Путешествие в страну И…

Александр Жалнин, 2014

Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…

День второй. Вино и стихи.

… Здравствуй, мой любезный друг! Мое пробуждение подобно появлению в раю. Открываю глаза и вижу твое лицо, склоненное надо мной — в лучах утреннего солнца и лепестках цветущих яблонь. Два дня — когда тебя не было — провел я в душевном смятении и сомнениях. Порой даже возникала мысль вернуться обратно. Все смотрел и смотрел на твою фотографию у моря. Внутри звучала мелодия, напоминающая о тебе…

Если бы не наш “рыбак” — может, и вернулся бы назад. Он обладает непостижимым умением своими стихами задевать во мне какие-то струны. С самого утра — когда ты пропала, он объявился с кувшином холодного вина, гроздью крупного бордового винограда и, разрушая мой сон, запел:

Во сне сказал мне пир:"Покинь свою кровать,

Ведь розу радости нельзя во сне сорвать.

Ты, лежебок, все спишь, а сон подобен смерти.

Встань! Ведь потом века тебе придется спать!

Просыпаюсь — боже, тебя нет! А он сидит рядом и улыбается:

Чуть утром голубым блеснет просвет окна,

Кристальный мой фиал налейте дополна.

Ведь люди говорят, что истина горька,

— и смотрит так многозначительно на то место, где я должен был увидеть тебя:

Не скрыта ль истина и в горечи вина?

Протягивает мне кувшин. Я прямо из него залпом пью холодный ароматный напиток — действует, крепкое. Очертания плывут…

Хотел встать и пойти на поиски тебя — старик замахал руками, запричитал:

То, что судьба тебе решила дать,

Нельзя ни увеличить, ни отнять.

Заботься не о том, чем не владеешь,

А от того, что есть, свободным стать.

Больно укололо где-то в сердце.

— Это вы к чему? — спрашиваю.

— А вот к чему, — роется в книжонке, находит, читает:

Если истина в мире условна, что ж, сердце губя,

Предаешься ты скорби, страданья свои возлюбя?

С тем, что есть, примирись, о мудрец. То, что вечным каламом.

Предначертано всем, не изменится ради тебя.

Я так и сел. Примириться что тебя не будет рядом со мною? Ну уж — нет! А ты, въедливый старикашка, сейчас получишь!

— Значит вы, почтенный, знаете что такое истина? — Он еще больше оживился:

О, друг, нам время не подчинено,

Нам не навечно бытие дано,

Пока в руках мы держим наши чаши,

В руках мы держим истины зерно.

— А это, случайно, не пьянством называется? — говорю ему не очень дружелюбно, — и что это вы все время свою книжечку читаете, без нее — никак?

Он усмехнулся, спрятал ее в карман, посмотрел прямо мне в глаза и говорит строгим голосом:

Лучше в жизни всего избежать, кроме чаши вина,

Если пери, что чашу дала, весела и хмельна.

Опьяненье, беспутство, поверь, от Луны и до Рыбы,

Это — лучшее здесь, если винная чаша полна.

Смотри-ка, может — без шпаргалки! “Пери — весела и хмельна…” Я представил кое-кого на месте этой “пери” и меня разобрал смех… Ладно уж, пускай говорит стихами, все же какое-то развлечение.

— Хорошо — улыбаюсь ему, — но насчет истины — это вы зря; философии, дедушка, не знаете. Хотел было, ему кое-что объяснить, но не успел — лицо его стало вдруг суровым, глаза гневно заблестели, и говорит так медленно и отчетливо:

Все, что ты в мире изучил, — ничто,

Все, что слыхал и говорил, — ничто,

И все, чему свидетель был, — ничто,

Все, что так дорого купил, — ничто.

И дальше без остановки:

Кто ты, незнающий мира? Сам посмотри: ты — ничто.

Ветер — основа твоя, — ты, богом забытый, — ничто.

Грань твоего бытия — две бездны небытия,

Тебя окружает ничто, и сам внутри ты — ничто.

Душа моя! Признаюсь, мне стало не по себе. В его стихах ощущалась зловещая правда. Был у меня такой период… Я именно так о себе и думал.

— А вы-то кто, что так мне говорите? — выдавил я. Он подвинул мне кувшин, и пока я делал судорожные глотки, прошептал мне в ухо:

Говорят, что я пьянствовать вечно готов, — я таков!

Что я ринд и что идолов чту, как богов, — я таков!

Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.

