Неточные совпадения
Он стыдился сознаться себе, что
хочет видеть
царя, но это желание возрастало как бы против воли его, разжигаемое работой тысяч людей и хвастливой тратой миллионов денег.
Дергался звонарь так, что казалось — он висит в петле невидимой веревки,
хочет освободиться от нее, мотает головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит
царя послушная медь колоколов.
Пять, шесть раз он посетил уголовное отделение окружного суда. До этого он никогда еще не был в суде, и
хотя редко бывал в церкви, но зал суда вызвал в нем впечатление отдаленного сходства именно с церковью; стол судей — алтарь, портрет
царя — запрестольный образ, места присяжных и скамья подсудимых — клироса.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или
хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе.
Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая
хочет… ну, я не знаю, чего она
хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно
хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а
царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
— Интересуюсь понять намеренность студентов, которые убивают верных слуг
царя, единственного защитника народа, — говорил он пискливым, вздрагивающим голосом и жалобно,
хотя, видимо, желал говорить гневно. Он мял в руках туго накрахмаленный колпак, издавна пьяные глаза его плавали в желтых слезах, точно ягоды крыжовника в патоке.
«На Выборгской стороне? — сравнивал Клим Самгин, торопясь определить настроение свое и толпы. — Там была торжественность, конечно, другого тона, там ведь не хоронили, а можно сказать:
хотели воскресить
царя…»
— А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет и готовить не
хочет: «Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели
царя…»
— Что ты будешь делать? Не
хочет народ ничего, не желает! Сам
царь поклонился ему, дескать — прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, — стыжусь! А народ не сочувствует…
— По-моему, все — настоящее, что нравится, что любишь. И бог, и
царь, и все. Сегодня — одно, завтра — другое. Ты
хочешь уснуть? Ну, спи!
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего
хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но не было и никогда не будет Наполеона, вашего
царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
Столыпин — двоедушен, тайный либерал, готов продать
царя кому угодно и
хочет быть диктатором, скотина!
— Вожаки прогрессивного блока разговаривают с «черной сотней», с «союзниками» о дворцовом перевороте,
хотят царя Николая заменить другим. Враги становятся друзьями! Ты как думаешь об этом?
— В общем настроение добродушное,
хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой
царя!» Солдаты — раненые — выступают, говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.
Николай, окруженный генералами, министрами, бюрократами, старается забыть свое одиночество, но становится час от часу мрачнее, печальнее, тревожнее. Он видит, что его не любят; он замечает мертвое молчание, царствующее вокруг него, по явственно доходящему гулу далекой бури, которая как будто к нему приближается.
Царь хочет забыться. Он громко провозгласил, что его цель — увеличение императорской власти.
Неточные совпадения
Весь день на крейсере
царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она
хотела выскочить от меня в окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
— Согласен! — вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как
царь. — Дусс, кланяйся, скажи «да» и верти шляпой от радости! Капитан Грэй
хочет жениться!
Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами, // Был ценсором назначен я, // На басни бы налег; ох! басни — смерть моя! // Насмешки вечные над львами! над орлами! // Кто что ни говори: //
Хотя животные, а всё-таки
цари.
— Все это прекрасно, — продолжал он, — но люди в вашем положении, я
хочу сказать, с вашим состоянием, редко владеют этим даром; до них, как до
царей, истине трудно дойти.
Начальник же тюрьмы и надзиратели,
хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем состоят догматы этой веры, и что означало всё то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам
царь верят в нее.