Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам
хоть это: «О
ты,
что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
— дворянин учится наукам: его
хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А
ты что? — начинаешь плутнями,
тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет
тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Городничий. И не рад,
что напоил. Ну
что, если
хоть одна половина из того,
что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу:
что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право,
чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь,
что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или
тебя хотят повесить.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой,
ты у меня проговоришься. Я
тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить.
Что можно сделать в глуши? Ведь вот
хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Городничий. Не гневись! Вот
ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? — оттого,
что мое взяло; а будь
хоть немножко на твоей стороне, так
ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы и бревном сверху навалил.
Г-жа Простакова. Да… да
что… не твое дитя, бестия! По
тебе робенка
хоть убей до смерти.
Скотинин. А
что ты думаешь?
Хоть немногим…
— Куда ж торопиться? Посидим. Как
ты измок однако!
Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша,
что имеешь дело с природой. Ну,
что зa прелесть эта стальная вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
― Как я рад, ― сказал он, ―
что ты узнаешь ее.
Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов был же у нее и бывает.
Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело могу сказать,
что это замечательная женщина. Вот
ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю
тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и
ты сама. Очень может быть, повторяю,
тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу
тебя извинить меня. Но если
ты сама чувствуешь,
что есть
хоть малейшие основания, то я
тебя прошу подумать и, если сердце
тебе говорит, высказать мне…
— Да как же в самом деле: три дни от
тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну,
хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает
чего не передумал в эти дни!
— Фетюк просто! Я думал было прежде,
что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а
ты никакого не понимаешь обращения. С
тобой никак нельзя говорить, как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
И пишет суд: препроводить
тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить
тебя в какой-нибудь Весьегонск, и
ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там
хоть и в бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров!
ты, брат,
что? где, в каких местах шатаешься?
Купец, который на рысаке был помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы [Сиделец — приказчик, продавец в лавке.] обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть совершенную народность, и мнение купцов было такое,
что Алексей Иванович «
хоть оно и возьмет, но зато уж никак
тебя не выдаст».
— Ведь я
тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я
тебе говорю опять: я не то,
что другой помещик, к которому
ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я вас знаю всех. У вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать.
Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он
тебе и отдаст за полцены. А мне
что твои деньги? У меня вещь
хоть три года лежи! Мне в ломбард не нужно уплачивать…
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у
тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. —
Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать, а и не на
чем.
Прости ж и
ты, мой спутник странный,
И
ты, мой верный идеал,
И
ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё,
что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.
— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради Бога.
Ну
что ж?
ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «
Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» —
Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
— Неразумная голова, — говорил ему Тарас. — Терпи, козак, — атаман будешь! Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и
хоть ты ему
что хочь, а он все-таки поставит на своем.
— Я бы не просил
тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы
хоть черта проведете; вы знаете все штуки; вот для
чего я пришел к
тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
—
Хоть неживого, да довезу
тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же
хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орел, а не ляшский, не тот,
что прилетает из польской земли.
Хоть неживого, а довезу
тебя до Украйны!
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так,
хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на
тебе смешное убранство:
что это за веревка висит? А
ты, бейбас,
что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, —
что ж
ты, собачий сын, не колотишь меня?
Но… так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично,
что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я
тебе прямо теперь признаюсь,
что давно это в них замечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же
хоть и в ползучем!
Ну,
что ты придумала, Поля,
хоть бы
ты матери помогла!
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую
ты убил, злодей! У
тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала подозревать, на
что ты способен. Смей шагнуть
хоть один шаг, и, клянусь, я убью
тебя!
— Врешь
ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть,
хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то,
что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
И неужель
ты думаешь,
что я не знал, например,
хоть того,
что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь.
Не мучайся о ней; яее успокою; но и
ты ее не замучай, — приди
хоть раз; вспомни,
что она мать!
Кабанов. Я в Москву ездил,
ты знаешь? На дорогу-то маменька читала, читала мне наставления-то, а я как выехал, так загулял. Уж очень рад,
что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и в Москве все пил, так это кучу,
что нб-поди! Так, чтобы уж на целый год отгуляться. Ни разу про дом-то и не вспомнил. Да
хоть бы и вспомнил-то, так мне бы и в ум не пришло,
что тут делается. Слышал?
Дико́й.
Что ж
ты, украдешь,
что ли, у кого? Держите его! Этакой фальшивый мужичонка! С этим народом какому надо быть человеку? Я уж не знаю. (Обращаясь к народу.) Да вы, проклятые,
хоть кого в грех введете! Вот не хотел нынче сердиться, а он, как нарочно, рассердил-таки. Чтоб ему провалиться! (Сердито.) Перестал,
что ль, дождик-то?
Варвара. А
что за охота сохнуть-то!
Хоть умирай с тоски, пожалеют,
что ль,
тебя! Как же, дожидайся. Так какая ж неволя себя мучить-то!
