Неточные совпадения
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его
человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на
груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Как будто в голове, в
груди его вдруг тихо вспыхнули, но не горят, а медленно истлевают
человеческие способности думать и говорить, способность помнить.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в
грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Прудон пожертвовал пониманью революции ее идолами, ее языком и перенес нравственность на единственную реальную почву —
грудь человеческую, признающую один разум и никаких кумиров, «разве его».
Царь и закон — также недоступны
человеческому суду, а если порой при некоторых применениях закона сердце поворачивается в
груди от жалости и сострадания, — это стихийное несчастие, не подлежащее никаким обобщениям.
В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой
груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи.
Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из
груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы всё
человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в
грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие. Да, есть
человеческое достоинство, как есть зверство…
— Можете, — отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже
грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
— Ну, этого ты вперед не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice! [Друг. (Ред.)] Эта история ведется исстари, всякому cвoe, suum cuique; каждый идет своей дорожкой; и кто знает… может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в
груди кусочек
человеческого сердца вместо холодного камня, — понимаешь?..
Приходу ее в избе удивились. Но она вошла довольно смело и спросила Мирона. В избе было душно и невыносимо смрадно. Ей указали на печку. Когда она взошла по приступкам наверх, перед ней очутился
человеческий остов, из
груди которого вылетали стоны.
На третий, на четвертый день то же. А надежда все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две
человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову на
грудь, отчаяние сильнее наляжет на душу… Через минуту опять коварная надежда шепчет ей утешительный предлог промедления — и сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.
— Это неважно! В доме — сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… — Я — солдат, — говорил он, тыкая пальцем в
грудь себе, — я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, — это даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость — это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней корни безумия
человеческого и вражды против него, государя…
Теперь, шагая по улице с ящиком на
груди, он по-прежнему осторожно уступал дорогу встречным пешеходам, сходя с тротуара на мостовую или прижимаясь к стенам домов, но стал смотреть в лица людей более внимательно, с чувством, которое было подобно почтению к ним.
Человеческие лица вдруг изменились, стали значительнее, разнообразнее, все начали охотнее и проще заговаривать друг с другом, ходили быстрее, твёрже.
— Если когда-нибудь, — сказал он, — сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь
человеческое билось когда-нибудь в
груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, — всем, что ни есть святого в жизни, — не откажите мне в моей просьбе! — откройте мне вашу тайну! — что вам в ней?..
Невыносимо было Якову слушать этот излишне ясный голос и смотреть на кости
груди, нечеловечески поднявшиеся вверх, точно угол ящика. И вообще ничего
человеческого не осталось в этой кучке неподвижных костей, покрытых чёрным, в руках, державших поморский, медный крест. Жалко было дядю, но всё-таки думалось: зачем это установлено, чтоб старики и вообще домашние люди умирали на виду у всех?
Я вскочила со стула и изо всей силы толкнула его в
грудь. Он отшатнулся, он издал какой-то дряхлый, испуганный звук, он чуть не упал. На
человеческом языке нет слов, чтобы выразить, до какой степени он мне показался гнусен и ничтожно низок. Всякое подобие страха исчезло во мне.
Время от времени слышатся также
человеческие шаги… Они приближаются… Из мрака выступает человек с лысой головою, с лицом, выбеленным мелом, бровями, перпендикулярно выведенными на лбу, и красными кружками на щеках; накинутое на плечи пальто позволяет рассмотреть большую бабочку с блестками, нашитую на
груди камзола; он подходит к мальчику, нагибается к его лицу, прислушивается, всматривается…
Романтизм беспрестанно плакал о тесноте
груди человеческой и никогда не мог отрешиться от своих чувств, от своего сердца; он беспрестанно приносил себя в жертву — и требовал бесконечного вознаграждения за свою жертву; романтизм обоготворял субъективность — предавая ее анафеме, и эта самая борьба мнимо примиренных начал придавала ему порывистый и мощно-увлекательный характер его.
Один Дедушка лежал неподвижно. Его руки были сложены на
груди, поверх одеяла, и не шевелились больше, а глаза были устремлены вперед с таким строгим и глубоким выражением, как будто Дедушка думал о чем-то громадном и неизмеримо превышающем все
человеческие помыслы. И в этих немигающих, полузакрытых глазах, не проникая в них, отражался стеклянным блеском розовый свет лампадки.
Женщина, вспоминая множество обид, нанесенных ей этим человеком и другими, всё говорила, чувствуя в
груди неиссякаемый прилив силы и бесстрашия. Развалившееся по стулу жидкое тело с каждой минутой словно всё более расплывалось, теряя очертания
человеческой фигуры. Глаза Лодки стали светлыми, и голос звенел всё яснее.
Вдали по желтым, мертвым волнам песка двигалась маленькая, темная
человеческая фигурка; справа от нее сверкало на солнце веселое, могучее море, а слева, вплоть до горизонта, лежали пески — однообразные, унылые, пустынные. Яков посмотрел на одинокого человека и, заморгав глазами, полными обиды и недоумения, крепко потер себе
грудь обеими руками…
Меркулов звонил руками, звонил сердцем, которое судорожно и часто ворочалось в его
груди; звонил всей тоской и горем изболевшейся
человеческой души, одинокой и всеми забытой.
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой:
Ободрись и встреть их
грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады, — твердо стой, не трепещи;
Победишь, — своей победы напоказ не выставляй,
Победят, — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй;
Познавай тот ритм, что в жизни
человеческой сокрыт.
Не успели Форов и Евангел сделать вперед еще десять шагов, как пред ними, в глубине окопа, вырисовалась небольшая
человеческая фигура, покрытая большим белым платком, один угол которого был обвязан вокруг головы и закрывал все лицо, между тем как остальная часть его закрывала
грудь и колена, вся эта часть была залита коричневым потоком застывшей крови.
— Глупый, глупый солдат! — произнес чародей. — Что я могу взять от тебя, когда я самый могучий волшебник в мире и все у меня есть? Сердце, предназначенное волшебницами для Дуль-Дуля, у меня. Но я его не отдам так легко. Впрочем, — прибавил Гай, — я дам тебе это сердце, если ты мне дашь вырезать свое
человеческое сердце из твоей
груди. Согласен?
В Сибири имя этого витязя живет и в названиях мест, и в преданиях изустных. Тело Ермаково приплыло 13 августа к селению Епаченской юрты в двенадцати верстах от Абалана, где татарин Явиш, внук князя Бегиша, ловя рыбу, увидел в реке ноги
человеческие, тотчас вытащил мертвого, узнав его по железным латам с медною оправою, с золотым орлом на
груди, и созвал всех жителей деревни посмотреть на бездыханного исполина.
И устами Алеши он ответил на вопрос Ивана, согласился ли бы он «возвести здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой», если бы «для этого необходимо и неминуемо предстояло замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в
грудь, и на неотмщенных слезах его основать это здание», — «нет, не согласился бы».
На
груди Саши был акварельный портрет его милой розовой кузины Ани, которая была теперь его полковницей и дала жизнь новому
человеческому существу в то самое мгновение, когда Саша самовольно разрешил себя от жизни.
— Вот — стиснуть только руку, и он умрет. А он лежит в моих руках, на моей
груди и спит доверчиво. И разве я не в руке его? И смею я не верить в Божию милость, когда этот верит в мою
человеческую благость, в мое
человеческое сердце.