Неточные совпадения
Г-жа Простакова (бегая по театру в злобе и в мыслях). В семь часов!.. Мы встанем поране… Что
захотела, поставлю на своем… Все
ко мне.
Он
хочет доказать
мне, что его любовь
ко мне не должна мешать его свободе.
Если он, не любя
меня, из долга будет добр, нежен
ко мне, а того не будет, чего
я хочу, — да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба!
— Отчего же?
Я не вижу этого. Позволь
мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь
ко мне,
хотя отчасти, те дружеские чувства, которые
я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения твои были справедливы,
я не беру и никогда не возьму на себя судить ту или другую сторону и не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Что ж ты всё
хотел на охоту
ко мне приехать? Вот приезжай весной, — сказал Левин.
—
Я бы не удивилась, если бы вы и не
хотели встретиться со
мною.
Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, — сказала Анна.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении
ко мне,
я этого не боюсь, он тебя не поссорит со
мной; но для тебя,
я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
Наконец мы расстались;
я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как
я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями
хочет вернуться
ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать, что на вид
я еще мальчик: лицо
хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
—
Хотите ли этого? — продолжала она, быстро обратясь
ко мне… В решительности ее взора и голоса было что-то страшное…
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел
ко мне;
я попотчевал его чаем, потому что
хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь
ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не
хотят, все в писаря
хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы
ко мне писали,
Не отпирайтесь.
Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить
я не
хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала
мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит
меня, чтобы пришел
ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что
я не
хочу видеть, как при
мне умрет мать. Пусть лучше
я прежде, а она после
меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый у
меня был; только что его похоронили,
я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у
меня трубки.
Я сижу, думаю: «Это он
мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем
ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил.
Я Марфе Петровне тогда не сказал.
Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Приходит она, этта,
ко мне поутру, — говорил старший младшему, — раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо
мной лимонничаешь, чего ты передо
мной, говорю, апельсинничаешь?» — «
Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если
захотите, написать
ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…
Дико́й. Да что ты
ко мне лезешь со всяким вздором! Может,
я с тобой и говорить-то не
хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении
я тебя слушать, дурака, или нет. Что
я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Он
хотел было пуститься опять в объяснения, но Пугачев его прервал: «Как ты смел лезть
ко мне с такими пустяками? — вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря и бросив ее в лицо Савельичу.
Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась, и
ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди.
Она рассказала
мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала и не
хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марье Ивановне написать
ко мне письмо и прочее.
— Евгений Васильевич, — проговорила Анна Сергеевна, — пойдемте
ко мне…
Я хочу у вас спросить… Вы назвали вчера одно руководство…
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен
ко мне, и
мне самой всегда казалось, что
я ему нравлюсь
Я знаю, что
я гожусь ему в тетки, но
я не
хочу скрывать от вас, что
я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
В свежем шелковом платье, с широкою бархатною наколкой на волосах, с золотою цепочкой на шее, она сидела почтительно-неподвижно, почтительно к самой себе,
ко всему, что ее окружало, и так улыбалась, как будто
хотела сказать: «Вы
меня извините,
я не виновата».
— Слушай-ко, что
я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила: не
хочет ли он обосноваться здесь, в этом городе? Она уверена, что ему безразлично, где жить…
— И вдруг — вообрази! — ночью является
ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, — сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот
я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и
я готова на колени встать пред вами». И ведь
хотела встать… она, которая
меня… как горничную… Ах, господи!..
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал,
хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел
ко мне вечерком посидеть. У
меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
—
Хотя она и гордая и обидела
меня, а все-таки скажу: мать она редкая. Теперь, когда она отказала
мне, чтоб Ваню не посылать в Рязань, — ты уж
ко мне больше не ходи. И
я к вам работать не пойду.
— Вспомните-ко вчерашний день,
хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у
меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу нашему ножку подставляет.