Знаю лучше их сам про себя, я каков, — я таков!

— Пожалуйста, говорите серьезно, — мне уже было не до шуток: твое необъяснимое исчезновение и его зловещие поэтические откровения начинали пугать.

Можно ль первому встречному тайну открыть?

С кем о том, что я знаю, мне здесь говорить?

Я в таком состоянии, что суть моей тайны.

Никогда, никому не могу объяснить,

— был его ответ. После чего он поднялся, забрал кувшин и удалился в свою палатку. Я остался сидеть, прислонившись к дереву. Голова кружилась от выпитого вина, мысли путались, на душе было неспокойно. Откинувшись на мягкую траву, я закрыл глаза и постепенно стал засыпать…

Проснулся от яркого света солнца — был уже полдень. Тебя по-прежнему не было. Рядом стоял кувшин вина и плетенка с яблоками. Наверное, обед. Напившись и наевшись, пошел к хижине — пусто, старик был у речки. Сидел, ноги в воде, и наслаждался зеркальной водной гладью и солнышком. Я молча сел рядом.

— Да не волнуйся ты понапрасну, — вдруг впервые он заговорил нормальным языком, — все будет хорошо, придет твоя радость… или не придет.

Мне не хотелось говорить о тебе с посторонним, но не удержался:

— Что же тут хорошего, если не вернется?

Он захохотал:

— У нас в колхозе слесарь Вовка на эту тему поет — "баба как баба и что ее ради радеть?”. Я ему говорю: дурак ты, надо петь по-другому:

Будь весел в эти мгновенья, в которые ты живешь,

Люби луноликих красавиц, чей стан с кипарисом схож.

Поскольку ты здесь не вечен, старайся стать совершенным

И радуйся, если в мире друзей совершенных найдешь.

— А мне-то чего веселиться, где моя “луноликая красавица”?

— Я не о красавице, понимать надо стихи, я о совершенстве, — он посмотрел на меня в упор, — ты же хочешь стать совершенным?

Я смутился:

— Неплохо было бы…

— Ага, значит, я прав оказался! — закричал он, — так слушай:

Для назначенья высшего ты годен,

От рабской ноши жизни стань свободен!

На пире каландаров пей вино,

Будь светел духом, сердцем благороден.

Я грустно возразил:

— Не вы ли утром называли меня “ничто”?

Он еще сильнее стал хохотать:

— Что — задело?! Да — шутки это все мои! Ты — парень что надо, слушаешь мои стишки, не то что остальные, все норовят или послать куда подальше или подраться. А ты — сносишь, думаешь о чем-то. Значит, не все еще потеряно, мой друг. Думай, думай — может, что и надумаешь, — И торжественным голосом провозгласил:

Для тех, кому познанье тайн дано,

И радость, и печаль — не все ль равно?

Но коль добро и зло пройдут бесследно,

Плачь, если хочешь, — или пей вино.

Мысли мои опять стали путаться. Да, забыл сказать, — вино, его чудесное вино, было рядом, и мы, конечно же, отдали ему должное. Его слова про совершенство, познанье тайн звучали сладко. Познать хотя бы одну тайну — твоей пропажи…Но вот — насчет радости и печали было неясно — что он имел в виду. Старик, будто угадав мои мысли, спросил:

— Тебе разве не понятно, что радость и печаль — для мудреца (он нежно погладил свою белую бороду — и впрямь, в этот момент он был похож на какого-то древнего мудреца) — это одно и то же?

Мне стало неловко, но все же я смог выдавить свое “нет”.

— Первый и последний раз объясняю стих, — взгляд его стал колючим, — в виде исключения. Стихи не для того пишутся и (улыбнувшись каким-то своим мыслям) читаются, чтобы их потом прозой разбавлять: вы двое ко мне заявились, ты был радостен с ней. Затем ты стал слушать мои стихи, напился вина, — и стал радостен со мной, принеся ей печаль, а теперь — когда ее не стало, — в сердце у тебя появилась печаль, но ты станешь радостным, когда она вернется. Вот видишь — одно и то же становится то радостью то печалью, или, если тебе так больше нравится — приносит то радость, то печаль. И ты — то радуешься, то переживаешь, а мудрец знает, что это такое — ОДНО — и спокоен. Ясно теперь?

Я кивнул, хотя, честно говоря, было как раз напротив.

— А раз так, то успокойся, — старик воодушевился, — и займись делом. — И, поднося мне очередной раз кувшин, провозгласил:

Кто слово разума на сердце начертал,

Тот ни мгновения напрасно не терял.

