Неточные совпадения
Весь день на крейсере
царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она
хотела выскочить от меня в окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
— Согласен! — вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как
царь. — Дусс, кланяйся, скажи «да» и верти шляпой от радости! Капитан Грэй
хочет жениться!
Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а всё-таки
цари.
— Все это прекрасно, — продолжал он, — но люди в вашем положении, я
хочу сказать, с вашим состоянием, редко владеют этим даром; до них, как до
царей, истине трудно дойти.
Столыпин — двоедушен, тайный либерал, готов продать
царя кому угодно и
хочет быть диктатором, скотина!
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего
хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но не было и никогда не будет Наполеона, вашего
царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
— Вожаки прогрессивного блока разговаривают с «черной сотней», с «союзниками» о дворцовом перевороте,
хотят царя Николая заменить другим. Враги становятся друзьями! Ты как думаешь об этом?
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или
хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе.
Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
— В общем настроение добродушное,
хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой
царя!» Солдаты — раненые — выступают, говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.
Он стыдился сознаться себе, что
хочет видеть
царя, но это желание возрастало как бы против воли его, разжигаемое работой тысяч людей и хвастливой тратой миллионов денег.
— А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет и готовить не
хочет: «Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели
царя…»
Пять, шесть раз он посетил уголовное отделение окружного суда. До этого он никогда еще не был в суде, и
хотя редко бывал в церкви, но зал суда вызвал в нем впечатление отдаленного сходства именно с церковью; стол судей — алтарь, портрет
царя — запрестольный образ, места присяжных и скамья подсудимых — клироса.
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг
царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно,
хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая
хочет… ну, я не знаю, чего она
хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно
хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а
царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
— Что ты будешь делать? Не
хочет народ ничего, не желает! Сам
царь поклонился ему, дескать — прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, — стыжусь! А народ не сочувствует…
— По-моему, все — настоящее, что нравится, что любишь. И бог, и
царь, и все. Сегодня — одно, завтра — другое. Ты
хочешь уснуть? Ну, спи!
«На Выборгской стороне? — сравнивал Клим Самгин, торопясь определить настроение свое и толпы. — Там была торжественность, конечно, другого тона, там ведь не хоронили, а можно сказать:
хотели воскресить
царя…»
Дергался звонарь так, что казалось — он висит в петле невидимой веревки,
хочет освободиться от нее, мотает головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит
царя послушная медь колоколов.
Начальник же тюрьмы и надзиратели,
хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем состоят догматы этой веры, и что означало всё то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам
царь верят в нее.
23. Посему Царство Небесное подобно
царю, который
захотел сосчитаться с рабами своими.
В конце зимы Василий Назарыч уехал на свои прииски, и в бахаревском доме наступила особенно тяжелая пустота: не было Надежды Васильевны, не было Кости. Виктор Васильич притих, — вообще
царило очень невеселое настроение. Процесс Виктора Васильича приближался, и Веревкин время от времени привозил каких-то свидетелей и все допрашивал Виктора Васильича. Раз, когда Веревкин
хотел ехать домой, Виктор Васильич остановил его...
Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя
царями земными,
царями едиными,
хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
(
Хочет упасть,
царь ее поддерживает.)
Великий
царь, стыдливость наблюдая
Обычную, могла бы я, конечно,
Незнанием отговориться; но
Желание служить для пользы общей
Стыдливостью пожертвовать велит.
Из юношей цветущих, берендеев,
Известных мне, один лишь только может
Внушить любовь девице, сердце жен
Поколебать,
хотя бы наша верность
Крепка была, как сталь, — и это Лель.
Царь премудрый,
Издай указ, чтоб жены были верны,
Мужья нежней на их красу глядели,
Ребята все чтоб были поголовно
В невест своих безумно влюблены,
А девушки задумчивы и томны…
Ну, словом, как
хотят, а только б были
Любовники.
Великий
царь, любви Купава ищет.
Хочу любить; а как его полюбишь?
