Неточные совпадения
— Хотя в общих чертах наши законоположения об этом
предмете мне известны, — продолжал Алексей Александрович, — я бы желал знать вообще те
формы, в которых на практике совершаются подобного рода дела.
Предметы теряли свою
форму; все сливалось сначала в серую, потом в темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли, кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей тишины, одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та, наконец, свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка пошевелив листья вокруг себя… и заснула.
Самым большим соблазном является не
предмет веры, а субъект веры,
формы выразительности его веры на земле.
Оставаясь наедине, он брал в руки различные
предметы, ощупывал их с небывалою внимательностью и потом, отложив их в сторону, старался вдумываться в изученные
формы.
Вот почему иногда общий смысл раскрываемой идеи требовал больших распространений и повторений одного и того же в разных видах, — чтобы быть понятным и в то же время уложиться в фигуральную
форму, которую мы должны были взять для нашей статьи, по требованию самого
предмета…
— Вот, могу вам рекомендовать, Евгений Константиныч, — с скромным достоинством проговорил Майзель, собственноручно подавая набобу лежавший на серебряном блюде
предмет странной
формы, что-то вроде передней половины разношенной калоши: — Самое охотничье кушанье…
В среде, где нет ни подлинного дела, ни подлинной уверенности в завтрашнем дне, пустяки играют громадную роль. 1 Это единственный ресурс, к которому прибегает человек, чтоб не задохнуться окончательно, и в то же время это легчайшая
форма жизни, так как все проявления ее заключаются в непрерывном маятном движении от одного
предмета к другому, без плана, без очереди, по мере того как они сами собой выплывают из бездны случайностей!
Все дела департаментские на цифры переложил, на всякий
предмет свою особую
форму ведомства преподал и строго-престрого следил, чтобы ни в одной, значит, графе ни одного пустого места не оставалось.
И вот, в ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился, что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал ей целый тюк
форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными
предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье был особенный счет приблизительно следующего содержания...
Арина Петровна так и ахнула. Во-первых, ее поразила скупость Иудушки: она никогда и не слыхивала, чтоб крыжовник мог составлять в Головлеве
предмет отчетности, а он, по-видимому, на этом
предмете всего больше и настаивал; во-вторых, она очень хорошо поняла, что все эти
формы не что иное, как конституция, связывающая ее по рукам и по ногам.
Порфирий Владимирыч умолк. Он был болтлив по природе, и, в сущности, у него так и вертелось на языке происшествие дня. Но, очевидно, не созрела еще
форма, в которой приличным образом могли быть выражены разглагольствия по этому
предмету.
Есть замечательное малоизвестное огромное сочинение («Unparteiische Kirchen und Ketzer-Historie», 1729 г.) Готфрида Арнольда, трактующего прямо об этом
предмете и показывающего всю незаконность, произвольность, бессмысленность и жестокость употребления слова «ересь» в смысле отвержения. Книга эта есть попытка описания истории христианства в
форме истории ересей.
Одно состояние, нажитое торговлей
предметами, необходимыми для народа или развращающими народ, или биржевыми операциями, или приобретением дешевых земель, которые потом дорожают от нужды народной, или устройством заводов, губящих здоровье и жизни людей, или посредством гражданской или военной службы государству, или какими-либо делами, потворствующими соблазнам людей, — состояние, приобретаемое такими делами не только с разрешения, но с одобрения руководителей общества, скрашенное при этом показною благотворительностью, без сравнения более развращает людей, чем миллионы краж, мошенничеств, грабежей, совершенных вне признанных законом
форм и подвергающихся уголовному преследованию.
Устраняясь лично от прений по
предметам внутренней политики, он тем не менее не находил противным человеческому естеству, если кто-либо из его подчиненных, в приличных
формах, позволял себе оспаривать пользу и целесообразность того или другого мероприятия.
Это был какой-то кипящий вихрь человеческих и звериных фигур, ландшафтов,
предметов самых удивительных
форм и цветов, слов и фраз, значение которых воспринималось всеми чувствами…
Разобрать это отношение внешней
формы к внутренней силе уже нетрудно; самое главное для критики — определить, стоит ли автор в уровень с теми естественными стремлениями, которые уже пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современного порядка дел; затем — в какой мере умел он их понять и выразить, и взял ли он существо дела, корень его, или только внешность, обнял ли общность
предмета или только некоторые его стороны.
