Неточные совпадения
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай
краски со всей руки на полотно,
черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо
черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов.
Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и смотрел на себя в зеркало. Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых
красок, подвижности в чертах не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца. Не даром ему обошлись эти полгода. Вон и седые волосы сильно серебрятся. Он приподнял рукой густые пряди
черных волос и тоже не без грусти видел, что они редеют, что их темный колорит мешается с белым.
Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне, на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона
почернела от времени,
краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.
Я сделал шаг и остановился в недоумении, в огорчении: как, и под этим небом, среди ярко блещущих
красок моря зелени… стояли три знакомые образа в
черном платье, в круглых шляпах!
На стене, над самым диваном, висела в богатой резной раме из
черного дерева большая картина, писанная масляными
красками.
«…Подъезжаю к границе, дождь, слякоть, через дорогу бревно, выкрашенное
черной и белой
краской; ждем, не пропускают… Смотрю, с той стороны наезжает на нас казак с пикой, верхом.
— Разве так рисуют деревья на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною
краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем
черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе с тем и рисовал на одной декорации дерево.
Стены
почернели, красная
краска на железной крыше частью выгорела, частью пестрила ее безобразными пятнами; крыльцо обвалилось, внутри дома — пол колебался, потолки частью обрушились, частью угрожали обрушением.
Держать в руках свое первое признанное сочинение, вышедшее на прекрасной глянцевитой бумаге, видеть свои слова напечатанными
черным, вечным, несмываемым шрифтом, ощущать могучий запах типографской
краски… что может сравниться с этим удивительным впечатлением, кроме (конечно, в слабой степени) тех неописуемых блаженных чувств, которые испытывает после страшных болей впервые родившая молодая мать, когда со слабою прелестною улыбкой показывает мужу их младенца-первенца.
Скосив на нее
черные глаза, Кострома рассказывает про охотника Калинина, седенького старичка с хитрыми глазами, человека дурной славы, знакомого всей слободе. Он недавно помер, но его не зарыли в песке кладбища, а поставили гроб поверх земли, в стороне от других могил. Гроб —
черный, на высоких ножках, крышка его расписана белой
краской, — изображены крест, копье, трость и две кости.
Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и
красок, тут — мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там — резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые.
В своих суждениях о людях он клал густые
краски, только белую и
черную, не признавая никаких оттенков; человечество делилось у него на честных и подлецов; середины же не было.
— Прекрасная, весьма прекрасная будет эта минута, когда… фффуу — одно дуновенье, и перед каждым вся эта картина его мерзости напишется и напишется ярко, отчетливо, без
чернил, без
красок и без всяких фотографий.
И особенно похоже было на сон полосатое бревно шлагбаума, скупо озаренное притушенным фонарем: что-то невыносимо ужасное, говорящее о смерти, о холоде, о беспощадности судьбы, заключали в себе смутные полосы
черной и белой
краски.
Постепенно мысли его становились туманнее; и он полусонный лег на траву — и нечаянно взор его упал на лиловый колокольчик, над которым вились две бабочки, одна серая с
черными крапинками, другая испещренная всеми
красками радуги; как будто воздушный цветок или рубин с изумрудными крыльями, отделанный в золото и оживленный какою-нибудь волшебницей; оба мотылька старались сесть на лиловый колокольчик и мешали друг другу, и когда один был близко, то ветер относил его прочь; наконец разноцветный мотылек остался победителем; уселся и спрятался в лепестках; напрасно другой кружился над ним… он был принужден удалиться.
Часовенка, где ставили мертвых, была маленькая, деревянная. Выстроена она была на
черном дворе и окрашена серою
краской. Со двора острожного ее было совсем не видно. Убранство часовни состояло из довольно большого образа Знамения божией матери, голубого деревянного креста, покрытого белым ручником, да двух длинных скамеек, на которых ставили гробы. Теперь одна из этих скамеек была пуста, а на другой лежал Настин ребенок.
Краски в живописи очень скоро линяют и
чернеют; картины XVI–XVII века уже давно потеряли свою первобытную красоту.
По цирку прокатился смех, и затрещали аплодисменты. Два клоуна с белыми лицами, вымазанными
черной и малиновой
краской, выбежали с арены в коридор. Они точно позабыли на своих лицах широкие, бессмысленные улыбки, но их груди после утомительных сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Их вызвали и заставили еще что-то сделать, потом еще раз и еще, и только когда музыка заиграла вальс и публика утихла, они ушли в уборную, оба потные, как-то сразу опустившиеся, разбитые усталостью.
Наймит опять почесал себе о косяк спину, посвистал как-то не совсем приятно вслед мельнику и стал запирать двери, на которых были намалеваны белою
краской кварта, рюмка и жестяной крючок (шкалик). А мельник спустился с пригорочка и пошел вдоль улицы, в своей белой свитке, а за ним опять побежала по земле черная-пречерная тень.
