Неточные совпадения
Стародум.
Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один?
Знай, что,
как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который
бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было
хорошо, который
бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась
бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза,
как бы говоря, что это не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна
знала хорошо, что это одна из его главных радостей, хотя он никогда и не признается в этом.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (
какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда ли?), Алексей не отказал
бы мне. Я
бы забыла, он
бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не
знает,
как он добр. Ах! Боже мой,
какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну,
хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— A propos de Варенька, [Кстати о Вареньке,] — сказала Кити по-французски,
как они и всё время говорили, чтоб Агафья Михайловна не понимала их. — Вы
знаете, maman, что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете
какое.
Как бы хорошо было!
— Без тебя Бог
знает что
бы было!
Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. — У тебя всё в душе ясно и
хорошо.
— Нет, я
узнала бы.
Как хорошо вы сделали, что дали нам
знать! Не было дня, чтобы Костя не вспоминал о вас и не беспокоился.
Левин очень
хорошо знал, что «
как бы не тронулся» значило, что семянной английский овес уже испортили, — опять не сделали того, что он приказывал.
Женщины должны
бы желать, чтоб все мужчины их так же
хорошо знали,
как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор,
как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень
хорошо знаю, что все дела по крепостям, в
какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не
знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
— А
знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, —
как было
бы в самом деле
хорошо, если
бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не
знал,
как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо
бы купчую совершить поскорее и
хорошо бы, если
бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
О чем
бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень
хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине
знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так,
как будто
бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
Когда матушка улыбалась,
как ни
хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все
как будто веселело. Если
бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я
бы не
знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Вот еще
какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не
знаем. Еще
хорошо, что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается; а то
бы так дураками и померли.
— Вот — дура! Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. —
Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так
хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный.
Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в другой мир.
— Это — не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это,
знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме
как по морде — ничего не заслуживает. И,
знаете,
хорошо, что суд в такие штуки не вникает, а то
бы —
как судить? Игра, господи боже мой, и такая в этом скука, что — заплакать можно…
Они, видимо,
хорошо знали технику процесса,
знали, каков будет приговор, держались спокойно,
как люди, принужденные выполнять неизбежную, скучную формальность, без которой можно
бы обойтись; они отвечали на вопросы так же механически кратко и вежливо,
как механически скучно допрашивали их председательствующий и обвинитель.
— Нет, — сказала она, — чего не
знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит,
как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей
бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах,
как мне здесь
хорошо: в поле, с цветами, с птицами
как дышится легко!
Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что
бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я
бы умерла с тоски…
— Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: «Ах,
как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве ты уже
знаешь Чацкого?» — а сами сели на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении духа, — так
бы вас и расцеловал.
— Конечно, я должен
бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так
как я
знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется,
хорошо сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему
бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль
бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
— Ну,
хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли
бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал,
как солнца, которое все у меня осветит. Вы не
знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу
знать,
какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде
как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем»,
как он выражался в высоком слоге (он очень
хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Генерал не выразил никакого ни удовольствия ни неудовольствия при вопросе Нехлюдова, а, склонив голову на бок, зажмурился,
как бы обдумывая. Он, собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался вопросом Нехлюдова, очень
хорошо зная, что он ответит ему по закону. Он просто умственно отдыхал, ни о чем не думая.
— Ах, это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом Макаровичем. Непременно, именно к нему.
Как вы находчивы, Петр Ильич, и
как хорошо это вы все придумали;
знаете, я
бы никак на вашем месте этого не придумала!
— Это
хорошо, что ты пришел, — проговорил
как бы задумчиво Иван и
как бы вовсе не слыхав восклицания Алеши. — А ведь я
знал, что он повесился.
— А чтобы нигде ничего не осталось. Ах,
как бы хорошо, кабы ничего не осталось!
Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все
узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
Веялка точно действовала
хорошо, но если
бы Софрон
знал,
какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался
бы с нами дома.
— Ведь вы, может быть, не
знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я
бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь,
как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите…
Как, право, это
хорошо пришлось!
