Неточные совпадения
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве
великих стариков. Стало
быть, если они
хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
— То
есть вы
хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: «завтра у
Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор.
Как ни
велик был в обществе вес Чичикова,
хотя он и миллионщик, и в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но
есть вещи, которых дамы не простят никому,
будь он кто бы ни
было, и тогда прямо пиши пропало!
Но
хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак не могла годиться мне: во-первых, потому, что
была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что
была для меня слишком
велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно
быть, еще очень давно, Карлом Иванычем для больной руки.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы
великого человека не
было. Говорят: «долг, совесть», — я ничего не
хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Сильно подействовало! — бормотал про себя Свидригайлов, нахмурясь. — Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него
есть друзья. Мы его спасем, выручим.
Хотите, я увезу его за границу? У меня
есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь.
Великим человеком еще может
быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
Ты, сказывают,
петь великий мастерище:
Хотел бы очень я
Сам посудить, твоё услышав пенье,
Велико ль подлинно твоё уменье?»
Тут Соловей являть свое искусство стал:
Защёлкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался...
— И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя
есть. Mathieu
хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним!
будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И
велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь
был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и
хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Это — медовуха действует.
Ешь — сколько
хочешь, она как метлой чистит. Немцы больше четырех рюмок не поднимают ее, балдеют. Вообще медовуха — укрощает. Секрет жены, он у нее в роду лет сотню держится, а то и больше. Даже и я не знаю, в чем тут дело, кроме крепости, а крепость — не так уж
велика, 65–70 градусов.
— История жизни
великих людей мира сего — вот подлинная история, которую необходимо знать всем, кто не
хочет обольщаться иллюзиями, мечтами о возможности счастья всего человечества. Знаем ли мы среди величайших людей земли хоть одного, который
был бы счастлив? Нет, не знаем… Я утверждаю: не знаем и не можем знать, потому что даже при наших очень скромных представлениях о счастье — оно не
было испытано никем из
великих.
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня.
Есть у меня книги,
хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не
велики, скуки не чувствую;
есть жена: она меня любит…
Как ни
велика была надежда Татьяны Марковны на дружбу Веры к нему и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание Веры — это правда, но не на слепое повиновение своей воле. Этого она и не
хотела и не взялась бы действовать на волю.
— Самоубийство
есть самый
великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно;
хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже
хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва
будет о нем.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня
есть два рубля, я
хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того
великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то
есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не
хочу.
Кухарка с самого начала объявила суду, что
хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то
буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала с
великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно
была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
Хотя наш плавучий мир довольно
велик, средств незаметно проводить время
было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
И
хотя бы мы
были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое
великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам
было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может
быть, лучшими, чем мы
есть в самом деле.
Начался
Великий пост, а Маркел не
хочет поститься, бранится и над этим смеется: «Все это бредни, говорит, и нет никакого и Бога», — так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо
хотя был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я.
Видишь: предположи, что нашелся
хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам
ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они
будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей
великий идеалист мечтал о своей гармонии.
Из монахов находились, даже и под самый конец жизни старца, ненавистники и завистники его, но их становилось уже мало, и они молчали,
хотя было в их числе несколько весьма знаменитых и важных в монастыре лиц, как например один из древнейших иноков,
великий молчальник и необычайный постник.
В области же действительной жизни, которая имеет не только свои права, но и сама налагает
великие обязанности, — в этой области мы, если
хотим быть гуманными, христианами наконец, мы должны и обязаны проводить убеждения, лишь оправданные рассудком и опытом, проведенные чрез горнило анализа, словом, действовать разумно, а не безумно, как во сне и в бреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубить человека.
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился,
хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого,
был очень груб в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по
великому своему эгоизму.
Ибо столь
великого постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже и засыпал, на коленках стоя), как-то даже и зазорно
было настоятельно обременять общим уставом, если он сам не
хотел подчиниться.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как
хотите… О, кровь, кровь —
великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что
будешь делать? Плодущи, проклятые.
