Неточные совпадения
С каким-то неопределенным чувством глядел он на домы, стены, забор и
улицы, которые также
с своей стороны, как будто подскакивая, медленно
уходили назад и которые, бог знает, судила ли ему участь увидеть еще когда-либо в продолжение своей жизни.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка
ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он вышел на
улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте,
с которого давеча бросилась женщина.
— Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно
с улицы, прятались и хотели
уйти? Я это очень хорошо заметил.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно
ушел. По
улице, над серым булыжником мостовой,
с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился
с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола
с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Вечерами он
уходил с толстой палкой в руке, надвинув котелок на глаза, и, встречая его в коридоре или на
улице, Самгин думал, что такими должны быть агенты тайной полиции и шулера.
Выпустили Самгина неожиданно и
с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления
с товарищем прокурора, любезно поболтали и
ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Самгин
ушел к себе, разделся, лег, думая, что и в Москве, судя по письмам жены, по газетам, тоже неспокойно. Забастовки, митинги, собрания, на
улицах участились драки
с полицией. Здесь он все-таки притерся к жизни. Спивак относится к нему бережно, хотя и суховато. Она вообще бережет людей и была против демонстрации, организованной Корневым и Вараксиным.
— К сожалению, мне нужно идти в университет, — объявил Клим,
ушел и до усталости шагал по каким-то тихим
улицам, пытаясь представить, как встретится он
с Лидией, придумывая, как ему вести себя
с нею.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить
с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине
с самим собою. Но она открыла дверь и
ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе, сел у окна на
улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Прочитав утром крикливые газеты, он
с полудня
уходил на
улицы, бывал на собраниях, митингах, слушая, наблюдая, встречая знакомых, выспрашивал, но не высказывался, обедал в ресторанах, позволяя жене думать, что он занят конспиративными делами.
Он медленно
ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался
с приятелями и бродил по уединенным
улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Я не дождался конца сделки и
ушел. У крайнего угла
улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером конь
с хвостом в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
По его узким
улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь
с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них не
уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже не выпустит. А там, на
улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он
уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался
с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
Разделавшись со школой, я снова зажил на
улице, теперь стало еще лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией
с утра
уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и еще более близкие друг другу.
Стали мы наконец выходить из комнаты, я дверь нарочно отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за бумажник
с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился и ничего не сказал-с; двух шагов по
улице не прошли, он меня бросил и
ушел в другую сторону.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на
улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу
ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
Она
ушла помолиться в Казанский собор, поплакала перед образом Богоматери, переходя через
улицу, видела мужа, пролетевшего на своих шведочках
с молодою миловидною Полинькою, расплакалась еще больше и, возвратившись совершенно разбитая домой, провалялась до вечера в неутешных слезах, а вечером вышла веселая, сияющая и разражающаяся почти на всякое даже собственное слово непристойно громким хохотом.
Наконец дело
с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе
с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался
уходить. Экономка проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял на
улице, она, оставаясь на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
Нужно сказать, что все время, как приехал барин, от господского дома не отходила густая толпа, запрудившая всю
улицу. Одни
уходили и сейчас же заменялись другими. К вечеру эта толпа увеличивалась и начинала походить на громадное шевелившееся животное. Вместе
с темнотой увеличивалась и смелость.
Вечером хохол
ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу
с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда
с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее
с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже
ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на
улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед собою Эмиля.
С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня
уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской
улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы
с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Пришел полицейский, потоптался, получил на чай,
ушел; потом снова явился, а
с ним — ломовой извозчик; они взяли кухарку за ноги, за голову и унесли ее на
улицу. Заглянула из сеней хозяйка, приказала мне...
Саша прошел за угол, к забору,
с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные окна соседнего дома. Присел на корточки, разгреб руками кучу листьев, — обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю. Он приподнял их — под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра,
уходя под корень.
Когда братья
ушли на
улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас
с улицы позвонил хозяин, молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал...
Я был убежден в этом и решил
уйти, как только бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на
улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался
с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Шибко скакал Варнава по пустой
улице, а
с ним вместе скакали, прыгали и разлетались в разные стороны кости, уложенные на его плоских ночвах; но все-таки они не столько
уходили от одной беды, сколько спешили навстречу другой, несравненно более опасной: на ближайшем перекрестке
улицы испуганным и полным страха глазам учителя Варнавы предстал в гораздо большей против обыкновенного величине своей грозный дьякон Ахилла.
Борк поднялся
с своего места и вскоре
ушел, одевшись, на
улицу.
Когда они
ушли, Передонов на
улице поздравлял Володина
с успехом. Володин радостно смеялся и прыгал. Он уже забыл всех отвергнувших его девиц.
Я был мрачен и утомлен; устав ходить по еще почти пустым
улицам, я отправился переодеться в гостиницу. Кук
ушел. На столе оставил записку, в которой перечислял места, достойные посещения этим вечером, указав, что я смогу разыскать его за тем же столом у памятника. Мне оставался час, и я употребил время
с пользой, написав коротко Филатру о происшествиях в Гель-Гью. Затем я вышел и, опустив письмо в ящик, был к семи, после заката солнца, у Биче Сениэль.
Оказывается, что Распротаков
с утра пахать
ушел, а к вечеру боронить будет (а по другим свидетельствам:
ушел в кабак и выйти оттуда не предполагает), а об Чацком я уже вам писал, что он нынче, ради избежания встреч,
с одной стороны
улицы на другую перебегает и на днях даже чуть под вагон впопыхах не попал.