Иосаф робко прошел по темной зале с двумя просветами и в гостиной, слабо освещенной столовой лампой, он увидел на стенах огромные, масляной
краски, картины в золотых рамках, на которых
чернели надписи: Мурильо [Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) — выдающийся испанский художник...
Он промолчал, задумчивый, неприступно суровый. Потухавший самовар тянул пискливую мелодию, полную раздражающей скуки, в окна со двора веяло запахом масляной
краски, карболки и обеспокоенной помойной ямы. Полусумрак, писк самовара и запахи — всё плотно сливалось одно с другим,
чёрное жерло печи смотрело на супругов так, точно чувствовало себя призванным проглотить их при удобном случае. Супруги грызли сахар, стучали посудой, глотали чай.
При первых же криках Сенька Чижик, ученик маляра Сучкова, целыми днями растиравший
краски в одном из сарайчиков во дворе, стремглав вылетал оттуда и, сверкая глазёнками,
чёрными, как у мыши, во всё горло орал...
Пришел портной — тощий, хромой человек, надел на меня
черный коленкоровый длинный саван с рукавами и заметал его сверху донизу. Потом пришел парикмахер. Я в нем узнал того самого подмастерья от Теодора, который только что меня брил, и мы дружелюбно улыбнулись друг другу. Парикмахер надел на мою голову
черный парик с пейсами. Духовской вбежал в уборную и крикнул: «Васильев, гримируйтесь же!» Я сунул палец в какую-то
краску, но сосед слева, суровый мужчина с глубокомысленным лбом, оборвал меня...
Я попробовал мокрым пальцем: палец оказался
черным, между тем как в остальных местах
краска не отставала.
Алые
краски заката давно погасли. Тихий, прохладный июльский вечер уже сплел над садом прозрачную паутину своих грустных сумерек. В окнах большого здания засветились огни. И Бог знает почему, напомнили эти освещенные окна института другие далекие огни Милице Петрович: золотые огни белградских домов и крепости, и огромного дома скупщины, отраженные
черными в вечерний поздний час водами Дуная.
Домик стоял на углу, у подъема к тому урочищу, что зовется Баскачихой, про которую упоминал отец настоятель, когда вел с ним беседу о кладенецкой старине. Совсем
почернел он; был когда-то выкрашен, только еще на ставнях сохранились следы зеленой
краски; смотрел все-таки не избой, а обывательским домом.
Не умом я понял. Всем телом, каждою его клеточкою я в мятущемся ужасе чувствовал свою обреченность. И напрасно ум противился, упирался, смотря в сторону. Мутный ужас смял его и втянул в себя. И все вокруг втянул. Бессмысленна стала жизнь в ее
красках, борьбе и исканиях. Я уничтожусь, и это неизбежно. Не через неделю, так через двадцать лет. Рассклизну, начну мешаться с землей, все во мне начнет сквозить, пусто станет меж ребрами, на дне пустого черепа мозг ляжет горсточкою
черного перегноя…
И, схватив одной рукою первого попавшегося рыженького цыпленка за лапки, другой, свободной рукою он обмакнул кисть в ведро с
краской и… и в одну минуту цыпленок из пушистого и рыженького превратился в облизанного и
черного, как галчонок. Глупая птица не понимала поступка своего благодетеля и кричала на весь курятник, точно ее собирались резать. За ним запищали и закудахтали на разные голоса другие куры и цыплята, и разом поднялся такой концерт, какого, наверное, никогда не было в стенах курятника.
Краска, находившаяся в ведерке, напоминала своим цветом
чернила и лоснилась, точно глянцевая.
Об этом уже в городе толкуют, проект он подает государю, хочет всю матушку Русь в три
краски выкрасить: мосты, столбы, заставы, гауптвахты, караульни, даже тумбы и все присутственные места и казенные здания будут по этому проекту под один манер в три колера: белый, красный и
черный.
Гостиная представляла из себя довольно обширную, светлую комнату, стены которой были вымазаны клеевой небесно-голубой
краской, и на них красовались картины по большей части духовного содержания и портреты духовных лиц, в
черных деревянных рамках, три окна были заставлены цветами, среди которых преобладали: плющ, герань и фуксия.
Он был очень хорош. Так хорош, что настоящие, живые короли, бесспорно, позавидовали бы его блестящему виду. У него была роскошная белая, как сахар, седая борода, такие же седые кудри и большие
черные глаза. На голове его красовалась золотая корона. Одет он был так, как вообще одеваются короли. Художник не пожалел
красок, чтобы вырисовать его пурпурную мантию и огромный воротник из дорогого собольего меха. Да, он был чудно хорош.
Все ворота частных домов и даже решетки соборов были выкрашены полосами
черной, оранжевой и белой
краски, на манер казенных шлагбаумов.
Как линючая
краска под горячей водой — смывалась и блекла книжная чуждая мудрость, а на место ее вставало свое собственное, дикое и темное, как голос самой
черной земли.