Великий царь, стыдливость наблюдая
Обычную, могла бы я, конечно,
Незнанием отговориться; но
Желание служить для пользы общей
Стыдливостью пожертвовать велит.
Из юношей цветущих, берендеев,
Известных мне, один лишь только может
Внушить любовь девице, сердце жен
Поколебать,
хотя бы наша верность
Крепка
была, как сталь, — и это Лель.
Великий царь, любви Купава ищет.
Хочу любить; а как его полюбишь?
Обижено, разбито сердце им;
Лишь ненависть к нему до гроба
будетВ груди моей. Не надо мне его.
Кто
хочет знать, как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «
великий языческий Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет
был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества, как мы — восемнадцати.
В этом обществе
была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского общества, к его
великому горю, потому что оно смертельно
хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Из революции они
хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальца так, как античная цивилизация ускользнула от варваров, то
есть без места в настоящем, но с надеждой на instaurationem magnam. [
великое восстановление (лат.).]
Но матушка не давала ей засиживаться. Мысль, что «девки», слушая Аннушку, могут что-то понять,
была для нее непереносною. Поэтому,
хотя она и не гневалась явно, — в такие
великие дни гневаться не полагается, — но, заслышав Аннушкино гудение, приходила в девичью и кротко говорила...
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее,
хотел подняться из земли; но не мог, не в силах
был этого сделать, так
велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи как о
великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, — это
было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
Это, конечно, совсем не значит, что я не
хотел учиться у других, у всех
великих учителей мысли, и что не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем не
был обязан.
Он пытался раскрыть религиозный смысл творчества
великих русских гениев,
хотя его критика
была слишком схематической.
А. Волынский
был одним из первых в защите в литературной критике философского идеализма, он
хотел, чтобы критика
была на высоте
великой русской литературы, и прежде всего на высоте Достоевского и Л. Толстого, и резко нападал на традиционную русскую критику, Добролюбова, Чернышевского, Писарева, которые все еще пользовались большим авторитетом в широких кругах интеллигенции.
У меня всегда
было поклонение
великим людям,
хотя я выбирал их не среди завоевателей и государственных деятелей.
Заступницами Галактиона явились Евлампия и Харитина. Первая не
хотела верить, чтобы муж
был в Кунаре, а вторая старалась оправдать Галактиона при помощи системы разных косвенных доказательств. Ну, если б и съездили в Кунару —
велика беда! Кто там из запольских купцов не бывал? Тятеньку Харитона Артемьича привозили прямо замертво.
«Может
быть, преувеличением
было опечалиться
хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышла могучая натура Петра
Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина».
Вот с этим Л. Толстой не мог примириться, и это делает ему
великую честь,
хотя бы его религиозная философия
была слабой и его учение практически неосуществимым.
Дух дышит, где
хочет, и гностический дар
великих философов и мистиков
был дар боговдохновенный.
Хозяев и домочадцев я заставал дома; все ничего не делали,
хотя никакого праздника не
было, и, казалось бы, в горячую августовскую пору все, от мала до
велика, могли бы найти себе работу в поле или на Тыми, где уже шла периодическая рыба.
— Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать не
хочу, — не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, — то, ей-богу, готов
буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо считаю его за
великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я
был очевидным свидетелем,
хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню «
великого человека»!
Хотя такого рода почерк
есть принадлежность
великих людей, все-таки лучше не иметь этой принадлежности, хоть и приходится
быть великим человеком.
Я еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы. Она
хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для нее невозможно, она
была велика в своем грозном молчании.
Сад, впрочем,
был хотя довольно
велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
— О, да благословит тебя бог, добрый друг! — воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. — Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается
великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея
будет для Замоскворечья, — но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не
хотят уступить.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство
было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр
Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать
быть русскими. Как
хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Подсказывала ей память, как он однажды батюшке потихоньку косу обстриг и как батюшка
был от того в
великом смущении и
хотел даже доходить до епархиального начальства…