Путешествие в страну И…

Александр Жалнин, 2014

Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…

День седьмой. Василий Макарович.

Просыпаюсь с восходом солнца, быстро выхожу во двор, бегу к спасительному озеру, с разбегу лечу в ледяную воду и отчаянно борюсь за выживание. Выскакиваю на берег — голова чистая, душа чистая, сердце радостно бьется. Думаю о Володе, его образ вдохновляет. “Каждому — свое. Одному — любовь, другому — поэзия, третьему — …” — не успеваю додумать, как на плечо ложится чья-то рука.

— А-а, вот ты где! — это участковый в спортивных штанах и майке.

— Подождите, я быстро, — раздевается, бросается в воду, мощными гребками мчится туда, затем обратно, и, довольный, появляется рядом со мной.

— Слышал, ты один остался. Заходи ко мне, пройдемся по селу, познакомлю кое с кем. Не пожалеешь.

Мне не хотелось отвлекать его от домашних дел в выходной, но Василий серьезно сказал:

— Представь, что истина, которую ты ищешь — огромный зеркальный шар, вознесенный когда-то над землей. И вот он, по непонятным причинам, вдруг разбивается на множество мелких кусочков, на миллионы, миллиарды. Они летят вниз, отражая и солнце, и воду, и землю и вонзаются в сердца живущих на Земле людей. И вот — сегодня мы должны обнаружить их у наших односельчан.

После таких слов визит к нему домой был лишь вопросом времени. Но пораньше придти к Васе не получилось. Придя домой, я обнаружил Володю, сидящего с полупустой бутылкой водки. Он пил прямо из горлышка. При моем появлении подвинул мне бутылку:

— Давай, не стесняйся.

Я взял бутылку и поставил ее на пол:

— Володя, не надо, ты губишь Марину!

— Не лезь не в свое дело, — мрачно произнес он, и потянулся к ней. Я взял бутылку и спрятал за спину:

— Пожалуйста, не надо. Прошло всего два дня. Продержись хотя бы немного, ты же так ничего не напишешь!

Он грузно опустился на стул, усмехнулся:

— Ну раз ты так заботишься обо мне, скажу: мне очень тяжело. Ты вот мучаешься из-за своей…, она где-то там бродит… Так это только на пользу тебе идет — есть причина для жизни. А моя — рядом, руку протяни… Но мне нужен толчок, удар, чтобы творить. Ты меня понимаешь?

Я его понимал, очень даже хорошо, так, что он бы и не мог себе представить. “Удар, толчок” в свое время я получил такой силы, что оставаться живым мог, только находясь в этом самом “творении”, все остальное меня попросту убивало, включая его любимую водку. Вспомнив того, кто нанес мне этот самый удар-толчок, я серьезно сказал ему:

— Она не бродит и будет здесь завтра рано утром. Ты хочешь предстать ей в таком виде?

А потом, упав в свою кровать, закрылся подушкой, чтобы Володя, спешно приводящий в порядок себя и свою комнату, не услышал смеха.

На завтрак он явился свежим, гладко выбритым и пахнущим хорошим парфюмом. Делал мне “страшные” глаза, чтобы я не выдал его тайну. Марина, видимо, не ожидала видеть его таким бодрым, удивлялась, не понимая причины. После завтрака мы разделились — я пошагал к Васе, они уехали в район навестить Петровича.

Вася находился во дворе и плотничал. Его жилистые руки быстро и ладно проворачивали какую-то замысловатую работу, сам он был вдалеке от этих мест, задумчиво напевая песню про Стеньку Разина.

— Задумка есть, — с ходу начал он, — написать про него. Истинный русский характер!

Все что имело корень “истин” меня “кололо”. Видя мое недоумение — еще бы: участковый-писатель! — рассмеялся:

— Не ожидал от милиционера? А кому же еще писать, как не нашему брату — всех тут знаю, не понаслышке. Участковый в деревне — это тебе не в городе — и сват, и брат, и отец родной. Или, по-вашему, городскому — и психолог, и психиатр. Люди у нас простые, пройдешься по селу, зайдешь к одному, другому, побеседуешь сердечно и спокойствие наступает в душах. Все по-доброму, по-мирному решаем. Ильич вот только не успокоится. Ну да уж, без ложки дегтя — какой мед не бывает!

В его комнате стояли папки с рукописями его рассказов. Он нежно их погладил:

— Вот они, мои односельчане.

Мы стали знакомиться с живущими в их сердцах “кусочками истины”. Вася доставал папку, открывал ее, смотрел на исписанные листки, а затем, не глядя в них, с увлечением рассказывал о своих «героях». Я вспомнил его устремленный на тебя взгляд, когда мы впервые его встретили — детский, открытый, доверчивый, любящий. Таким он стал и сейчас, с восхищением повествуя о замечательных простых людях. Я не запомнил их имен и фамилий — а мы просидели с ним до самого вечера — но в памяти навсегда остались те жемчужины, которые открыло его чистое сердце и записали его талантливые руки. Были среди них и открытие вечного двигателя, и светлые души, и страдания о несбывшейся любви, и наступившая мудрость перед неминуемой смертью, и душевная гармония после попытки самоубийства, был и знакомый нам учитель Федор Терентьевич, и знакомые мне “поп-медведь”, и почтальон Владимир Ильич. Я было засомневался — стоило ли искать зерно истины в последнем?

— А как же! — с жаром воскликнул Василий, — он мне дорог не меньше чем другие. Прав или неправ он в своей теории — это дело ученых мужей, но “осколок истины” — не в ней, а в нем. Расскажу один случай. Завершив свое исследование и не найдя в селе единомышленников, а это надо было пережить — как ему самому, так и всему селу, — Василий заулыбался, — Владимир Ильич решил отправить все свои тетрадки… в Академию наук! На почте Агафья, подруга его жены, и спрашивает его: ”Ильич, а, Ильич, может быть, пока не надо отправлять, может, погодить?» Что тут с ним стало!… Я подъехал, когда толпа его уже вела по улице — рукав пиджака оторван, рубаха на груди разодрана, волосы спутаны, галстук петлей болтается, на лице — кровь и слезы. Он ничего и никого не замечает, кричит на всю улицу: ”Терзайте, убивайте! Я хотел вас спасти — а вы вот как! Я в вашей власти, но не боюсь ничего — ни тюрьмы, ни смерти!” До сих пор не могу вспомнить без слез, — и, действительно, моя радость, глаза Василия Макаровича стали влажными, — у меня в кабинете сразу затих, съежился как беззащитный воробышек: ”Пишите все, как люди говорят, мне все равно, я все подпишу. Только верните мне мои тетради — они ведь ни при чем?” — Ну как его можно не любить!?