Неточные совпадения
Улицы запустели, на площадях
показались хищные звери.
Местами эти дома
казались затерянными среди широкой, как поле,
улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости.
Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на
улице.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на
улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все,
кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
Изредка доходили до слуха его какие-то,
казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую
улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Два дня ему
казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни
улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
Из мрака, который сперва скрывал все предметы в окне,
показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось — большой дом с двумя внизу освещенными окнами, посредине
улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано, бегу встречать их в переднюю.
Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, многие нарочно выбежали на
улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего силы.
Жиды беспрестанно посматривали в одну сторону
улицы; наконец в конце ее из-за одного дрянного дома
показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья.
Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же на
улице, на солнце, чахоточный всегда
кажется больнее и обезображеннее, чем дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее.
Посреди
улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер
казался в недоумении и изредка повторял...
— Непременно помешалась! — говорил он Раскольникову, выходя с ним на
улицу, — я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «
кажется», но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают; жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего не слушает.
Девушка,
кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она на
улице.
Он забылся; странным
показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться на
улице.
Я оставил Пугачева и вышел на
улицу. Ночь была тихая и морозная. Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу. В крепости все было спокойно и темно. Только в кабаке светился огонь и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни и ворота были заперты.
Казалось, все в нем было тихо.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу
казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на
улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Улицу перегораживала черная куча людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта
казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые
улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана,
казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на
улицу, и ему
показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять окон на
улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и
кажутся оклеенными обоями. На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых кож, нефти, стоял на грязном песке; всюду, по набережной и в пыли на
улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город
казался не русским, а церкви — лишними в нем.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь
улицей, и все
кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Вход в
улицу, где он жил, преграждали толстые полицейские на толстых лошадях и несколько десятков любопытствующих людей; они
казались мелкими, и Самгин нашел в них нечто однообразное, как в арестантах. Какой-то серенький, бритый сказал...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему
показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Днем по
улицам летала пыль строительных работ, на Невском рабочие расковыривали торцы мостовой, наполняя город запахом гнилого дерева; весь город
казался вспотевшим.
Шемякин говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова
казались надушенными. На
улице он
казался еще более красивым, чем в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая панама, тросточка, с ручкой из слоновой кости, в пальцах руки — черный камень.
Вечерами, поздно, выходил на
улицу, вслушивался в необыкновенную, непостижимую тишину, —
казалось, что день ото дня она становится все более густой, сжимается плотней и — должна же она взорваться!
Дома приплюснуты к земле, они,
казалось, незаметно тают, растекаясь по
улице тенями; от дома к дому темными ручьями текут заборы.
И все они
казались жидкими, налитыми какой-то мутной влагой; Клим ждал, что на следующем шаге некоторые из них упадут и растекутся по
улице грязью.
Она тотчас пришла. В сером платье без талии, очень высокая и тонкая, в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как
показалась на
улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В
улице было темно, как в печной трубе, и
казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно быть, именно его уговаривал мягкий басок...
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она
кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на
улице было уже темно.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на
улице никого не было. Радость Макарова
казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Он был так велик, что Самгину
показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на
улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
Улица была типично московская, деревянная, а этот недавно оштукатуренный особняк
казался туго накрахмаленным щеголем, как бы случайно попавшим в ряд стареньких, пестрых домиков.
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему
казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали двери. Сотрясая рамы окон, по
улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик, в котором стояло десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
Сквозь двойные рамы с
улицы не доносилось ни звука, и
казалось, что все, на площади, живет не в действительности, а только в памяти.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые
казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами
улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый свет.
На
улице простились. Самгин пошел домой пешком. Быстро мчались лихачи, в экипажах сидели офицера,
казалось, что все они сидят в той же позе, как сидел первый, замеченный им: голова гордо вскинута, сабля поставлена между колен, руки лежат на эфесе.
Самгин попросил чаю и, закрыв дверь кабинета, прислушался, — за окном топали и шаркали шаги людей. Этот непрерывный шум создавал впечатление работы какой-то машины, она выравнивала мостовую, постукивала в стены дома, как будто расширяя
улицу. Фонарь против дома был разбит, не горел, —
казалось, что дом отодвинулся с того места, где стоял.
С восхода солнца и до полуночи на
улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно;
казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Ехали долго, по темным
улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными
казались улицы.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих,
кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по
улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Вера Петровна долго рассуждала о невежестве и тупой злобе купечества, о близорукости суждений интеллигенции, слушать ее было скучно, и
казалось, что она старается оглушить себя. После того, как ушел Варавка, стало снова тихо и в доме и на
улице, только сухой голос матери звучал, однообразно повышаясь, понижаясь. Клим был рад, когда она утомленно сказала...
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На
улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и
казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Он оделся и, как бы уходя от себя, пошел гулять.
Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней в окнах и народа на
улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Несмотря на раннюю пору, людей на
улице было много, но
казалось, что сегодня они двигаются бесцельно и более разобщенно, чем всегда.
А вот углов — даже днем боялся; бывало, идешь по
улице, нужно повернуть за угол, и всегда
казалось, что там дожидается меня что-то, не мальчишки, которые могут избить, и вообще — не реальное, а какое-то… из сказки.
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась
казаться в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том, что вон этот дом еще месяц тому назад был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь вон как свежо смотрит, когда его оштукатурили и выкрасили в желтый цвет. Упомянула, что к зиме заново отделают залу собрания, что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть, как ровняют
улицу для бульвара.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на
улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум,
кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.