Неточные совпадения
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием счастия, которое
было на ее лице. Левину
хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим
добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода
добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это
было похоже на упрек, а ему
хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову.
Между теми, которые решились идти вслед за татарами,
был Череватый,
добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже перешел туда, потому что
был сильно завзятого нрава козак — не мог долго высидеть на месте; с ляхами попробовал уже он дела,
хотелось попробовать еще с татарами.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга
была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал!
Доброй души
был человек! И так его жалко становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его,
хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно
было.
— Да я полагаю, — ответил Базаров тоже со смехом, хотя ему вовсе не
было весело и нисколько не
хотелось смеяться, так же как и ей, — я полагаю, следует благословить молодых людей. Партия во всех отношениях хорошая; состояние у Кирсанова изрядное, он один сын у отца, да и отец
добрый малый, прекословить не
будет.
И Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых
добрых чувств, не питал к сестре и ничего не скрывал от нее, теперь
было тяжело, неловко с ней, и
хотелось поскорее освободиться от нее.
Из этого разговора ты увидел, что Рахметову
хотелось бы
выпить хересу, хоть он и не
пьет, что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище», что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к
добру не может не
быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может
быть, целый день шутил, да хохотал, да
пел, да плясал.
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он
добрый; мне
хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это
будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
Лошади
были давно готовы, а мне все не
хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне
доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, [с тех пор, как этим занимаюсь,] но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и
добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе,
хочется узнать про эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная
добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что всё
было именно так, как
было, и многое
хочется оспорить, отвергнуть, — слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь
был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с
добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним
хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
— И не пожалела ты его, Нелли! — вскричал я, когда мы остались одни, — и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не
добрая, ты и вправду злая! — и как
был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне
хотелось проводить его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих упреков.
Пошутит прохожий, пошутит и сам продавец, пошутит и мироед — так на шутке и помирятся. Расчет
будет сделан все-таки, как мироеду
хочется; но, в
добрый час, он и косушку поднести не прочь.
— Оставьте, оставьте, не надо. Нехорошо так говорить. Что может
быть хуже заочного, безответственного глумления. Нащекина умная,
добрая и достойная особа. Не виновата же она в том, что ей приходится строго исполнять все параграфы нашего институтского, полумонастырского устава. И мне тем более
хочется заступиться за нее, что над ней так жестоко смеется… — она замолкает на минуту, точно в нерешительности, и вдруг говорит: — смеется мой рыцарь без страха и упрека.
— У вас все обыкновенно
добрые и благородные, — произнесла с тем же озлоблением Миропа Дмитриевна, и на лице ее как будто бы написано
было: «
Хочется же Аггею Никитичу болтать о таком вздоре, как эти поляки и разные там их Канарские!»
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все
доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и
захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
Зазвенел тугой татарский лук,
спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не
хочется пасть
добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
— Маслица в лампадку занадобится или Богу свечечку поставить
захочется — ан деньги-то и
есть! Так-то, брат! Живи-ко, брат, тихо да смирно — и маменька
будет тобой довольна, и тебе
будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать — ведь она
добрая, друг!
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему
было приятно видеть, как люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему
хотелось, чтобы мужики всегда улыбались
добрыми глазами.
Гурмыжская. Ну, то-то же. Ты сам подумай, ведь мне деньги-то на
доброе дело. Девушка на возрасте, ума большого не имеет,
хочется заживо пристроить. Ну, что хорошего, без присмотру останется без меня; нынче народ знаешь какой! Ты сам отец, так рассудить можешь, у тебя тоже дочь, приятно ли тебе
будет…
Молодому барину стало неловко: он торопливо встал с лавки, вышел в сени и позвал за собой Чуриса. Вид человека, которому он сделал
добро,
был так приятен, что ему не
хотелось скоро расстаться с ним.
— В сущности, всё идет так, как
хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым волшебником, освобождая город от уродов, ты же могла бы, если б хотела,
быть доброй феей! Почему ты не отвечаешь?
