Неточные совпадения
Стародум. В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные. Воспитание дано мне было отцом моим по тому веку наилучшее. В то время к научению мало было способов, да и не умели еще
чужим умом набивать пустую
голову.
На
голове ее из своих и
чужих нежно золотистого цвет волос был сделан такой эшафодаж прически, что
голова ее равнялась по величине стройно выпуклому и очень открытому спереди бюсту.
При взгляде на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди
чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на
чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его
голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Все, не исключая и самого кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней и почти над
головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и угрозы
чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос: сворачивай, ворона, направо!
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с
чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не
голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой человек, Иноков, даже у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
Он был очень маленький, поэтому огромная
голова его в вихрах темных волос казалась
чужой на узких плечах, лицо, стиснутое волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во всей его фигуре, было что-то незаконченное.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как
чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти
голый череп его блестел так, как будто смех пробивался сквозь кость и кожу.
Потом пили кофе. В
голове Самгина еще гудел железный шум поезда, холодный треск пролеток извозчиков, многообразный шум огромного города, в глазах мелькали ртутные капли дождя. Он разглядывал желтоватое лицо
чужой женщины, мутно-зеленые глаза ее и думал...
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв
голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами
чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив
голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Говорил он не озлобленно, а как человек, хотя и рассерженный, но хорошо знающий, как надобно исправлять
чужие ошибки, и готовый немедля взяться за это. В полосатой фуфайке жокея, в каких-то необыкновенного цвета широких кальсонах, он доставал из корзины свертки и, наклонив кудлатую
голову, предлагал Самгину...
Самгину было немножко жаль эту замученную девицу, в
чужой шубке, слишком длинной для нее, в тяжелых серых ботиках, — из-под платка на
голове ее выбивались растрепанные и, видимо, давно не мытые пряди волос.
Его тихое посвистывание и беседы вполголоса с самим собою, даже его гладкий, черный, точно чугунный, чепчик волос на
голове, весь он вызывал какие-то странные, даже нелепые подозрения: хотелось думать, что он красит волосы, живет по
чужому паспорту, что он — эсер, террорист, максималист, бежавший из ссылки.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с
головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в
чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из
головы нейдет!» — думал между тем сам.
Он был одет очень скверно: в старую шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту короткую — очевидно, с
чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на
голове.
Постойте! Как же это?
Неужто вся она? Кажись бы, мало
Погуляно и попито
чужого.
Чуть только я маленько разгулялся,
Голодная утробишка чуть-чуть
Заправилась соседскими блинами,
Она и вся, — прикончилась. Печаль
Великая, несносная. Как хочешь
Живи теперь да впроголодь и майся
Без Масленой. А можно ль бобылю?
Никак нельзя. Куда тебе деваться,
Бобыльская хмельная
голова?
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя
голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в
чужих краях, а поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Жизнь… жизни, народы, революции, любимейшие
головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и
чужое племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков — одного 13 лет, другого 14 — уцелела!
— За это люблю, — сказал
голова, — пришел в
чужую хату и распоряжается, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
Однажды он исчез и более в Гарном Луге не появлялся. Говорили, будто он сложил свою дворянскую
голову где-то темною ночью на промысле за
чужими лошадьми. Но достоверно ничего не было известно.
— Богатство тоже к рукам, Илья Фирсыч, — заметил Луковников, подсаживаясь к столу. — И
голова к месту, и деньги к рукам… Да и считать в
чужих карманах легче, чем в своем.
Всё болело;
голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели
чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Принятое решение засело в его
голове крепко, но как-то не связалось ни с чем в его мыслях и понятиях и осталось для него
чужим и мертвым.
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем
чужой идеи, чем с своим царем в
голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил
голову, чтобы в
чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью
голова точно была
чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь.
— Слава богу, не
чужие, — повторял он и в порыве нежности по-отечески поцеловал Нюрочку в
голову. — Умница вы моя, все мы так-то… живем-живем, а потом господь и пошлет испытание… Не нужно падать духом.
Она не любила подслушивать
чужих разговоров и закрыла
голову овчинным тулупом.
У него болела
голова, а руки и ноги казались какими-то
чужими, ненужными, к тому же на улице с утра шел мелкий и точно грязный дождь.