Обижено, разбито сердце им;
Лишь ненависть к нему до гроба будет
В груди моей. Не надо мне его.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за
царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не
хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых
хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
— А до тех пор отдам себя на волю Божию, — говорила она Акулине, — пусть батюшка
Царь Небесный как рассудит, так со мной и поступает!
Захочет — защитит меня, не
захочет — отдаст на потеху сквернавцу!
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже
хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что
цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал
царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не
хочу, — сказал бы я
царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Выходило бы так, что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у пана Уляницкого, всей душою призываю реформу и молюсь за доброго
царя, который
хочет избавить всех купленных мальчиков от злых Уляницких…
На меня рассказ произвел странное впечатление…
Царь и вдруг — корова… Вечером мы разговаривали об этом происшествии в детской и гадали о судьбе бедных подчасков и владельца коровы. Предположение, что им всем отрубили головы, казалось нам довольно правдоподобным. Хорошо ли это, не жестоко ли, справедливо ли — эти вопросы не приходили в голову. Было что-то огромное, промчавшееся, как буря, и в середине этого
царь, который «все может»… Что значит перед этим судьба двух подчасков?
Хотя, конечно, жалко…
Должно быть, в это время уже шли толки об освобождении крестьян. Дядя Петр и еще один знакомый высказывали однажды сомнение, может ли «сам
царь» сделать все, что
захочет, или не может.
Песня нам нравилась, но объяснила мало. Брат прибавил еще, что
царь ходит весь в золоте, ест золотыми ложками с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам в комнату, взять, что
захочет, и никто ему ничего не скажет. И этого мало: он может любого человека сделать генералом и любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что
царь «имеет право»…
В доме Стабровского
царило какое-то гнетуще-грустное настроение,
хотя по логике вещей и должно было бы быть наоборот.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра,
хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими
царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
О, если бы оно пребывало
хотя на мизинце
царей!
Приспели новые полки:
«Сдавайтесь!» — тем кричат.
Ответ им — пули и штыки,
Сдаваться не
хотят.
Какой-то бравый генерал,
Влетев в каре, грозиться стал —
С коня снесли его.
Другой приблизился к рядам:
«Прощенье
царь дарует вам!»
Убили и того.
Мне
царь «Пугачева» писать поручил,
Пугач меня мучит безбожно,
Расправиться с ним я на славу
хочу,
Мне быть на Урале придется.
Двор был крыт наглухо, и здесь
царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке
хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
— Нынче слободно! — излагает другой гость, — нынче батюшка
царь всем волю дал! Нынче, коли ты
хочешь сидеть — сиди! И ты сиди, и мужик сиди — всем сидеть дозволено! То есть, чтобы никому… чтобы ни-ни… сиди, значит, и оглядывайся… Вот как царь-батюшка повелел!
— Голубчик, Филипп Васильевич, напишите мне телеграмму. Я
хочу просить [у]
царя помилования.
— А это, мол, кимвалы. И в писании сказано, что
царь Давид в кимвалы играл… Да ты, мол, теперича не ломайся, а вот
хочешь ли я тебе штуку покажу? Такая, отче святой, штука, что и на ярмонке за деньги не увидишь.
Кокотка по ремеслу отсутствует (управление вод очень строго изгоняет все, что не kurgemaess,
хотя во времена владычества рулетки и отступало от этого правила), но кокотка по духу —
царит.
Александров же думает про себя: «Говорите, что
хотите, а на меня
царь глядел не отрываясь целых две с половиной минуты. И маленькая княжна взглянула смеясь. Какая она прелесть!»
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели
царь, ради правды, не
хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Опричники ввели его с связанными руками, без кафтана, ворот рубахи отстегнут. За князем вошел главный палач, Терешка, засуча рукава, с блестящим топором в руках. Терешка вошел, потому что не знал, прощает ли
царь Серебряного или
хочет только изменить род его казни.
Недоставало всех, которые, отстаивая Русскую землю, полегли недавно на рязанских полях, ни тех, которые после победы, любя раздолье кочующей жизни, не
захотели понести к
царю повинную голову.
— Оттого, что ты не
хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да
хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А было бы нас двое около
царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и
царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора
хочешь вконец извести боярский корень!