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте
знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть
бы и были,
как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то
хорошо: не думать!
Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково будет содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов
хорошо знал Рахметова, и что Рахметов думает о
каком деле, и
как Рахметов будет говорить в
каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и не объяснившись между собою; Лопухов мог
бы вперед чуть не слово в слово написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова быть посредником.
— Все, что вы говорили в свое извинение, было напрасно. Я обязан был оставаться, чтобы не быть грубым, не заставить вас подумать, что я виню или сержусь. Но, признаюсь вам, я не слушал вас. О, если
бы я не
знал, что вы правы! Да,
как это было
бы хорошо, если б вы не были правы. Я сказал
бы ей, что мы не сошлись в условиях или что вы не понравились мне! — и только, и мы с нею стали
бы надеяться встретить другой случай избавления. А теперь, что я ей скажу?
— Нейдут из тебя слова-то.
Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела
бы быть,
как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а
как бы я не злая была, так
бы ты и не
знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать.
Так,
как Франкер в Париже плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы,
как он, — так заплакали
бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно
хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», — если б они
знали,
какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой,
как их читали и
как их покупали.
Так что ежели, например, староста докладывал, что
хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его
знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну,
как есть?!» Да о домовом достоверно
знали, что он живет на чердаке.
Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она не могла
бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла
бы очень сухо и ни одним движением не выдала
бы своего настроения. О, он никогда не
узнает и не должен
знать того позора,
какой она переживала сейчас! И
хорошо и худо — все ее, и никому до этого дела нет.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки
хорошо бы узнать, к чему он способен.
Он только заметил, что она
хорошо знает дорогу, и когда хотел было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала,
как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому и старому деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и не взглянули на подходивших, точно и не приметили.
— Ну
хорошо,
как знаешь; а тебе, Лиза, я думаю, надо
бы вниз пойти. Ах, батюшки светы, я и забыла снегирю корму насыпать. Да вот постойте, я сейчас…
Я
бы отозвался опять стихами, но нельзя же задавать вечные задачи. Что скажет добрый наш Павел Сергеевич, если странникопять потребует альбом для нового отрывка из недоконченного романа, который,
как вы очень
хорошо знаете, не должен и не может иметь конца? Следовательно...
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не
знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень
хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего
знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в
каком бы составе оно ни было.
Если б я был писатель, я показал
бы не вам одним,
как происходят у нас дикие, вероятно у нас одних только и возможные драмы, да еще в кружке, который и по-русски-то не больно
хорошо знает.
— Нет, друг мой, играй почаще, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — коли
бы ты
знала,
как мне
хорошо поплакать с тобой…
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже
хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но,
как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание
узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Вихров несколько времени молчал. Он очень
хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней — и она прогнала
бы от себя всех докторов на свете; но
как было сказать это и
как решиться на то, когда он
знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.
Николай Силыч очень
хорошо знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но сделал вид, что
как будто
бы в первый раз его слышит, и только самодовольно подтвердил...
M-me Фатеева вздрогнула при этом. Она еще не вполне понимала,
как она огорчает и оскорбляет Павла своим отказом участвовать в театре.
Знай это
хорошо — она не сделала
бы того!
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она
хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился
бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не
знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
— Это письмо к вам-с, — сказала она заметно сухим тоном. — От Марьи Николаевны, надо быть, — прибавила она, и
как будто
бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны
знала уже
хорошо.
Павел, под влиянием мысли о назначенном ему свидании, начал одну из самых страстных арий,
какую только он
знал, и весь огонь, которым горела душа его,
как бы перешел у него в пальцы: он играл очень
хорошо! M-me Фатеева, забыв всякую осторожность, впилась в него своими жгучими глазами, а m-lle Прыхина, закинув голову назад, только восклицала...
— Нет, это обидно! Я,
как мать, покоя себе не
знаю, все присовокупляю, все присовокупляю… кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было
хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не
знали да жили
бы в холе да в неженье…