Неточные совпадения
Около полуночи Клим незаметно
ушел к себе, тотчас разделся и лег, оглушенный, усталый. Но он забыл запереть дверь, и через несколько минут в комнату влез Дмитрий, присел
на кровать и заговорил, счастливо улыбаясь...
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у
кровати Варвары и, не взглянув
на нее, снова
ушел в столовую, сел у двери.
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб
уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его
на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее
уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел
на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, — в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее
на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь
уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку
на кровать и впился в ее губы поцелуем.
В моей комнате стояла
кровать без тюфяка, маленький столик,
на нем кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела тонкая сальная свеча. Сырость и холод проникали до костей; офицер велел затопить печь, потом все
ушли. Солдат обещал принесть сена; пока, подложив шинель под голову, я лег
на голую
кровать и закурил трубку.
Поцеловав меня, она
ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из широкой, мягкой и жаркой
кровати, подошел к окну и, глядя вниз
на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске.
Мне плакать не хотелось.
На чердаке было сумрачно и холодно, я дрожал,
кровать качалась и скрипела, зеленая старуха стояла пред глазами у меня, я притворился, что уснул, и бабушка
ушла.
Нюрочке это не понравилось. Что он хотел сказать этим? Наконец, она совсем не подавала ни малейшего повода для этого фамильярного тона. Она молча
ушла к себе в комнату и не показывалась к ужину. Катря довершила остальное. Она пришла в комнату Нюрочки, присела
на кровать и, мотнув головой в сторону столовой, проговорила...
Впрочем, быть с нею наедине в это время нам мало удавалось, даже менее, чем поутру: Александра Ивановна или Миницкие, если не были заняты, приходили к нам в кабинет; дамы ложились
на большую двуспальную
кровать, Миницкий садился
на диван — и начинались одушевленные и откровенные разговоры, так что нас с сестрицей нередко
усылали в столовую или детскую.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в большой милости, сидели теперь у печки
на стульях, а мы у дедушки
на кровати; видя, что он не обращает
на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия в наших разговорах,
уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью
ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели
на кровать под рединный полог, и хотя душно было сидеть под ним, но зато спокойно.
— Вам нездоровится? — спросил робко Ромашов, садясь в его ногах
на кровать. — Так я не буду вам мешать. Я
уйду.
Но он чувствовал почти каждую минуту, что онабыла тут подле него; что это она приходила и
уходила, снимала его с
кровати и опять укладывала
на нее.
Матвей опустил полог, тихонько
ушёл в свою комнату и сел там
на кровать, стараясь что-то вспомнить, вспоминая только грудь женщины — розовые цветки сосков, жалобно поднятые к солнцу.
Просидела она почти до полуночи, и Кожемякину жалко было прощаться с нею. А когда она
ушла, он вспомнил Марфу, сердце его, снова охваченное страхом, трепетно забилось, внушая мысль о смерти, стерегущей его где-то близко, — здесь, в одном из углов, где безмолвно слились тени, за
кроватью, над головой, — он спрыгнул
на пол, метнулся к свету и — упал, задыхаясь.
Старик присел к ней
на кровать, обнял ее, поцеловал, назвал красавицей-невестынькой, обласкал внука и, наконец,
ушел, сказавши, что ему «без невестыньки будет скучно».
На лекции идти было поздно, работа расклеилась, настроение было испорчено, и я согласился. Да и старик все равно не
уйдет. Лучше пройтись, а там можно будет всегда бросить компанию. Пока я одевался, Порфир Порфирыч присел
на мою
кровать, заложил ногу
на ногу и старчески дребезжавшим тенорком пропел...
Панауров любил вкусно поесть, любил хорошую сервировку, музыку за обедом, спичи, поклоны лакеев, которым небрежно бросал
на чай по десяти и даже по двадцати пяти рублей; он участвовал всегда во всех подписках и лотереях, посылал знакомым именинницам букеты, покупал чашки, подстаканники, запонки, галстуки, трости, духи, мундштуки, трубки, собачек, попугаев, японские вещи, древности, ночные сорочки у него были шелковые,
кровать из черного дерева с перламутром, халат настоящий бухарский и т. п., и
на все это ежедневно
уходила, как сам он выражался, «прорва» денег.
У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание
уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя
на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув
на товарища, сказал...
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять
ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла
на свою
кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной.
Пелагея Егоровна
уходит; Митя садится к столу пригорюнившись; Гуслин садится
на кровать и берет гитару.
Мальчик
ушел. Арбузов долго сидел
на кровати, спустив
на пол ноги, и прислушивался, глядя в темные углы, к своему сердцу, все еще бившемуся тревожно и суетливо. А губы его тихо шевелились, повторяя раздельно все одно и то же, поразившее его, звучное, упругое слово...
Алехин простился и
ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим отвели
на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные
кровати с резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельем.
— Пешком, — говорит, — до самой Москвы пер, даже
на подметках мозоли стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей не принес, а
ухожу, а он совсем умирает, — с
кровати не вставал; выслушал, что было, и хотел смеяться, но поманул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: «
На что?» А он нагнул к уху и без голосу шепнул...
А у людоеда было 7 девочек, такие же маленькие, как мальчиковы братья. Девочки все лежали и спали
на одной
кровати, и у каждой девочки
на голове была золотая шапочка. Мальчик с пальчик приметил это, и, когда людоед с женой
ушли, он потихоньку спял шапочки с людоедовых дочерей и надел их
на себя и
на братьев, а свою и братнины шапочки надел
на девочек.
Земский врач, чрезвычайно утомленный и
на вид больной человек, сидел около
кровати в кресле и, задумавшись, делал вид, что считает пульс. Отец Иеремия, только что кончивший свое дело, заворачивал в епитрахиль крест и собирался
уходить…
И вздумал благодетель устроить в таком месте, где много народа, постоялый двор и собрать в этом дворе всё, что только может быть
на пользу и
на удовольствие человеку. И устроил благодетель во дворе теплые горницы, и печи хорошие, и дрова, и освещение, и амбары, полные хлеба всякого, и подвалы с овощами, и запасы плодов, и всякие напитки, и
кровати, и постели, и всякую одежду, и белье, и обувь, и всего столько, что
на многих и многих достанет. Сделал так благодетель, а сам
ушел и стал дожидаться, что будет.
Висленев
ушел, а Горданов запер за ним двери
на ключ, достал из дорожной шкатулки два револьвера, осмотрел их заряды, обтер замшей курки и положил один пистолет
на комод возле изголовья
кровати, другой — в ящик письменного стола. Затем он взял листок бумаги и написал большое письмо в Петербург, а потом
на другом клочке бумаги начертил...
Ивану Ильичу было досадно, что Катя с таким увлечением посвящает в свои хозяйственные мечты этого чужого ей по духу человека. Он видел, с какою открытою усмешкою слушает Леонид, — с добродушною усмешкою взрослого над пустяковою болтовнею ребенка. А Катя ничего не замечала и с увлечением продолжала говорить. Иван Ильич
ушел к себе и лег
на кровать.
Сожитель не отвечает. Он молча
уходит за перегородку, быстро раздевается и с сопением ложится
на свою
кровать.
И
ушел. Васильев лег
на кровать и, спрятав голову под подушку, стал плакать от боли, и чем обильней лились слезы, тем ужаснее становилась душевная боль. Когда потемнело, он вспомнил о той мучительной ночи, которая ожидает его, и страшное отчаяние овладело им. Он быстро оделся, выбежал из номера и, оставив свою дверь настежь, без всякой надобности и цели вышел
на улицу. Не спрашивая себя, куда идти, он быстро пошел по Садовой улице.