Неточные совпадения
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. —
Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой
царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Самгин вдруг
вспомнил слова историка Козлова о том, что
царь должен будет жестоко показать всю силу своей власти.
Самгин ярко
вспомнил, как на этой площади стояла, преклонив колена пред
царем, толпа «карликовых людей», подумал, что ружья, повозки, собака — все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
Тут он
вспомнил, что Диомидов после Ходынки утратил сходство с
царем.
Лишь на минуту он
вспомнил царя, оловянно серую фигурку маленького человечка, с голубыми глазами и безразлично ласковой улыбкой.
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел
вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику
царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
—
Вспомните, что русский барин Герцен угрожал
царю мужицким топором, а затем покаянно воскликнул по адресу
царя: «Ты победил, Галилеянин!» Затем ему пришлось каяться в том, что первое покаяние его было преждевременно и наивно. Я утверждаю, что наивность — основное качество народничества; особенно ясно видишь это, когда народники проповедуют пугачевщину, мужицкий бунт.
— Вероятно,
царь щедро наградит семьи убитых, — соображал Клим, а Макаров, попросив извозчика ехать скорее,
вспомнил, что на свадьбе Марии Антуанетты тоже случилось какое-то несчастие.
Видя эту площадь, Клим
вспоминал шумный университет и студентов своего факультета — людей, которые учились обвинять и защищать преступников. Они уже и сейчас обвиняли профессоров, министров,
царя. Самодержавие
царя защищали люди неяркие, бесталанно и робко; их было немного, и они тонули среди обвинителей.
«Голубое серебро луны», —
вспомнил Самгин и, замедлив шаг, снисходительно посмотрел на конную фигуру
царя в золотом шлеме.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда
вспоминает о
царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг
царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
«Мы», —
вспомнил он горячее и веское словцо Митрофанова в пасхальную ночь. «Класс», — думал он,
вспоминая, что ни в деревне, когда мужики срывали замок с двери хлебного магазина, ни в Нижнем Новгороде, при встрече
царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения в классовой структуре государства.
На Сенатской площади такие же опаловые пузыри освещали темную, масляно блестевшую фигуру буйного
царя, бронзовой рукою
царь указывал путь на Запад, за широкую реку; над рекою туман был еще более густ и холодней. Клим почувствовал себя обязанным
вспомнить стихи из «Медного всадника», но
вспомнил из «Полтавы...
— О Ходынке? Нет. Я — не слышал ничего, — ответил Клим и,
вспомнив, что он, думая о
царе, ни единого раза не подумал о московской катастрофе, сказал с иронической усмешкой...
И точно: Аннушка не заставила себя ждать и уже совсем было собралась сказать приличное случаю слово, но едва вымолвила: «Милостив батюшка-царь! и об нас, многострадальных рабах,
вспомнил…» — как матушка уже налетела на нее.
И
царю казалось, что слова старца не оставили в нем никакого следа, но раза два в продолжение дня он
вспоминал о казни крестьян, о помиловании которых просила телеграммой Свентицкая.
— Боярин,
вспомни, что ты сам говорил про Курбского. Нечестно русскому боярину прятаться от
царя своего.
Серебряный был опальник государев, осужденный на смерть. Он ушел из тюрьмы, и всякое сношение с ним могло стоить головы Борису Федоровичу. Но отказать князю в гостеприимстве или выдать его
царю было бы делом недостойным, на которое Годунов не мог решиться, не потеряв народного доверия, коим он более всего дорожил. В то же время он
вспомнил, что
царь находится теперь в милостивом расположении духа, и в один миг сообразил, как действовать в этом случае.
Вспомним пророческое слово: «Аще кая земля оправдится перед богом, поставляет им
царя и судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит пред богом, и поставляет
царя и судей не праведна, и наводит на тое землю вся злая!» Останься у нас, сын мой; поживи с нами.
— Максимушка, — сказал он, — на кого же я денежки-то копил? На кого тружусь и работаю? Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод, не поспел еще в ратный строй. Не уезжай от меня!
Вспомни, что я тебе отец! Как посмотрю на тебя, так и прояснится на душе, словно
царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя кто, — так, кажется, и съел бы живого!
Уже он вспрянул с земли, уже готов был следовать за Перстнем, как вдруг
вспомнил данную
царю клятву, и кровь его отхлынула к сердцу.
Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он
вспомнил, что уже не в первый раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол. В строптивости нельзя было обвинить его, и
царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
— Про Акундина? — сказал Перстень с замешательством,
вспомнив, что в той сказке величается опальный Новгород. — Про Акундина, батюшка-государь, сказка-то нехорошая, мужицкая; выдумали ту сказку глупые мужики новгородские; да я, батюшка-царь, как будто и забыл-то ее…
— Погоди, князь, не отчаивайся.
Вспомни, что я тебе тогда говорил? Оставим опричников; не будем перечить
царю; они сами перегубят друг друга! Вот уж троих главных не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!
Вышел я оттуда домой, дошел до отца протопопова дома, стал пред его окнами и вдруг подперся по-офицерски в боки руками и закричал: «Я
царь, я раб, я червь, я бог!» Боже, боже: как страшно
вспомнить, сколь я был бесстыж и сколь же я был за то в ту ж пору постыжен и уязвлен!
— Итак,
вспомните, что вы помещик, — продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. — Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед Богом,
царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!
Вспомните, как пастухи
И
цари с волхвами вместе
Опустились на колени
Перед яслями Младенца!