— Слушайте-ко, Самгин, — раздался над головой его сиповатый, пониженный голос Попова, — тут тесть мой сидит, интересная фигура, богатейший человечище!
Я сказал ему, что вы поверенный Зотовой, а она — старая знакомая его. Он
хочет познакомиться с вами…
— Ничего
я не думаю, а — не
хочу, чтоб другие подумали! Ну-ко, погоди,
я тебе язвинку припудрю…
Бальзаминов (встает). Что ты
ко мне пристаешь! Что ты
ко мне пристаешь!
Я тебе сказал, что
я слушать тебя не
хочу. А ты все с насмешками да с ругательством! Ты думаешь,
я вам на смех дался? Нет, погоди еще у
меня!
— Нет, уж обругаю, как ты
хочешь! — говорил Тарантьев. — А впрочем, правда, лучше погожу; вот что
я вздумал; слушай-ко, кум!
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда
мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда?
Мне вместе и совестно: он так мил, добр
ко мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще
хочет подарить этот уголок… этот рай, где
я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо
мною и хлопочет возбудить во
мне нежное чувство,
хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно все!
— Ты вся — солнечный луч! — сказал он, — и пусть будет проклят, кто
захочет бросить нечистое зерно в твою душу! Прощай! Никогда не подходи близко
ко мне, а если
я подойду — уйди!
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы
хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались
ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Боже мой, что с ней будет! — в страхе думал он, — а у ней нет доверия
ко мне. Она не высказывается,
хочет бороться одна! кто охранит ее!..
— Какой-то сухости, даже злости
ко всему, кроме себя. Брат не рисовался совсем, он даже не сказал
мне. Вы не
хотите оценить доброй услуги.
— Ваше нынешнее лицо, особенные взгляды, которые вы обращали
ко мне, —
я не поняла их.
Я думала, вы знаете все,
хотела допроситься, что у вас на уме…
Я поторопилась… Но все равно, рано или поздно —
я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте
меня и потом оттолкните!
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. —
Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у
меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь
ко мне… значит, вы любите
меня и
хотите быть моей…
—
Я не
хочу, чтоб дома заметили это…
Я очень слаба… поберегите
меня… — молила она, и даже слезы показались в глазах. — Защитите
меня… от себя самой!.. Ужо, в сумерки, часов в шесть после обеда, зайдите
ко мне —
я… скажу вам, зачем
я вас удержала…
— Он солгал.
Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно.
Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить
меня ко мне в дом и считать
меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на
меня рукой, чтоб
я не продолжал. — А, наконец!
— Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас,
я вас укрою,
я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы
ко мне к Тушару приходили и как
я вас признать не
хотел?
Накануне
мне пришла было мысль, что там Версилов, тем более что он скоро затем вошел
ко мне,
хотя я знал, притом наверно, из их же разговоров, что Версилов, на время моей болезни, переехал куда-то в другую квартиру, в которой и ночует.
Если вы
хотите про Версилова много узнать, вы
ко мне приходите.
Признаюсь — расчет был хитрый и умный, психологический, мало того — она чуть было не добилась успеха… что же до старика, то Анна Андреевна тем и увлекла его тогда, тем и заставила поверить себе,
хотя бы на слово, что прямо объявила ему, что везет его
ко мне.
Он
ко мне повадился,
я с ним не церемонился, он просиживал у
меня в углу молча по целым дням, но с достоинством,
хотя не мешал
мне вовсе.
— Приходите
ко мне, если
захотите, — сказал он. —
Я имею теперь работу и занят, но вы сделаете
мне удовольствие.
Лизу
я видел реже, чем маму,
хотя она заходила
ко мне каждый день, даже по два раза.
— Почему поздно? Не
хочу я идти и не пойду! Не дам
я мной опять овладеть! Наплевать на Ламберта — так и скажите ей, и что если она пришлет
ко мне своего Ламберта, то
я его выгоню в толчки — так и передайте ей!