Неточные совпадения
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь
в тех летах,
в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь
в свет, где первый шаг решит часто судьбу
целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные
в своих понятиях, сердца, развращенные
в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был
целый мир для Левина. Это был мир,
в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою
жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Привычный жест крестного знамения вызвал
в душе ее
целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее всё, разорвался, и
жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями.
Этот милый Свияжский, держащий при себе мысли только для общественного употребления и, очевидно, имеющий другие какие-то, тайные для Левина основы
жизни и вместе с тем он с толпой, имя которой легион, руководящий общественным мнением чуждыми ему мыслями; этот озлобленный помещик, совершенно правый
в своих рассуждениях, вымученных
жизнью, но неправый своим озлоблением к
целому классу и самому лучшему классу России; собственное недовольство своею деятельностью и смутная надежда найти поправку всему этому — всё это сливалось
в чувство внутренней тревоги и ожидание близкого разрешения.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных
целей; но для
жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя
в положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который
в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
Стива говорит, что вся
цель ее
жизни состоит
в том, чтобы доказать свое преимущество над тетушкой Катериной Павловной; это всё правда; но она добрая, и я ей так благодарна.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и
целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его
поцелуи. А между тем там,
в ногах постели,
в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась
жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.
То, что почти
целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его
жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная,
в чем и чем.
Председатель принял Чичикова
в объятия, и комната присутствия огласилась
поцелуями; спросили друг друга о здоровье; оказалось, что у обоих побаливает поясница, что тут же было отнесено к сидячей
жизни.
Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной
жизни, и возвести ее
в перл созданья; ибо не признаёт современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что
целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха!
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий
поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот
жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно
жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто
в двадцать лет был франт иль хват,
А
в тридцать выгодно женат;
Кто
в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно
в очередь добился,
О ком твердили
целый век:
N. N. прекрасный человек.
Увы, на разные забавы
Я много
жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы
в России
целойТри пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как
жизнь поэта простодушна,
Как
поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё
в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Нас не пускали к ней, потому что она
целую неделю была
в беспамятстве, доктора боялись за ее
жизнь, тем более что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли
в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий
поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и
в сем обоюднослиянном
поцелуе ощутилось то, что один только раз
в жизни дается чувствовать человеку.
Никакая профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить
в одно
целое все сокровища
жизни, сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья.
А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет
в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная
жизнь, и
целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то!
Тут уж непременно захочется и «спасти», и образумить, и воскресить, и призвать к более благородным
целям, и возродить к новой
жизни и деятельности, — ну, известно, что можно намечтать
в этом роде.
Ушли все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама
в первый раз), обнимает меня обеими ручонками,
целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю
жизнь, всякую минуту своей
жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма
в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть тебя мне видно;
Признайся, что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.
Такая
жизнь, мой свет,
От счастия весьма далёко;
А я, хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как ты,
в забаву для другого,
Пустого,
Век
целый не трещу».
А
в это мгновение
целая погибшая
жизнь в нем трепетала.
Самгин нередко встречался с ним
в Москве и даже,
в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той
цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из
жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными.
«Все считает, считает… Странная
цель жизни — считать», — раздраженно подумал Клим Иванович и перестал слушать сухой шорох слов Тагильского, они сыпались, точно песок. Кстати — локомотив коротко свистнул, дернул поезд, тихонько покатил его минуту, снова остановил, среди вагонов,
в грохоте, скрежете, свисте, резко пропела какой-то сигнал труба горниста, долетел отчаянный крик...
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя
в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк. Выходя из вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а сидя
в пролетке извозчика, думал с презрением: «Бык. Идиот. На что же ты годишься
в борьбе против людей, которые, стремясь к своим
целям, способны жертвовать свободой,
жизнью?»
Слишком много людей, которые стремятся навязать другим свои выдумки, домыслы и
в этом полагают
цель своей
жизни.
Ненадолго, на час, даже на десяток минут, он вдруг и тревожно ощущал бессвязность своего житейского опыта, отсутствие
в нем скрепляющего единства мысли и
цели, а за этим ощущением пряталась догадка о бессмысленности
жизни.
Пользуясь восторженным полетом молодой мечты, он
в чтение поэтов вставлял другие
цели, кроме наслаждения, строже указывал
в дали пути своей и его
жизни и увлекал
в будущее. Оба волновались, плакали, давали друг другу торжественные обещания идти разумною и светлою дорогою.
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага
целого края, — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются
в сторону. За решением ее ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная
жизнь, вечный сок
жизни, вечное нравственное здоровье.
— Илья! — серьезно заговорила она. — Помнишь,
в парке, когда ты сказал, что
в тебе загорелась
жизнь, уверял, что я —
цель твоей
жизни, твой идеал, взял меня за руку и сказал, что она твоя, — помнишь, как я дала тебе согласие?
Впрочем, Ольга могла только поверхностно наблюдать за деятельностью своего друга, и то
в доступной ей сфере. Весело ли он смотрит, охотно ли ездит всюду, является ли
в условный час
в рощу, насколько занимает его городская новость, общий разговор. Всего ревнивее следит она, не выпускает ли он из вида главную
цель жизни. Если она и спросила его о палате, так затем только, чтоб отвечать что-нибудь Штольцу о делах его друга.
Он вдруг воскрес. И она,
в свою очередь, не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках, задвигались мысли;
в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно прочла
в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась
цель жизни.
— Для самого труда, больше ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и
цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из
жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть,
в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь
в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей
в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение
целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б она бросила ее
в пасть ко льву, бросится ли для нее
в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к
жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости
в нем и он не переставал бы видеть
в ней
цель жизни.
— Ну, хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной
цели. Ты заметь, что сама
жизнь и труд есть
цель жизни, а не женщина:
в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было свежее, позднейшее несчастье; но
в успокоительном духе Обломова и для этого факта наступала уже история. Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда, тем более, что тут вмешался Тарантьев, но он мысленно отдалял это тревожное событие своей
жизни хоть на неделю, и вот уже выиграна
целая неделя спокойствия!
Пять лет ходить, сидеть и вздыхать
в приемной — вот идеал и
цель жизни!
И на Выборгской стороне,
в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен
в однообразную
жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как
в прошедшем году, но
жизнь все-таки не останавливалась, все менялась
в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь
целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
И после такой
жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу
целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого
в душу его залегла угрюмость, а
в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос барина заставлял его покидать лежанку.
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная
жизнь. Там не слыхать
поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед
в боскете, среди цветов, на празднике природы и
жизни… Все «поблекло и отошло».
— Да вот я кончу только… план… — сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу нормальной
жизни в этом. Нет, это не
жизнь, а искажение нормы, идеала
жизни, который указала природа
целью человеку…
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может
в жизни положиться слепо только на него и ни на кого более
в целом мире.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя
в сердце своем, может быть бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ
жизни, будущую
жизнь Андрюши она отделяла
целой бездной от
жизни Ванюши и Машеньки.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми не знал, что делать
в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без
цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи
жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю
жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
И
в Обломове играла такая же
жизнь; ему казалось, что он живет и чувствует все это — не час, не два, а
целые годы…
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а
целой жизни для той любви, только не знаю… кого? — досказал он, впиваясь
в нее глазами.
Суета света касалась ее слегка, и она спешила
в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова уходила то
в мелкие заботы домашней
жизни, по
целым дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем
в чтение,
в толки о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке
в Италию.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему
цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его
в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.
Придет Анисья, будет руку ловить
целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две
жизни в одну!..»