Лекции шли правильно. Знакомство с новыми профессорами, новыми
предметами, вообще начало курса имело для меня еще почти школьническую прелесть. Кроме того, в студенчестве начиналось новое движение, и мне казалось, что неопределенные надежды принимали осязательные
формы. Несколько арестов в студенческой среде занимали всех и вызывали волнение.
Но это «что-то» должно быть нечто чрезвычайно многообъемлющее, нечто способное принимать самые разнообразные
формы, нечто чрезвычайно общее; потому что прекрасными кажутся нам
предметы чрезвычайно разнообразные, существа, совершенно не похожие друг на друга.
Вот эта мысль: «Прекрасное есть не самый
предмет, а чистая поверхность, чистая
форма (die reine Oberfläche)
предмета».
Так уже самый процесс зрения берет на себя часть труда возведения
предмета к чистой
форме.
В-третьих, странно говорить, что и в совершенно непрозрачных телах мы видим только поверхность, а не самый
предмет: воззрение принадлежит не исключительно глазам, известно, что в нем всегда участвует припоминающий и соображающий рассудок; соображение всегда наполняет материей пустую
форму, представляющуюся глазу.
Уже из этого одного видим, что пение, произведение чувства, и искусство, заботящееся о
форме, — два совершенно различные
предмета.
Если мы сначала не замечали недостатков, это проистекало из другой благоприятности случая — из счастливого расположения нашего духа, которое делало субъект способным видеть
предмет с точки зрения чистой
формы.
Из этого основного воззрения следуют дальнейшие определения: прекрасное tcnm идея в
форме ограниченного проявления; прекрасное есть отдельный чувственный
предмет, который представляется чистым выражением идеи, так что в идее не остается ничего, что не проявлялось бы чувственно в этом отдельном
предмете, а в отдельном чувственном
предмете нет ничего, что не было бы чистым выражением идеи, Отдельный
предмет в этом отношении называется образом (das Bild).
«Перевес идеи над
формою», говоря строго, относится к тому роду событий в мире нравственном и явлений в мире материальном, когда
предмет разрушается от избытка собственных сил; неоспоримо, что эти явления часто имеют характер чрезвычайно возвышенный; но только тогда, когда сила, разрушающая сосуд, ее заключающий, уже имеет характер возвышенности или
предмет, ею разрушаемый, уже кажется нам возвышенным, независимо от своей погибели собственною силою.
Красота
формы, состоящая в единстве идеи и образа, общая принадлежность «е только искусства (в эстетическом смысле слова), но и всякого человеческого дела, совершенно отлична от идеи прекрасного, как объекта искусства, как
предмета нашей радостной любви в действительном мире.
Румор отвечает на это, что «природа не отдельный
предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых
форм, совокупность всего произведенного природою, или, лучше сказать, сама производящая сила», — ей должен предаться художник, не довольствуясь отдельными моделями.
Обыкновенно говорят: «возвышенное состоит в превозможении идеи над
формою, и это превозможение на низших степенях возвышенного узнается сравнением
предмета по величине с окружающими
предметами»; нам кажется, что должно говорить: «превосходство великого (или возвышенного) над мелким и дюжинным состоит в гораздо большей величине (возвышенное в пространстве или во времени) или в гораздо большей силе (возвышенное сил природы и возвышенное в человеке)».
3) Это объективное прекрасное, или прекрасное по своей сущности, должно отличать от совершенства
формы, которое состоит в единстве идеи и
формы, или в том, что
предмет вполне удовлетворяет своему назначению.
Наконец, ближайшим образом мысль о том, что прекрасное есть чистая
форма, вытекает из понятия, что прекрасное есть чистый призрак; а такое понятие — необходимое следствие определения прекрасного как полноты осуществления идеи в отдельном
предмете и падает вместе с этим определением.
«Перевесом идеи над
формою», погибелью самого
предмета от избытка развивающихся в нем сил отличается так называемая отрицательная
форма возвышенного от положительной.
В этом смысле искусство ничем не отличается от рассказа о
предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает своей цели, нежели простой рассказ, тем более ученый рассказ; под
формою жизни мы гораздо легче знакомимся с
предметом, гораздо скорее начинаем интересоваться им, «ежели тогда, когда находим сухое указание на
предмет.