— Нет, это ведь одна минута; не надо только смотреть вниз, — отвечал Долинский, спокойно кладя на стол поданную ему миндалинку, и
с этими словами
ушел в свою комнату, а оттуда вместе
с Дашею прошел через магазин на
улицу.
Эта потребность
уйти из дому и блуждать по
улицам являлась всякий раз, как сестра
уходила к Жене Эгмонт, — и так радостно и беспокойно и волнующе чувствовалось отсутствие сестры, словно в ее лице сам Саша таинственно соприкасался
с любовью своею.
Господин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазах Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т. д., — но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас
ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал
с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у себя в пятках озноб, вышел на
улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.
Я опрометью бросился
с крыльца на
улицу. Мне хотелось поскорее
уйти от этого доброго человека.
Я
ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть
с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по
улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города.
Заметив меня, Глафира Митревна
с заплаканными глазами и сердитым лицом
ушла в другую комнату, но Фатевна не думала оставлять поле сражения и голосила на три
улицы; в одном окне я заметил побелевший нос Галактионовны, которая занимала наблюдательный пост.
— Что будто бы, братец ты мой, Катюшка бегала без меня к матке на праздник; весь народ по
улице гулял, а они
с Гришкой
ушли в лес по черницу.
— Это-то я знаю, что вы сумеете сделать, знаю это!.. — произнес почти
с бешенством Иосаф и
ушел; но, выйдя на
улицу и несколько успокоившись на свежем воздухе, он даже рассмеялся своему положению: он сам должен был идти и сказать, чтобы его наказали. Подойдя к гауптвахте, он решительно не находился, что ему делать.
Но вдруг опять… Сон это или действительность? Копыта наших лошадей гулко стучат по деревянной настилке моста… По обеим сторонам не камни, не река, не скалы
с шумящими вверху деревьями, а перила моста и… фонари! Впереди какое-то двухэтажное здание
с светящимися окнами и яркие цепочки фонарных огоньков
уходят в перспективу
улицы…
Достигаев. Ну да. Учитесь, а ничего не знаете. А то ещё была… Рекамье, на кушетке лежит. Время требует, чтоб к нему… приспособлялись. Ну… ладно! Пожар со спиртного завода на лесной двор перемахнул, зарево — огромное! Ставни у нас
с улицы закрыты, а всё-таки в зале на полу красные полосы лежат… неприятно! И в столовой неуютно. Поди-ка, Антошка, распорядись, чтобы все сюда шли… подальше от
улицы! (Антонина
ушла.) Ну, что, лиса?
— Нюничка! — восклицает поручик укоризненно и, оставив есть, прижимает руки — в одной из них вилка
с куском колбасы — к груди. — Чтобы я? О, как ты меня мало знаешь. Я скорее дам голову на отсечение, чем позволю себе подобное. Когда я тот раз от тебя
ушел, то так мне горько было, так обидно! Иду я по
улице и, можешь себе представить, заливаюсь слезами. Господи, думаю, и я позволил себе нанести ей оскорбление. Ко-му-у! Ей! Единственной женщине, которую я люблю так свято, так безумно…
До полуночи просидели мы
с ним, и неохотно проводил я его за ворота, да и он
ушёл тоже нехотя. Стоя у ворот, смотрю я, как твёрдо и споро шагает он вниз посреди
улицы между тёмных изб, сонно и молча прижавшихся к земле. Уже отогретая солнцем весны, спит она и сладко дышит во сне запахами свежих трав. Хорошо было у меня на душе в тот час — люблю я чувствовать себя на месте и у дела.
Старик
с утра
уходит куда-то искать покупателей, а Яша по целым дням сидит в номере или же выходит на
улицу поглядеть столичный город.
— Покорно благодарю-с. Уж мы пили! Сегодня поднялись рано. Наши к обедне
ушли. Сестрица два часа меня завивала, напомадила, умыла, панталончики мне зашила, потому что я их разодрал вчера
с Сашкой, на
улице: мы в снежки стали играть…
Я
ухожу. Или вы правы, и я — несчастный сумасшедший. Или вы сошли
с ума — и я одинокий, непонятый вздыхатель. Носи меня, вьюга, по
улицам! О, вечный ужас! Вечный мрак!
И утро настало, и загорелась великая в теле Мафальды жажда поцелуев. Едва только
ушел на свою торговлю ее муж, Мафальда сбросила
с себя все одежды и вознамерилась выйти на
улицу.
А послезавтра в восемь приходи
На монастырь и стань там у забора
И на калитку
с улицы гляди —
Хоть на часок
уйду из-под надзора, —
Стой там в тени и терпеливо жди.
Как восемь станет бить, приду я скоро.
Недаром злые видела я сны!
Но верь ты мне, мы будем спасены».
Его величества, однако, не было в числе игравших на бильярде. Какой-то англичанин, вероятно офицер
с английского военного фрегата, стоявшего на рейде, на вопрос Володи, нет ли короля в числе играющих, отвечал, что он уже сыграл несколько партий и
ушел, вероятно, прогуляться среди своих подданных, и советовал Володе идти к большому освещенному, открытому со всех сторон зданию на столбах в конце
улицы, на площадке, окруженной деревьями, откуда доносились звуки, напоминающие скрипку.