Неточные совпадения
— Миленькие вы, миленькие! — говорил он им, — ну, чего вы, глупенькие, на меня рассердились! Ну, взял
бог — ну,
и опять даст
бог! У него, у
царя небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
— Ага? — рявкнул он
и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. — Понял? Всяк человек сам себе хозяин, а над ним —
царь да
бог. То-то!
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся
и припадем цареви
и богу нашему» — н-да! Ну все-таки надо посмотреть. Не
царь интересен, а народ, воплощающий в него все свои чаяния
и надежды.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да
и не дай
бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение
царю…
— Пиши! — притопнув ногой, сказал Гапон. —
И теперь
царя, потопившего правду в крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от
бога, предаю анафеме, отлучаю от церкви…
Потом он должен был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался
и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о
царе Давиде, гуслях его
и о кроткой мудрости
бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов
и деревьев; над головами людей бесстрашно
и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
— Сто восемьдесят шесть… семнадцать… — слышал он. — Войну мы ведем, младшее офицерье. Мы — впереди мужиков, которые ненавидят нас, дворянство, впереди рабочих, которых вы, интеллигенты, настраиваете против
царя, дворян
и бога…
Это оказалось правдой: утром в «Губернских ведомостях» Самгин прочитал высокопарно написанный некролог «скончавшегося от многих ран, нанесенных безумцами в день, когда сей муж, верный
богу и царю, славословил, во главе тысяч»…
— Как много
и безжалостно говорят все образованные, — говорила Дуняша. —
Бога — нет,
царя — не надо, люди — враги друг другу, все — не так! Но — что же есть,
и что — так?
—
И — верно, Варя, что уж дразнить
царя?
Бог с ними, со всеми; их грех, их ответ.
— По-моему, все — настоящее, что нравится, что любишь.
И бог,
и царь,
и все. Сегодня — одно, завтра — другое. Ты хочешь уснуть? Ну, спи!
— Мы —
бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем!
И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана,
и нарек он себя сыном
бога и царем правды. А для нас — несть
бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные
боги — от разума, от ухищрений его,
и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви
и власти.
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане.
И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот
царь был врагом
бога,
и народ понимал его как антихриста. Наши
цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
«
И знает
бог,
и видит свет:
Он, бедный гетман, двадцать лет
Царю служил душою верной...
Бог с тобою,
Нет, нет — не грезы, не мечты.
Ужель еще не знаешь ты,
Что твой отец ожесточенный
Бесчестья дочери не снес
И, жаждой мести увлеченный,
Царю на гетмана донес…
Что в истязаниях кровавых
Сознался в умыслах лукавых,
В стыде безумной клеветы,
Что, жертва смелой правоты,
Врагу он выдан головою,
Что пред громадой войсковою,
Когда его не осенит
Десница вышняя господня,
Он должен быть казнен сегодня,
Что здесь покамест он сидит
В тюремной башне.
От
Бога китайцы еще дальше, нежели от
царя. Последователи древней китайской религии не смеют молиться небесным духам: это запрещено. Молится за всех богдыхан. А буддисты нанимают молиться бонз
и затем уже сами в храмы не заглядывают.
Нигде так не применима русская пословица: «До
Бога высоко, до
царя далеко», как в Китае, нужды нет, что богдыхан собственноручно запахивает каждый год однажды землю, экзаменует ученых
и т. п.
Совершенно особенный воздух
царил в этой комнатке: пахло росным ладаном, деревянным маслом, какими-то душистыми травами
и еще
бог знает чем-то очень приятным, заставлявшим голову непривычного человека тихо
и сладко кружиться.
Нельзя мыслить так, что
Бог что-то причиняет в этом мире подобно силам природы, управляет
и господствует подобно
царям и властям в государствах, детерминирует жизнь мира
и человека.
Великий
царь, отсрочь мое изгнанье, —
Огонь любви моей воспламенит
Снегурочки нетронутое сердце.
Клянусь тебе великими
богами,
Снегурочка моей супругой будет,
А если нет — пускай меня карает
Закон
царя и страшный гнев
богов.
А бедный пастушонко,
Кудрявый Лель, в угоду богу-Солнцу
И светлому
царю, поможет ей!
Отдашь
и даром.
Довольно слов, довольно убеждений!
Бросай венок девичий! Ты жена,
Снегурочка. Поклялся я
богамиПеред
царем и клятву исполняю.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны
и ели, есть тоже
и малая мозжуха.
Бог всех их терпит
и не велит мозжухе быть сосной. Так вот
и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за
царя молимся, подать платим
и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А.
И. Герцена.)]