Он милость Вечного снискать трудом старался.

Или покой души за чашей обретал.

Я подумал про себя: да уж, я, конечно, старался “снискать милость”, но — не “Вечного” и не трудом. Как я это делал — поскорее бы забыть… Опять жутко кольнуло, и, чтобы отвлечься от печальных воспоминаний, на всякий случай я спросил, кто такой Вечный, и как можно снискать его милость (вино, принятое еще раз, было отменно). Он, наверно, ждал этого вопроса и был во всеоружии.

–Ты работаешь?

— Да.

–Кем же?

Я назвал свою профессию, рассчитывая на похвалу. Старик думал иначе:

Ты ради благ мирских сгубил земные дни!

— гневно воскликнул он, —

Но вспомни день Суда, на жизнь свою взгляни.

Ведь многих до тебя стяжание сгубило.

И что постигло их? Где все теперь они?

Тут уж я был категорически не согласен:

— Я работаю, получаю зарплату, почему это я сгубил земные дни? Все нормальные люди так живут!

Это его распалило еще больше:

На людей этих — жалких ослов — ты с презреньем взгляни.

Пусты, как барабаны, но заняты делом они.

Если хочешь, чтоб все они пятки твои целовали,

Наживи себе славу! Невольники славы они.

Я молча смотрел на него, недоумевая, — откуда такое странное отношение к людям? Тем временем мой оракул (как я уже его прозвал про себя) без устали, войдя в неведомую мне роль, увещевал:

О избранный, к словам моим склонись,

Непостоянства неба не страшись!

Смиренно сядь в углу довольства малым,

В игру судьбы вниманьем углубись!…

Видимо, он еще мог бы долго так выступать, но внезапно подошедший человек хриплым голосом оборвал его:

— Уймись, Петрович! — гаркнул он сзади. — Не хрен парню мозги компостировать!

Петрович — так, оказывается, звали старика — дернулся, как будто бы его ударило током, замолчал и поник.

— Не обижайся, мудрец ты наш, — подошедший ласково похлопал его по плечу, старик не повернулся к нему — только засопел, — лучше бы познакомил нас с человеком, — и, не дожидаясь Петровича, подошел и протянул мне крепкую ладонь, — Володя, а это — моя подружка — Маришка.

Я повернулся и — о боже! — увидел прекрасное создание — почти как ты, мой друг. Оно одарило меня внимательным взглядом больших лучистых глаз.

— Проезжал мимо, дай думаю, заеду к старцу — один он ведь у нас колхозный сторож — яблони да вишни стережет. А он — вот чем, оказывается, занимается! Мозги товарищу засоряет. Вот скажу нашему библиотекарю, Владимиру Васильевичу, чтобы он тебе эти стихи более не давал, будешь работать, а то гляди — пацаны полсада разворовали.

Старик вскинул на него тревожный взгляд.

— Шучу, шучу, — поспешил успокоить его Володя, — давай своего вина и мы поедем. Петрович тяжело поднялся, поковылял в хижину, вынес бутылку вина и отдал гостю. Тот еще раз дружески хлопнул его по плечу, пожал мне руку и скрылся с Маришкой в гуще деревьев.

Мы стояли, молчали. Старик закурил. Видимо, он не знал, как теперь ему быть. Мне неловко было смотреть на него: после всего, что и как он мне наговорил, и как это я воспринял, — стало его немного жаль. Наконец, он прервал молчание:

— Дурень! — с горечью произнес он. — Сочиняет черт-те что и поет под гитару хриплым голосом, — он состроил какую-то дикую физиономию и, кривляясь, прохрипел: — “Баба как баба и что ее ради радеть. Разницы нет никакой между правдой и ложью — если, конечно, и ту и другую раздеть.” Ну что за чепуха! Вино дует как черт, и что Маринка в нем нашла такого? Всю измучил. Ладно, пойдемте ужинать, — он вдруг перешел на вы. Чтобы как-то его успокоить, я похвалил его стихи, попросив не обращать особого внимания на бесцеремонного слесаря (это о нем раньше упоминал старик) и написать мне то, что он за этот день прочитал, “чтобы серьезно подумать над всеми вашими изречениями”. Он заметно оживился, и через некоторое время я уже держал перед собой листки бумаги со всеми прочитанными мне стихами, написанными, надо сказать, каллиграфическим почерком. Тебя, моя мечта, до сих пор не было, и я устроился возле реки, под деревом, читая его (или этого библиотекаря — как его?) удивительные и странные мысли.

