Неточные совпадения
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее
чувствах и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать
опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода
чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой
опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание
опасностей, и
чувства благородного честолюбия.
Чувство тревоги — росло. И в конце концов вдруг догадался, что боится не ссоры, а чего-то глупого и пошлого, что может разрушить сложившееся у него отношение к этой женщине. Это было бы очень грустно, однако именно эта
опасность внушает тревогу.
Были среди них люди, ставшие революционерами потому, что искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием
опасности, риска, наслаждением игры своей жизнью —
чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодежи.
В-третьих, подвергаясь постоянной
опасности жизни, — не говоря уже об исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, — от постоянных в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно находились в том положении, при котором самый добрый, нравственный человек из
чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении самых ужасных по жестокости поступков.
И даже в эту страшную войну, когда русское государство в
опасности, нелегко русского человека довести до сознания этой
опасности, пробудить в нем
чувство ответственности за судьбу родины, вызвать напряжение энергии.
Мы, русские, вдохновлены великой и справедливой войной, но мы не пережили еще непосредственного страха за судьбу родины, у нас не было такого
чувства, что отечество в
опасности.
А теперь
опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину еще ребенок, теперь уже не то;
чувство, ею внушаемое, уже не могло походить на шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
Раз воротился я домой поздно вечером; она была уже в постели; я взошел в спальную. На сердце у меня было скверно. Филиппович пригласил меня к себе, чтоб сообщить мне свое подозрение на одного из наших общих знакомых, что он в сношениях с полицией. Такого рода вещи обыкновенно щемят душу не столько возможной
опасностью, сколько
чувством нравственного отвращения.
Надобно прибавить еще одну общую черту к голубиной характеристике: все изъявления их
чувств до такой степени мягки, кротки и робки, что даже любовь к детям, при угрожающей им очевидной
опасности, не оказывается никакими стремительными, смелыми порывами.
Но самодурство и этого
чувства не может оставить свободным от своего гнета: в его свободном и естественном развитии оно чувствует какую-то
опасность для себя и потому старается убить прежде всего то, что служит его основанием — личность.
Обыкновенная жизнь, когда я был здоров, когда никакая
опасность мне не угрожала, не вызывала так ярко наружу лежащего в глубине души, беспредельного
чувства материнской любви.
Слова не волновали мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее
чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди
опасностей идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное
чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную прелесть в
опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще и поближе упало около вас ядро или бомба.
Володя тотчас же принялся за дело, и к удивлению и радости своей, заметил, что хотя
чувство страха
опасности и еще более того, что он будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко не в той степени, в какой это было накануне.
Он встал с места и начал ходить, видно было, что он весь находился под влиянием приятного
чувства человека, вышедшего из
опасности.
Другое дело настоящий пожар: тут ужас и всё же как бы некоторое
чувство личной
опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника…
Сомнения нет, что эти легендарные господа способны были ощущать, и даже, может быть, в сильной степени,
чувство страха, — иначе были бы гораздо спокойнее и ощущение
опасности не обратили бы в потребность своей природы.
Двойственное
чувство овладело толпою: с одной стороны — радость, что через нашу поимку государство избавилось от угрожавшей ему
опасности, с другой — свойственное русскому человеку
чувство сострадания к"узнику", который почему-то всегда предполагается страдающим"занапрасно".
Впереди пятой роты шел, в черном сюртуке, в папахе и с шашкой через плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое
чувство радости жизни и вместе с тем
опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому.
— Ах, боже мой! — сказал Юрий. — Несчастный, он замерз! — Забыв собственную
опасность, Юрий наклонился заботливо над прохожим и старался привести его в
чувство.
В чертах рыбака не отражалось ни смущения, ни суровости.
Чувство радости быстро сменяет отчаяние, когда минует горе, и тем сильнее овладевает оно душою и сердцем, чем сильнее была
опасность. Глеб Савинов был даже веселее обыкновенного.
Обе эти девочки были очень хорошенькие и очень хорошие особы, с которыми можно было прожить целую жизнь в отношениях самых приятельских, если бы не было очевидной
опасности, что приязнь скоро перейдет в
чувство более теплое и грешное.
Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим
чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но
опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно.
Мы же так скоро с этим освоились, что
чувство минутного панического страха вдруг заменилось у нас еще большею отвагою: скорбя за исключенных товарищей, мы иначе не звали между собою Демидова, как «варвар», и вместо того, чтобы робеть и трястись его образцового жестокосердия, решились идти с ним в открытую борьбу, в которой хотя всем пропасть, но показать ему «наше презрение к нему и ко всем
опасностям».
Ну вот точно такое же
чувство заставляет и меня вдаваться во всякую
опасность; а сверх того: смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями…
Надобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подошед к противоположной стороне, пошла возле самого берега по мелкому месту, когда вся
опасность миновалась, она почувствовала слабость; сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась
чувств: в таком положении дотащили ее до ямского двора в Шуране.
Пока он сам, своею волею, шел на
опасность и смерть, пока свою смерть, хотя бы и страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было легко и весело даже: в
чувстве безбрежной свободы, смелого и твердого утверждения своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно старушечий страшок.
И вот, когда дети перестали поздравлять родителей с добрым утром и целованием родительских ручек выражать волнующие их
чувства по поводу съеденного обеда, когда самовар, около которого когда-то ютилась семья, исчез из столовой куда-то в буфетную, откуда чай, разлитый рукой наемника, разносился по закоулкам квартиры, когда дни именин и рождений сделались пустой формальностью, служащей лишь поводом для выпивки, — только тогда прозорливые люди догадались, что семейству угрожает действительная
опасность.
У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию, целовал ее шею, глаза… Анна Павловна поняла
опасность своего положения.
Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.
Мне хотелось волнений,
опасностей и самопожертвования для
чувства.
Чувство мое заставило меня сделать это, потому что когда я возвратился в Петербург, то через два же месяца получил от Ольги Петровны письмо, где она умоляла меня достать и выслать к ней двести тысяч франков, которыми она могла бы заплатить долги свои; а иначе ей угрожала
опасность быть посаженной в тюрьму!..
— Да, — сказал я: — мне кажется, что в каждой
опасности есть выбор, и выбор, сделанный под влиянием, например,
чувства долга, есть храбрость, а выбор, сделанный под влиянием низкого
чувства, — трусость: поэтому человека, который из тщеславия, или из любопытства, или из алчности рискует жизнию, нельзя назвать храбрым, и, наоборот, человека, который под влиянием честного
чувства семейной обязанности или просто убеждения откажется от
опасности, нельзя назвать трусом.
— Да, но это им было сделано по великодушию, по состраданию, и притом с такой борьбой и с
опасностью: он понимал, что, спасая жизнь другому человеку, он губит самого себя… Это высокое, святое
чувство!
Заблудшие люди придумали оправдания своему
чувству мести или желанию оградить себя от
опасности и это самое
чувство приписали богу, уверяя людей, что бог наказывает людей за их дурные дела.
Когда мир начал существовать, разум сделался его матерью. Тот, кто сознает, что основа жизни его — дух, знает, что он находится вне всякой
опасности. Когда он закроет уста и затворит врата
чувств в конце жизни, он не испытает никакого беспокойства.
Влияния неоплатонизма, сознательные или бессознательные, обладают большой живучестью и в христианском богословии — неоплатонический уклон мысли и
чувства есть
опасность, постоянно подстерегающая и христианскую философию.
В «Севастопольских рассказах» Толстой описывает солдат на знаменитом четвертом бастионе. «Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей… Здесь на каждом лице кажется вам, что
опасность, злоба и страдания войны проложили следы сознания своего достоинства и высокой мысли и
чувства».
Как видим, даже злоба — и та, вопреки Толстому-проповеднику, способна преисполнить человека достоинством, высокою мыслью и
чувством. К сожалению, подъем жизни, вызываемый борьбою,
опасностью и «злобою», Толстой рисует преимуществен, но лишь в традиционной области войны. Он редко и неуверенно касается другой области, где в настоящее время как раз с огромною, упорно-длительною силою проявляется неиссякающая жизнь, рождаемая борьбою, злобою и
опасностью.
Большинство было привлечено к революции знакомым Нехлюдову по военному времени желанием
опасности, риска, наслаждением игры своею жизнью, —
чувствами свойственными самой обыкновенной энергической молодежи».
Горданов в это время ни на минуту не отступал от Глафиры: он зорко за нею следил и боялся ее первого слова, когда она придет в
чувство, и имел основание этого бояться. Новая
опасность угрожала ему в лице маленькой глухонемой дочери Синтянина, которая, стоя здесь же, между отцом и Ворошиловым, держала в руках хлыст Глафиры с аквамариновой ручкой. Откуда мог взяться в ее руках этот хлыст, бывший с Гордановым в лесу во время убийства и там же невозвратно потерянный и занесенный снегом?
У двери, оставшейся не запертой, Теркин быстро поставил подсвечник на комод и кинулся к постели; захваченный
чувством большой
опасности, он сразу не мог разглядеть в полутемноте, что тут происходит.
Дольше он не желал теребить себя, но в душе все-таки оставалось неясным: заговорила ли в нем честность или только жуткое
чувство уголовной
опасности, нежелание впутаться в темное дело, где можно очутиться и в дураках?
Позади раздавались крики утопавших, Теркин их не слыхал. Ни на одно мгновение не заговорило в нем желание броситься к тем, кто погибал, кто не умел плавать. Он спасал Серафиму, себя и оба замшевых мешка. Подруга его плыла рядом; он снял с себя обруч и накинул на нее. В обоих
чувство жизни было слишком цепко. Они должны были спастись и через три минуты находились уже вне
опасности. До берега оставалось десяток-другой саженей.
Никогда еще не наполняло его такое острое
чувство ничтожества и тлена всего земного… Он смел кичиться своей особой, строить себялюбивые планы, дерзко идти в гору, возноситься делеческой гордыней, точно ему удалось заговорить смерть!.. И почему остался жив он, а она из-за чумазых деревенских ребятишек погибла, бесстрашно вызывая
опасность заразы?
В Лондоне испытал я впервые
чувство великой
опасности быть брошену как в море тому, кто не может произнесть ни одного слова по-английски. Теперь еще больше народу, маракующего крошечку по-французски или по-немецки, но тогда, то есть сорок один год назад, только особенная удача могла вывести из критического, безвыходного положения всякого, кто являлся в Лондон, не позаботившись даже заучить несколько фраз из диалогов.
Впервые испытал я
чувство настоящей
опасности. Это было всего несколько секунд, но памятных. До сих пор мечется передо мною картина хмурого дня с темно-серыми волнами реки и очертаниями берегов и весь переполох на пароме.
Огонь, вид самовара и бутылок привели его в
чувство и напомнили ему все только что пережитые им ужасы и
опасность, которая для него только что еще начиналась.
Идет один раз Кесарь Степанович, закрыв лицо шинелью, от Красного моста к Адмиралтейству, как вдруг видит впереди себя на Адмиралтейской площади «огненное пламя». Берлинский подумал: не Зимний ли дворец это горит и не угрожает ли государю какая
опасность… И тут, по весьма понятному
чувству, забыв все на свете, Берлинский бросился к пожару.