Вы совершенно переноситесь в тот мир, в который ведет вас автор: вы находите в нем что-то родное, перед вами открывается не только внешняя
форма, но и самая внутренность, душа каждого лица, каждого
предмета.
«С самых ранних лет, — говорит она, — политика была для меня самым занимательным
предметом; я расспрашивала каждого иностранца о его отечестве,
форме правления и законах, и сравнения, к которым часто вели их ответы, внушили мне пламенное желание путешествовать» (см. «Москвитянин», ibid.).
Возможна ли же мысль без
предмета; не будет ли она тогда чем-то непостижимым, лишенным всякой
формы и содержания?
— Право, странно. Я знаю, бывает, что какой-нибудь особенный запах, или
предмет необыкновенной
формы, или резкий мотив вызывают в памяти целую картину из давно пережитого. Я помню: умирал при мне человек; шарманщик-итальянец остановился перед раскрытым окном, и в ту самую минуту, когда больной уже сказал свои последние бессвязные слова и, закинув голову, хрипел в агонии, раздался пошлый мотив из «Марты...
Глаза мои были открыты, но все
предметы принимали для меня какие-то фантастические
формы.
Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность — возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые
предметы обычных
форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.
Облака, принимая причудливые
формы гигантов-людей, странных волшебных
предметов и животных, медленно проплывали по небу.
Ибо пока душа твоя сохраняет
форму духа, до тех пор она имеет
предметом оформленное — gestaltetes.
Само собою разумеется, то, что отлагается в сознании в
форме мифа, вступая в общее человеческое сознание, затрагивает все способности души, может становиться
предметом мысли, научного изучения и художественного воспроизведения.
С. 324.], «представление мое есть образ, как он возвышен уже до
формы всеобщности мысли, так что удерживается лишь одно основное определение, составляющее сущность
предмета и предносящееся представляющему духу» (84) [Ср. там же.
«Обычное представление о Боге как отдельном существе вне мира и позади (?) мира не исчерпывает всеобщего
предмета религии и есть редко чистая и всегда недостаточная
форма выражения религиозного сознания…
Противоречие логическое проистекает из ошибки в мышлении, из несоответствия мышления своим собственным нормам, оно имманентно в своем происхождении и объясняется недостаточным овладением
предметом мысли со стороны логической
формы.
Наибольшую близость наша проблема имеет к содержанию третьей критики Канта, именно к анализу эстетического суждения, облеченному в чрезмерно схоластическую и не соответствующую своему
предмету форму.
Время вовсе не есть пустая
форма, в которой размещаются разные
предметы без связи и порядка, и не есть только
форма восприятия, какой его знает Кант.
Напротив, Аристотель, восходя по лестнице
форм в их естественной иерархии, приходил к
форме всех
форм, имеющей содержанием только себя, мышление мышления (νόησις της νοήσεως), первое движущее (πρώτον κινούν), составляющее и источник всякого движения, и его
предмет, как всеобщее стремление и любовь (ой κινούμενον κινεί… κινεί δε ως έρώμενον); эта
Форма вообще и есть Божество.
«Тополь знал, что умирает», «черемуха почуяла, что ей не жить». У Толстого это не поэтические образы, не вкладывание в неодушевленные
предметы человеческих чувств, как делают баснописцы. Пусть не в тех
формах, как человек, — но все же тополь и черемуха действительно знают что-то и чувствуют. Эту тайную их жизнь Толстой живо ощущает душою, и жизнь эта роднит дерево с человеком.
«Наша мысль, в своей чисто логической
форме, не способна представить себе действительную природу жизни, — говорит Бергсон. — Жизнь создала ее в определенных обстоятельствах для воздействия на определенные
предметы; мысль — только проявление, один из видов жизни, — как же может она охватить жизнь?.. Наш ум неисправимо самонадеян; он думает, что по праву рождения или завоевания, прирожденно или благоприобретено, он обладает всеми существенными элементами для познания истины».
Окончив занятия в
форме строго научной, он давал мне сладчайшую умственную пищу, продолжая разговор о том же
предмете в
форме легкой и приятной, всегда вызывающей на размышления и дающей для них обильную пищу.