Стоит Нунча на солнце, зажигая веселые мысли и желание нравиться ей, — пред красивой женщиной стыдно
быть незаметным человеком и всегда
хочется прыгнуть выше самого себя. Много
доброго сделано
было Нунчей, много сил разбудила она и влила в жизнь. Хорошее всегда зажигает желание лучшего.
Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по
доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно
хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
— Благодарю вас,
добрые люди! — сказал Рославлев, — я хоть и не обедал, а мне что-то
есть не
хочется.
— А если она и не
добра, так притвориться может на твой час. Бабы — любопытные, всякой
хочется другого мужика попробовать, узнать —
есть ли что слаще сахара? Нашему же брату — много ли надо? Раз, два — вот и сыт и здоров. А ты — сохнешь. Ты — попытайся, скажи, авось она согласится.
— То-то и
есть поговорить… Самой надобно не малодушничать… Он человек
добрый; из него можно, как из воску, все делать. Из чего сегодня алярму сделали! Очень весело судить вас! Где нельзя силой, надобно лаской, любовью взять… так ведь нет, нам все
хочется повернуть, чтобы сейчас
было по-нашему. Ну, если старуха действительно умирает, можно
было бы и приостаться, не ехать, — что за важность?
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и Ольга
добра сердцем
была —
захотелось мне расплатиться с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за стеклом, каждый твой взмах руки виден всем. Злится Титов...
— Антон Федотыч! — начал с чувством Хозаров. — Я не могу теперь вам выразить, как я счастлив и как одолжен вами; а могу только просить вас
выпить у меня шампанского. Сегодня я этим господам делаю вечерок;
хочется их немного потешить: нельзя!.. Люди очень
добрые, но бедные… Живут без всякого почти развлечения… наша почти обязанность — людей с состоянием — доставлять удовольствия этим беднякам.
Будучи эгоист в высшей степени, он однако слыл всегда
добрым малым, готовым на всякие услуги, женился же он, потому что всем родным этого
хотелось.
Я
был в затруднении; мне чрезвычайно
хотелось знать: чем его бог через
добрых людей обрадовал, но Шерамура нет и нет — как сквозь землю провалился.
— Ничего не знала, а у нас
был директор Ермаков, которого все знали, и он
был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, — экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей
захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас «исправить можно». А она услыхала и говорит: «Ах, дайте мне одного — самого несчастного». Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор говорит: «Идите — она
добрая».
— Да-а! Если еще не больше… У! Это такой бесенок… Вот брюнеточка так она в моем вкусе… этакая сдобненькая, — Фальстаф плотоядно причмокнул губами, — люблю таких пышечек. Ее звать Лидией Ивановной… Простая такая,
добрая девушка, и замуж ей страсть как
хочется выскочить… Она Обольяниновым какой-то дальней родственницей приходится, по матери, но бедная, — вот и гостит теперь на линии подруги… А впрочем, ну их всех в болото! — заключил он неожиданно и махнул рукой. — Давайте коньяк
пить.
А я готов побиться об заклад,
Что наш Соррини плутни затевает
Опять. Уж эти угощенья не к
добру.
Так, — помнишь ли: ему
хотелось,
Чтоб мы зарезали Дон Педро
И дом его сожгли?.. Уж то-то пиршество
Он задал нам — или в другой раз,
Пред тем, чтоб нам велеть похитить для него
Красавицу бургосскую, от тетки.
Вот дьявольское
было дело! — positum:
Теперь он также затевает плутни!..
Он проснулся поутру часов в восемь. Солнце сыпало золотым снопом лучи свои сквозь зеленые, заплесневелые окна его комнаты; какое-то отрадное ощущение нежило все члены больного. Он
был спокоен и тих, бесконечно счастлив. Ему казалось, что кто-то
был сейчас у его изголовья. Он проснулся, заботливо ища вокруг себя это невидимое существо; ему так
хотелось обнять своего друга и сказать первый раз в жизни: «Здравствуй,
добрый день тебе, мой милый».