Начал вспоминать — чем же зацепил меня он этим утром? Ага — вот оно — “истина горька” — и взгляд на то место, где еще вчера теплый майский ветер колыхал твои волосы, меняя всякий раз овал лица и выражение чудесных глаз. А дальше пошли “советы” — заботиться не о том, чем не владею, стать свободным — от чего и от кого? — от тебя? Истина — условна, не надо любить свои страдания, нужно примириться “с тем, что есть”, ничего “ради меня” не изменится. Уфф! Ну, хорошо, то что истина — горька, и без него знаю, но что она еще и условна… Не могу понять. Даже представить себе не могу — кто здесь и с кем “условливается”. Идем дальше — страдания имеем, еще какие! — но чтобы их любить? — совсем наоборот. А если “ради меня” ничего не изменится — зачем вообще что-то делать в жизни? Бред какой-то, и кто это все придумал? Но, признаюсь — задевает меня, еще как. Безысходность — вот, наверное, что. Идем дальше — все у него вино с истиной сочетаются, она в чаше вина, дескать. Вот уж чего тяжко и больно вспоминать — так это то, какие “истины” я когда-то выдавал после этой самой “чаши вина”… По его словам, получается, я был рупором истины, когда был “под градусом”. Ха-ха-ха!!! И доставалось же мне за эти “истины”… Тьфу на эти стишки. Лучше вообще не думать, чем думать об этом. Но, увы, в жизни мое главное достоинство — или недостаток — думать, мало того — думать, когда этого совсем не следует делать. Ладно, давай про вино, теперь уже с “пери”. В эротику ударился, нет у меня никакой “пери”, представить, конечно, могу рядом собой “веселую и хмельную”, но… Опять — не для меня. Хотя — тоже задевает.

Дальше — полнейший бред. Вино и истину оставил в покое, прицепился к слову — “ничто”. Дескать, я полный ноль, тупица. А другие что — лучше, что ли? Посмотришь по сторонам, точно: идиотов вокруг полным-полно. Но — не я… Опять боль пронзает, вспомнил кое-что про себя. Один раз даже в стихе написал. Но думать об этом — ни в коем случае нельзя. Это — погибель. Вот где достал меня паршивый старик. “Сам внутри ты — ничто” — сказал, как из пистолета выстрелил. Дальше начал фиглярничать, дескать, он пьяница и ему на всех наплевать, есть какая-то тайна, которую никому не откроет, видите ли.

У речки, наоборот, стал меня хвалить, шуточки, до этого вроде были про “ничто”. Завел про “совершенство”, про “познанье тайн”, вывел, что если ты ушла — то будто бы мне все равно должно быть. Какое совершенство, и какие тайны? Все и так ясно. Не понравилось тебе со мной — и ты ушла. Я печален, не то слово! А радость-то здесь в чем? А-а понял, сыграл он на моем самолюбии — “Для назначенья высшего ты годен, От рабской ноши жизни стань свободен.” Вот, сволочь-то — как подъезжает! Жизнь у меня, видишь ли, — рабская… А “назначенье” — высшее… Провокатор, нет слов.

Дальше читать его стихи я был не в силах. Откинувшись на траву, я сразу же уснул. Снилось мне: ты — вся в белом-белом одеянии и мы идем, соприкоснувшись ладонями, по саду, который охраняет этот старик, а он сияет от радости и читает нам хорошие стихи. Ты молчишь, но — улыбаешься, берешь маленький лепесток яблони, дуешь на него, и он медленно-медленно летит ко мне. Я открываю ему навстречу ладони, но вдруг поднимается ветер, все сильнее и сильнее, лепесток летит в сторону, я бросаюсь за ним и вдруг с ужасом понимаю, что тебя рядом уже нет… А ветер еще сильнее, и вот грянула буря — я еле стою на ногах, порывы рвут на мне рубаху, откуда вылетает твоя единственная фотка, я хватаю ее и падая на землю, рыдая, прижимаю ее к губам. Просыпаюсь, действительно сильный ветер, на моих глазах слезы, я хватаюсь за нагрудный карман — твоя фотка на месте, долго-долго смотрю на нее, а потом прижимаю к губам. Вот так. Проклятый старикан, взбаламутил все внутри своими стихами и вином. Назло ему завтра буду критиковать все его выступления, даже если будет прав.