святой души”, — говори как на духу: чего тебе в жизни-то неймется?

…Что мне оставалось делать? Я и выпалил"как на духу":

— Хочу знать — что есть истина?

Поп замолчал, а я подумал, что сейчас он назидательным тоном прочтет мне краткий курс молодого христианина. Но не тут-то было:

— Садитесь за стол, — говорит, достает большую бутыль, соленые огурцы, сало. Наливает. Опять спирт, чтоб его! Пьем, закусываем, молчим. Участковый смотрит на меня во все глаза — не ожидал, наверное.

— Был один когда-то, знал что есть истина, — медленно начинает поп, — да нет его давно уже. Ты вроде бы не похож на него… А значит, и дело твое пустое. — Выпей-ка еще, — и наливает мне полстакана спирта — я махом глотаю, глаза лезут на лоб.

— А теперь правду рассказывай — чего тебе надо?

Пока я соображал что ответить, вступился Василий:

— Не один он, святейшество. Спутница с ним. Вовка наш полчаса с ней провел и в небеса свои улетел.

— Ах, вот как! — поп от души засмеялся, аж пот на лбу выступил. — За такую “истину” и я не против, — махнул полстакана, стал смачно закусывать, трясясь от смеха. Василий не отставал — и по спирту, и по веселью — выпил и пронзительно засмеялся. Только мне было не до смеха. Зря, наверное, рассказал.

— А я-то думаю — куда сына моего понесло? Только не истиной это зовется, а по-другому. Женись — и все дела.

При слове “женись” сердце сжалось, я стал трезветь, нарастала злость к этим двоим.

— Видите ли, святой отец, — подбирая слова, начал я, — замужняя она.

— Так пускай разведется, я возражать не стану.

— Так не любит она меня!

— А зачем же с тобой идет? — уставился на меня в недоумении.

— Чтобы тоже узнать — что такое истина. — Другого объяснения у меня, действительно, не было.

— Ух ты! — воскликнул Василий, наливая еще в стаканы, — впервые слышу чтоб женщина таким интересовалась, а если еще и в путь отправилась… Вот это да!

Поп сидел, нахмурившись, тоже, наверное, впервые слышал.

— За истину! — провозгласил участковый, и все выпили. Священник несколько раз погладил в задумчивости свою бороду:

— Ну что же, тогда будем рассуждать логически: цель благородная — да, благородная. Несбыточная — да, несбыточная. И что из этого следует? — он вопросительно посмотрел на меня и Василия — мы не знали. — А следует то, что вы пройдете — с божьей помощью, конечно, благородный путь к несбыточной цели! — и вновь разразился смехом.

— Судя по некоторым, ставшим мне известным фактам — он посмотрел мне прямо в лицо — этот путь должен стать не таким уж неприятным. И то хорошо, благодари бога. А любовь к богу прежде всего должна присутствовать в тебе, сын мой занюханный, а к женщине — уважение и внимание. Вот так. А теперь, дети мои — пора вам вернуться, откуда пришли. И старайтесь не грешить в вашей мирской маете.