Катерина. Да
хоть и к слову, за
что ж
ты меня обижаешь?
К Крестьянину вползла Змея
И говорит: «Сосед! начнём жить дружно!
Теперь меня
тебе стеречься уж не нужно;
Ты видишь,
что совсем другая стала я
И кожу нынешней весной переменила».
Однако ж Мужика Змея не убедила.
Мужик схватил обух
И говорит: «
Хоть ты и в новой коже,
Да сердце у
тебя всё то же».
И вышиб из соседки дух.
Большой собравшися гурьбой,
Медведя звери изловили;
На чистом поле задавили —
И делят меж собой,
Кто
что́ себе достанет.
А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.
«Ба,
ты, косой»,
Кричат ему: «пожаловал отколе?
Тебя никто на ловле не видал». —
«Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, — всё я его пугал
И к вам поставил прямо в поле
Сердечного дружка?»
Такое хвастовство
хоть слишком было явно,
Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.
Запущенный под облака,
Бумажный Змей, приметя свысока
В долине мотылька,
«Поверишь ли!» кричит: «чуть-чуть
тебя мне видно;
Признайся,
что тебе завидно
Смотреть на мой высокий столь полёт». —
«Завидно? Право, нет!
Напрасно о себе
ты много так мечтаешь!
Хоть высоко, но
ты на привязи летаешь.
Такая жизнь, мой свет,
От счастия весьма далёко;
А я,
хоть, правда, невысоко,
Зато лечу,
Куда хочу;
Да я же так, как
ты, в забаву для другого,
Пустого,
Век целый не трещу».
«Послушай», говорит: «
хоть, кажется,
ты строг,
Но
ты лишь красть Собаку приучаешь,
Затем,
что краденый кусок
Всегда ей оставляешь.
Робинзон. Ну вот, изволите слышать, опять бургонского! Спасите, погибаю! Серж, пожалей
хоть ты меня! Ведь я в цвете лет, господа, я подаю большие надежды. За
что ж искусство должно лишиться…
Вожеватов. А
ты полагал, в настоящий?
Хоть бы
ты немножко подумал. А еще умным человеком считаешь себя! Ну, зачем я
тебя туда возьму, с какой стати? Клетку,
что ли, сделать да показывать
тебя?
Старик был тронут. «Ох, батюшка
ты мой Петр Андреич! — отвечал он. —
Хоть раненько задумал
ты жениться, да зато Марья Ивановна такая добрая барышня,
что грех и пропустить оказию. Ин быть по-твоему! Провожу ее, ангела божия, и рабски буду доносить твоим родителям,
что такой невесте не надобно и приданого».
—
Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я
тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли
ты уж решился ехать, то я
хоть пешком да пойду за
тобой, а
тебя не покину. Чтоб я стал без
тебя сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от
тебя не отстану.
Я надел тулуп и сел верхом, посадив за собою Савельича. «Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, —
что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно,
хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят и половины того,
что они, мошенники, у нас украли, и того,
что ты ему сам изволил пожаловать; да все же пригодится, а с лихой собаки
хоть шерсти клок».
— Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай,
что тебе будет нужно,
хоть втридорога. Деньги эти я
тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь…
Напрасно страх
тебя берет,
Вслух, громко говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую,
что глуп.
Ах! Alexandre! у нас
тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня
хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я
тебя сведу
Людьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
— Несчастный! — возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться долее, —
хоть бы
ты подумал,
что в России
ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией!
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну
хоть как я, например… А
что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И
что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения.
Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как
ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых,
тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых — захочу ли я
хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен,
ты не мог сделать дурной выбор; если
ты позволил ей жить с
тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как
ты, никогда и ни в
чем не стеснял моей свободы.
— Рубль возвращается, это правда. Это его хорошее свойство, — его также нельзя и потерять; но зато у него есть другое свойство, очень невыгодное: неразменный рубль не переведется в твоем кармане до тех пор, пока
ты будешь покупать на него вещи,
тебе или другим людям нужные или полезные, но раз,
что ты изведешь
хоть один грош на полную бесполезность — твой рубль в то же мгновение исчезнет.
— Ну?
Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними
ты очки! Они у
тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь, усмехаешься… Смотри, как бы над
тобой не усмехнулись!
Ты —
хоть на сегодня спусти себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у
тебя жена, там я
тебе лишняя.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо,
что ты поправил дело,
хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось,
что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку,
что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
«Он делает не то,
что все, а против всех.
Ты делаешь, не веруя. Едва ли даже
ты ищешь самозабвения. Под всею путаницей твоих размышлений скрыто живет страх пред жизнью, детский страх темноты, которую
ты не можешь, не в силах осветить. Да и мысли твои — не твои. Найди, назови
хоть одну, которая была бы твоя, никем до
тебя не выражена?»