Это уже приходили мужики и бабы из
чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это
головой.
Наклонив
голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед нею сутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на нем было
чужим ему…
— У меня
голова кружится, и как будто я — сама себе
чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не подумала бы…
Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал
головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «
чужой» не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
Мутный свет прямо падал на лицо этого человека, и Ромашов узнал левофлангового солдата своей полуроты — Хлебникова. Он шел с обнаженной
головой, держа шапку в руке, со взглядом, безжизненно устремленным вперед. Казалось, он двигался под влиянием какой-то
чужой, внутренней, таинственной силы. Он прошел так близко около офицера, что почти коснулся его полой своей шинели. В зрачках его глаз яркими, острыми точками отражался лунный свет.
Вот — стоят передо мной сто солдат, я кричу им: «Глаза направо!» — и сто человек, из которых у каждого есть свое Я и которые во мне видят что-то
чужое, постороннее, не Я, — они все сразу поворачивают
головы направо.
Вдруг среди общей свалки сделалось колебанье. Дюжий Митька буравил толпу и лез прямо на Хомяка, валяя без разбору и
чужих и своих. Митька узнал похитителя невесты. Подняв обеими руками дубину, он грянул ею в своего недруга. Хомяк отшатнулся, удар пал в конскую
голову, конь покатился мертвый, дубина переломилась.
Иные, желая пройти, запутывались в
чужих цепях и сами задевали по
головам сидевших ниже, падали, ругались и увлекали за собой задетых.
Почтмейстер на это согласился тем охотнее, что, видя жену свою в состоянии крайнего раздражения, он и сам находил выгоды иметь в эту пору около себя в доме
чужого человека, и потому он не только не отказал Варнаве в ночлеге, но даже, как любезный хозяин, предоставил в его пользование стоявший в конторе диван, а сам лег на большом сортировальном столе и закрылся с
головой снятым с этого же стола канцелярским сукном.
Теперь ноги одни ходили по свету в то время, как
голова путалась с
чужими людьми.
На незнакомце был такой же котелок на
голове, такая же тросточка в руках, такая же походка, как и у Джона, но лицо человека, повернувшегося к Матвею, было совсем
чужое, удивленное и незнакомое.
«Вступить в страну, зарезать человека, который защищает свой дом, потому что он одет в блузу и у него нет на
голове военной фуражки; сжигать дома бедняков, которым есть нечего, разбивать, красть мебель, выпивать вино из
чужих погребов, насиловать женщин на улицах, сжигать пороху на миллионы франков и оставить после себя разорение, болезни, — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Он занял место Маркуши и с первых же дней всех заинтересовал своей обязательной, вежливой улыбочкой, бойкою, острою речью; а ребята на заводе приняли его насмешливо и неприязненно: худой и сутулый Фома, мужик из Воеводина, с
головой, похожей на топор, и какими-то
чужими глазами, внимательно оглядел нового дворника и убеждённо объявил...
И опустил
голову,
чужой сам себе.
Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится в медленном ходе дум, словно
чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его
головою топали, возились, и соображал...
Елена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила
голову, как бы желая спрятать от
чужого взора румянец стыда, обливший внезапным пламенем все лицо ее и шею.
Мой добрый гений Аграфена Петровна сама уложила мои вещи, покачивая
головой над их скудным репертуаром. Она вообще относилась ко мне, как к ребенку, что подавало повод к довольно забавным сценам. Мне даже нравилось подчиняться
чужой воле, чтобы только самому ничего не решать и ни о чем не думать. Это был эгоизм безнадежно больного человека. Ухаживая за мной, Аграфена Петровна постоянно повторяла...
— Меня не разжалобишь! Видали мы это! — промолвил он. — Только бы вот Васька поймал этого разбойника; там рассудят, спросят, кто велел ему
чужие дома обирать, спросят, под чьим был началом, и все такое… Добро сам пришел, не надо бегать в Сосновку, там рассудят, на ком вина… Да вот, никак, и он! — присовокупил Петр, кивая
головою к Оке, на поверхности которой показался челнок.
Константин неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер
голову кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей. Излив перед
чужими людьми свою душу, он наконец уселся покойно и, глядя на огонь, задумался.
Константин махнул рукой и покрутил
головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно было сидеть, принял другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать
чужим людям свои приятные мысли, но в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью.