Неточные совпадения
Анна, очевидно, любовалась ее
красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам.
Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать этого, и что в ней делается?» говорил он себе. Он
чувствовал, как в одно и то же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее
красоты.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой
красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества
красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я
чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви.
Было совершенно ясно, что эти изумительно нарядные женщины, величественно плывущие в экипажах, глубоко
чувствуют силу своего обаяния и что сотни мужчин, любуясь их
красотой, сотни женщин, завидуя их богатству, еще более, если только это возможно, углубляют сознание силы и власти красавиц, победоносно и бесстыдно показывающих себя.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе, что он
чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет понимать надуманные
красоты людских речей.
Самгин
почувствовал, что его приятно возбуждает парадное движение празднично веселой, нарядно одетой толпы людей, зеркальный блеск разноцветного лака, металлических украшений экипажей и сбруи холеных лошадей, которые, как бы сознавая свою
красоту, шагали медленно и торжественно, позволяя любоваться мощной грацией их движений.
— Весьма опасаюсь распущенного ума! — продолжал он, глядя в окно, хотя какую-то частицу его взгляда Клим щекотно
почувствовал на своем лице. — Очень верно сказано: «Уме недозрелый, плод недолгой науки». Ведь умишко наш — неблаговоспитанный кутенок, ему — извините! — все равно, где гадить — на кресле, на дорогом ковре и на престоле царском, в алтарь пустите — он и там напачкает. Он, играючи, мебель грызет, сапог, брюки рвет, в цветочных клумбах ямки роет, губитель
красоты по силе глупости своей.
Но,
чувствуя, что
красота для него непостижима, он понимал, что это его недостаток.
Он и среди увлечения
чувствовал землю под ногой и довольно силы в себе, чтоб в случае крайности рвануться и быть свободным. Он не ослеплялся
красотой и потому не забывал, не унижал достоинства мужчины, не был рабом, «не лежал у ног» красавиц, хотя не испытывал огненных радостей.
Он
чувствовал эту
красоту нервами, ему было больно от нее. Он нехотя впился в нее глазами.
Но ни ревности, ни боли он не
чувствовал и только трепетал от
красоты как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их радостью, томясь жаждой превратить и то и другое в образы и звуки. В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.
Он
чувствовал уже, что наслаждение этой
красотой переходит у него в страдание.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это —
красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут —
почувствовать и удержать в себе эту
красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Даже
красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним: его влекла к ней какая-то другая сила. Он
чувствовал, что связан с ней не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском
красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера
почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта
красота жила только неделю в его воображении.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в
красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта
красота. Он стал
чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей семье, своей группе, не врастал в чужую почву, все
чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто, в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной
красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с собой туда, в свою Малиновку…
Он прижал ее руку к груди и
чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей
красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
— Это все так, легкие впечатления, на один, на два дня… Все равно, как бы я любовался картиной… Разве это преступление —
почувствовать прелесть
красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?
Красота же прошлого не на моей памяти, которую я очень активно
чувствую, совсем не есть моя пассивность, она также есть моя творческая активность.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к
красотам природы, люди, способные то же самое
чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что
чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
Мать опять взглянула на сына, который молча стоял у окна, глядя своим взором на пастуха, прыгавшего по обрывистой тропинке скалы. Она любовалась стройною фигурой сына и
чувствовала, что он скоро будет хорош тою прелестною
красотою, которая долго остается в памяти.
В первый раз
почувствовал я, что и вид зимней природы может иметь свою
красоту.
Все смеялись, говоря, что от страха у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я был подавлен не столько страхом, сколько новостью предметов и величием картины,
красоту которой я
чувствовал, хотя объяснить, конечно, не умел.
Всякий, кто
чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о
красоте и величии Единого Государства.
Опять шел Ромашов домой,
чувствуя себя одиноким, тоскующим, потерявшимся в каком-то чужом, темном и враждебном месте. Опять горела на западе в сизых нагроможденных тяжелых тучах красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и полями, прекрасный фантастический город с жизнью, полной
красоты, изящества и счастья.
Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдруг
почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого во всем мире остались только две привязанности: строевая
красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам — «до подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.
Юнкер
чувствует, что теперь наступил самый подходящий момент для комплимента, но он потерялся. Сказать бы: «О нет, вы гораздо красивее!» Выходит коротко и как-то плоско. «Ваша
красота ни с чем и ни с кем не сравнима». Нехорошо, похоже на математику. «Вы прелестнее всех на свете». Это, конечно, будет правда, но как-то пахнет штабным писарем. Да уж теперь и поздно. Удобная секунда промелькнула и не вернется. «Ах, как досадно. Какой я тюлень!»
— И страдать, и это хорошо, — страстно шептала Людмила. — Сладко и когда больно, — только бы тело
чувствовать, только бы видеть наготу и
красоту телесную.
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами,
чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее
красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
Начинается с того, что однажды Агатон уж совсем было запустил лапу в ящик с сигарами какой-то неслыханной
красоты, как вдруг
почувствовал, что его обожгло.
Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту
красоту и
почувствовал горы.
Потом я
почувствовал, что созерцание этой
красоты сделалось необходимостию в моей жизни, и я стал спрашивать себя: не люблю ли я ее?
Рюмин. Там хорошо! Разве только музыка способна изобразить
красоту и величие моря. Перед лицом его человек
чувствует себя маленьким — ничтожной пылинкой, как перед лицом вечности.
Замыслов. Я его сейчас только выдумал, но
чувствую, что это останется моим твердым убеждением! Жизнь — искусство находить во всем
красоту и радость, даже искусство есть и пить… Они ругаются, как вандалы.
Ей казалось, что она говорит искренно. Бодрящая свежесть осеннего воздуха, вокзальная суета, сознание своей
красоты, удовольствие
чувствовать на себе влюбленный взгляд Боброва — все это наэлектризовало ее до того состояния, в котором истеричные натуры лгут так вдохновенно, так пленительно и так незаметно для самих себя. С наслаждением любуясь собой в новой роли девицы, жаждущей духовной поддержки, она
чувствовала потребность говорить Боброву приятное.
И в торжестве
красоты, в излишке счастья
чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь ее тоскливый, безнадежный призыв: певца! певца!
Когда человек неудовлетворен и
чувствует себя несчастным, то какою пошлостью веет на него от этих лип, теней, облаков, от всех этих
красот природы, самодовольных и равнодушных!
— Да что такое? — повторил он и топнул ногой. Он
чувствовал себя обиженным, уязвленным, и в то же время
красота этой женщины, так легко и смело стоявшей перед ним, его невольно поражала… она терзала его.
Старик Оглоблин, как только увидал ее, так невольно
почувствовал неотразимое влияние
красоты ее и, по своей прежней кавалергардской привычке, свернул свою правую руку кренделем и предложил ее Елене.
Ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и
красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом,
чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому…
Но если увлечение бледною, болезненною
красотою — признак искусственной испорченности вкуса, то всякий истинно образованный человек
чувствует, что истинная жизнь — жизнь ума и сердца.
Действительно, его краткость кажется недостаткам, когда вспомним о том, до какой степени укоренилось мнение, будто бы
красота произведений искусства выше
красоты действительных предметов, событий и людей; но когда посмотришь на шаткость этого мнения, когда вспомнишь, как люди, его выставляющие, противоречат сами себе на каждом шагу, то покажется, что было бы довольно, изложив мнение о превосходстве искусства над действительностью, ограничиться прибавлением слов: это несправедливо, всякий
чувствует, что
красота действительной жизни выше
красоты созданий «творческой» фантазии.
С самых первых тактов стремительно-страстного allegro, начала сонаты, я
почувствовал то оцепенение, тот холод и сладкий ужас восторга, которые мгновенно охватывают душу, когда в нее неожиданным налетом вторгается
красота.
Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно,
чувствуя их
красоту.
Гаврила
чувствовал себя раздавленным этой мрачной тишиной и
красотой и
чувствовал, что он хочет видеть скорее хозяина. А если он там останется?.. Время шло медленно, медленнее, чем ползли тучи по небу… И тишина, от времени, становилась все зловещей… Но вот за стеной мола послышался плеск, шорох и что-то похожее на шепот. Гавриле показалось, что он сейчас умрет..
Гневышов. Хорошо молодым людям; они могут без вреда для своего здоровья быть на воздухе, наслаждаться
красотой майского вечера, а для нас с вами в комнате безопаснее. Почти все пожилые люди в нашем климате не свободны от ревматизма; вот и я тоже иногда
чувствую припадки этой болезни, хотя весьма легкие, но тем не менее очень неприятные…
Сгустились люди вокруг меня, точно обняли, растит их внимание силу слова моего, даёт ему звук и
красоту, тону я в своей речи и — всё забыл;
чувствую только, что укрепляюсь на земле и в людях, — поднимают они меня над собой, молча внушая...
Он смотрел с восторгом, с благоговением, как на что-то святое — так чиста и гармонична была
красота этой девушки, цветущей силой юности, он не
чувствовал иных желаний, кроме желания смотреть на неё. Над головой его на ветке орешника рыдал соловей, — но для него весь свет солнца и все звуки были в этой девушке среди волн. Волны тихо гладили её тело, бесшумно и ласково обходя его в своем мирном течении.