Он
вспомнил всё, что говорил Дудка о нищете народа, о богатстве
царя, и был уверен, что и те и другие поступают так со страха — одних пугает нищенская жизнь, другие боятся обнищать.
То, о чем надо всегда плакать,
вспоминая.
Царь, награждающий царствами и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только поцеловал, а вместо того дающий бессмертную радость, — о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я не слушаю! Не слушаю!
— Помилуйте! да вы об ком это говорите! — воскликнул батюшка, — наверное, про Савву Оглашенного (был у нас в древности такой становой, который вполне заслужил это прозвище)
вспоминаете? Так это при
царе Горохе было, а нынче не так! Нынешнего станового от гвардейца не отличишь — вот как я вам доложу! И мундирчик, и кепё, и бельецо! Одно слово, во всех статьях драгунский офицер!
И
вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его отец, и лежал на песке, и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные запахом падали, уже бродили вокруг него с горящими от голода и жадности глазами. И, как и теперь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый старик...
— Благодарю тебя, мой
царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой
царь, мой возлюбленный, мой прекрасный.
Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем Суламифи.
— Нет,
царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» — я узнала тебя, я
вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне, мой
царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты
вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и
вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
Вспомним другого простолюдина, костромского мужика Сусанина, твердо и непоколебимо верного своим понятиям о долге, бесстрашно пожертвовавшего жизнью для спасения
царя, в котором видел спасение всей России.
Вспомним, напр., темного мещанина нижегородского, Минина, спасавшего Россию в то время, когда не было в ней ни
царя, ни порядка, ни заготовленных заранее сил…
К тому же я совсем не моралист, —
Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,
Я палачу не дам похвальный лист,
Но клеветой героя не унижу, —
Ни плеск восторга, ни насмешки свист
Не созданы для мертвых.
Царь иль воин,
Хоть он отличья иногда достоин,
Но верно нам за тяжкий мавзолей
Не благодарен в комнатке своей,
И, длинным одам внемля поневоле,
Зевая
вспоминает о престоле.
Вспомните, сколь много молитв с сих мест вознеслось к престолу
Царя Небесного!..
— А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у
царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. — сказал Марко Данилыч,
вспоминая слова Хлябина. — А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять хочешь? Побойся Бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и тебе Богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?
Отправляясь на ярманку,
вспомнил он, как выходец из полону Хлябин сказывал ему, что Махмет Субханкулов русской наливкой поит
царя хивинского, потому на всякий случай и велел уложить в дорогу три дюжины бутылок.
Вспомни царя Давида, как плясал он перед кивотом.
— Ты теперь в достатках, — сказала Дарья Сергевна, — и на будущее время Дуня тебя никогда не оставит своей помощью. Ежели захочешь жениться, за невестами дело не станет, найдется много. А мой бы совет: к Богу обратиться, ты уж ведь не молоденький. Ты же, я думаю, живучи в полону, пожалуй, и Христову-то веру маленько забыл. Так и надо бы тебе теперь
вспомнить святоотеческие предания и примирить свою совесть с
Царем Небесным.
Вспомним наши былины: «собака Калин-царь», «Татарва поганая», «поганая Литва», «Корела проклятая».
На полпути Теркин
вспомнил, что на вокзале купил путеводитель. Он взял брошюрку, старался уйти в это чтение, почувствовать в себе русского человека, переносящегося душой к старине, когда в вагонах не езжали, и не то что «смерды», —
цари шли пешком или ехали торжественно и чинно на поклонение мощам преподобного, избавителя Москвы в годины народных бедствий. Еще раз попенял он себе, что не отправился пешком…
Это было последний раз, что я видел Малахию, но зато он удостоил меня
вспомнить. На другой день по отъезде государя из Киева старец присылал ко мне своего отрока с просьбою сходить «к боярам» и узнать: «что
царь двум господиям на мосту молвил, коих своими руками развел».
—
Царь Небесный! Мать Святая Богородица, Владычица, Заступница наша! Вот уж зелье-то к нам в дом попало! Жизнь мою изглодала она, баронесса эта. Кажинный день
вспоминаешь Сашу. Ангел Господень была. Родная ты наша! Веселится, чай, теперь твоя светлая душенька на небесах!..
И уставил на Галю свои страшные, суровые глаза. Хотела отвечать Галя то же, что говорили бронзовые люди, чтобы не разгневать страшного
царя, да вдруг
вспомнила про завет матери: говорить одну правду — и твердым голосом сказала...
Он вышел вместе с поднявшимися вслед за ним остальными опричниками. Князь Никита проводил гостей до крыльца. Только когда посланные
царя выехали за ворота, он
вспомнил, что не спросил у Малюты, куда девалась княжна Евпраксия.
Вспоминает царь, что когда посланные с этою головою принесли ее сверженному митрополиту, заточенному в Николаевской обители, и сказали, как велел Иоанн: «Се твой любимый сродник; не помогли ему твои чары», Филипп встал, взял голову, благословил ее и возвратил принесшему.
Он
вспомнил первую казнь, на которой присутствовал в качестве зрителя, в первые дни самостоятельного правления Иоанна, царя-отрока. Он был тоже еще совсем юношей. Это была казнь князя Кубенского и Федора и Василия Воронцовых, обвиненных в подстрекательстве к мятежу новгородских пищальников [Стрелков.]. Им отрубили головы, и народ бросился грабить дома казненных.