Протяжным голосом
и несколько нараспев начал он меня увещевать; толковал о грехе утаивать истину пред лицами, назначенными
царем,
и о бесполезности такой неоткровенности, взяв во внимание всеслышащее ухо божие; он не забыл даже сослаться на вечные тексты, что «нет власти, аще не от
бога»
и «кесарю — кесарево».
— Так
и следует, — отвечала она, — над телом рабским
и царь и господин властны,
и всякое телесное истязание раб должен принять от них с благодарностью; а над душою властен только
Бог.
— Людмила Андреевна! — сказал он, торжественно протягивая ей руку, — я предлагаю вам свою руку, возьмите ее? Это рука честного человека, который бодро поведет вас по пути жизни в те высокие сферы, в которых безраздельно
царят истина, добро
и красота. Будемте муж
и жена перед
Богом и людьми!
Бог,
царь и закон стояли для него на высоте, недоступной для критики.
Если
и сенаторов подкупят сила
и деньги, — это дело их совести,
и когда-нибудь они ответят за это, если не перед
царем, то перед
богом…
Что законы могут быть плохи, это опять лежит на ответственности
царя перед
богом, — он, судья, так же не ответственен за это, как
и за то, что иной раз гром с высокого неба убивает неповинного ребенка…
Но, ставя
бога грозно
и высоко над людьми, он, как
и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, —
и его
и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола
и Лавра, хотя они тоже были очень добрые
и близкие людям: ходили по деревням
и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими
царями,
и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Но в царство это войдут те, которые полюбили Распятого, в Нем свободно увидели
Бога и Царя.
Оболенский тоже требовал от меня сведений насчет нашего съезда; я ему сказал с разными прибаутками, что в наших свиданиях, не так как [у] царских особ, не нужно никаких приготовлений. Следовательно, можно всегда явиться запросто
и благодарить
бога, что мы не
цари.
Это трава богатая, любимая у
Бога травка,
и называется эта травка во всех травах
царь…
— Нет, мне, видно,
бог уж за вас заплатит! Один он,
царь милосердый, все знает
и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб
и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб
и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
— Молодцы, ребята! — кричит он по-военному, — за веру! Помнить, ребята! За веру, за
царя и отечество! С железом в руке… С
богом!
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава
богу! сам от
царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще
и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он
и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
Все мы люди, все в мире живем
и все
богу и царю виноваты,
и как без сего обойтись — не знаем.
— Что, братику, разве нам лечь поспать на минуточку? — спросил дедушка. — Дай-ка я в последний раз водицы попью. Ух, хорошо! — крякнул он, отнимая от кружки рот
и тяжело переводя дыхание, между тем как светлые капли бежали с его усов
и бороды. — Если бы я был
царем, все бы эту воду пил… с утра бы до ночи! Арто, иси, сюда! Ну вот,
бог напитал, никто не видал, а кто
и видел, тот не обидел… Ох-ох-хонюшки-и!
Она молчала, проводя по губам сухим языком. Офицер говорил много, поучительно, она чувствовала, что ему приятно говорить. Но его слова не доходили до нее, не мешали ей. Только когда он сказал: «Ты сама виновата, матушка, если не умела внушить сыну уважения к
богу и царю…», она, стоя у двери
и не глядя на него, глухо ответила...
Брали мы, правда, что брали — кто
богу не грешен,
царю не виноват? да ведь
и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да
и дела не делать? как возьмешь, оно
и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются,
и всё больше насчет этого бескорыстия, а дела не видно,
и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
— Что ж за глупость! Известно, папенька из сидельцев вышли, Аксинья Ивановна! — вступается Боченков
и, обращаясь к госпоже Хрептюгиной, прибавляет: — Это вы правильно, Анна Тимофевна, сказали: Ивану Онуфричу денно
и нощно
бога молить следует за то, что он его,
царь небесный, в большие люди произвел. Кабы не
бог, так где бы вам родословной-то теперь своей искать? В червивом царстве, в мушином государстве? А теперь вот Иван Онуфрич, поди-кось, от римских цезарей, чай, себя по женской линии производит!
— Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня
бог и царь, а себя я не пожалею: убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному
богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед
царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом напали
и дотла разорили.
— Эх, князь, велико дело время.
Царь может одуматься,
царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с
богом на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да
и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты,
и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец, не гневи
бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед
богом, поставляет им
царя и судью праведна
и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред
богом,
и поставляет
царя и судей не праведна,
и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
Воротились мы в домы
и долго ждали, не передумает ли
царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства
и еду-де куда
бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
«Опять наваждение! — подумал
царь, — но не поддамся я прелести сатанинской, сокрушу хитрость дьявольскую. Да воскреснет
бог,
и да расточатся врази его!»
— От него-то я
и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что
бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется.
И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст
бог, снова
царя полюблю. А не удастся полюбить,
и так ему послужу, только бы не в опричниках!