Горячо тебя полюблю, все, как теперь, любить
буду, и за то полюблю, что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то, что как я взглянула впервой на тебя, так тотчас опознала, что ты моего дома гость, желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю, что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут что, так я тотчас же обо всем, что ни
есть в тебе, знаю, и за то тебе жизнь отдать
хочется на твою любовь,
добрую волюшку, затем, что сладко
быть и рабыней тому, чье сердце нашла… да жизнь-то моя не моя, а чужая, и волюшка связана!
Чертенок. Ишь
добрый какой! Все бога поминает. Погоди ж ты, и черта помянешь. Унесу у него краюшку. Хватится, станет искать. Жрать
захочется, обругается и черта помянет. (Берет краюшку, уносит и садится за куст, выглядывает, что
будет делать мужик.)
Таким образом, развитие простых человеческих стремлений совершается в
добрых юношах без особенных героических усилий; им
хочется есть, им со всех сторон говорят: пойдемте обедать, и они идут.
Да не буян; характером смирен, такой ласковый,
добрый, и не просит, всё совестится: ну, сам видишь, что
хочется выпить бедняге, и поднесешь.
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время
была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не в себе
буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и
хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел… В мое
добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
— Любиться-то мы любимся, голубчик мой, — сказала Паранька, — да все ж под страхом, под боязнью. А мне вольной любви
хочется! Передо всеми бы людьми
добрыми не зазорно
было обнять тебя, не украдкой бы говорить с тобой речи любовные, не краснеть да не зариться со стыда перед подругами…
— Не видать казака… — сказал он. — Экий сердяга, вздумал в дороге хворать! Нет хуже напасти: ехать надо, а мочи нет… Чего
доброго, помрет в дороге… Не дали мы ему, Лизавета, паски, а небось и ему надо
было дать. Небось и ему разговеться
хочется.
Гости разъехались. Сусанна стала хлопотать над устройством комнаты для Нюточки и кое-как приладила ей на диване постель. Нюточка все время сама помогала
доброй вдовушке в этих не особенно сложных и непродолжительных хлопотах. Менее чем в четверть часа все
было уже готово, и Сусанна простилась с Лубянской, сказав, что ей невмоготу спать
хочется, как всегда, когда в коммуне бывает много гостей.
— Господи! Как хорошо! — невольно прошептал юноша. И, весь душевно приподнятый, восторженный и умиленный, он отдался благоговейному созерцанию величия и красоты беспредельного океана. Нервы его трепетали, какая-то волна счастья приливала к его сердцу. Он чувствовал и радость и в то же время внутреннюю неудовлетворенность. Ему
хотелось быть и лучше, и
добрее, и чище. Ему
хотелось обнять весь мир и никогда не сделать никому зла в жизни.
— А что же, Петр Степаныч, как у нас
будет насчет гулянок? Больно
хочется мне Дунюшку повеселить да кстати и Зиновья Алексеича дочек… Помнится, какой-то
добрый человек похлопотать насчет этого вызвался…
— Сто целковых! Деньги порядочные! — молвила Манефа. — И на другое на что можно б
было их пожертвовать. На полезное душе, на
доброе, благочестивое дело… А тебе медали
захотелось?
— Нет, уж пожалуйста, матушка, позвольте нам у вас грозу обождать. Сделайте такое одолжение, — выходя из тарантаса, сказала Дарья Сергевна. — Женщина, видится, вы
добрая, очень бы
хотелось мне у вас пристать. Не в пример
было бы мне спокойнее, чем на постоялом дворе.
— Что ж? Пусть их побегают, здесь просторно играть им, — молвила Дуня. И, зорко поглядевши в глаза приятельнице, сказала: — По глазам вижу, Груня, что
хочется тебе что-то сказать мне. К
добру али к худу
будут речи твои?
К порядку! В Рим мы не пошли, а отправились искать ночлега у
добрых людей поближе. Долго шли. Устали.
Хотелось пить — ах, как
хотелось пить! А теперь позволь тебе представить Моего нового друга, синьора Фому Магнуса и его прекрасную дочь Марию.