Неточные совпадения
Бог
знает до какой бы громадной цифры не возросли благодатные суммы, если бы какой-то нелегкий
зверь не перебежал поперек всему.
Что пользы нет большой тому
знать птичий быт,
Кого
зверьми владеть поставила природа,
И что важнейшая наука для царей...
Представь: их как
зверей выводят напоказ…
Я слышала, там… город есть турецкий…
А
знаешь ли, кто мне припас? —
Антон Антоныч Загорецкий.
Загорецкий выставляется вперед.
— Мне кажется — спокойнее стал я. У меня,
знаешь ли, такое впечатление осталось, как будто я на лютого
зверя охотился, не в себя стрелял, а — в него. И еще: за угол взглянул.
А о земном заточении, о том, что «смерть шатается по свету» и что мы под солнцем «плененные
звери», — об этом,
знаете, обо всем Федор Сологуб пишет красивее вас, однако так же неубедительно.
— Там у меня действительно черт
знает что! Анархиста какого-то Алина приобрела… Монахов, Иноков, такой
зверь, — не ходи мимо!
— Черт
знает как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие рыжие волосы на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они уходили из богатых семей, от любимых мужей, детей, потом римляне мучили их, травили
зверями…
— Лютов — замечательный! Он — точно Аким Александрович Никитин, —
знаешь, директор цирка? — который насквозь видит всех артистов,
зверей и людей.
Зверев ждал его именно сегодня или завтра, о чем третьего дня дал мне
знать.
Вы
знаете, что были и есть люди, которые подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с
зверями, с стихиями, — все это герои, которых имена мы
знаем наизусть и будет
знать потомство, печатаем книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты.
— Ладно, ладно. И это
знаем… Катерине Ивановне поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира — только кликни Барчука. Лихо домчит…
Зверь, не ямщик.
— Да, сошла, бедная, с ума… Вот ты и подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел — все равно как в чужое место, еще хуже. А
знаешь, что загубило всех этих Приваловых? Бесхарактерность. Все они — или насквозь добрейшая душа, или насквозь
зверь; ни в чем середины не
знали.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но
знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен
зверю сему, он дал нам огонь с небеси!»
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
— Я
знаю, ты хоть и
зверь, а ты благородный, — тяжело выговорила Грушенька, — надо, чтоб это честно… впредь будет честно… и чтоб и мы были честные, чтоб и мы были добрые, не
звери, а добрые… Увези меня, увези далеко, слышишь… Я здесь не хочу, а чтобы далеко, далеко…
Был ли это
зверь какой-нибудь, или это плыл бурелом по реке, не
знаю.
— Да уж это я
знаю. А вот и ученый пес у тебя и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и
зверь, а что из него сделали?
По этому признаку охотники
узнают о присутствии в дупле
зверя.
В тайге Уссурийского края надо всегда рассчитывать на возможность встречи с дикими
зверями. Но самое неприятное — это встреча с человеком.
Зверь спасается от человека бегством, если же он и бросается, то только тогда, когда его преследуют. В таких случаях и охотник и
зверь — каждый
знает, что надо делать. Другое дело человек. В тайге один бог свидетель, и потому обычай выработал особую сноровку. Человек, завидевший другого человека, прежде всего должен спрятаться и приготовить винтовку.
О Кашлеве мы кое-что
узнали от других крестьян. Прозвище Тигриная Смерть он получил оттого, что в своей жизни больше всех перебил тигров. Никто лучше его не мог выследить
зверя. По тайге Кашлев бродил всегда один, ночевал под открытым небом и часто без огня. Никто не
знал, куда он уходил и когда возвращался обратно. Это настоящий лесной скиталец. На реке Сандагоу он нашел утес, около которого всегда проходят тигры. Тут он их и караулил.
У него много интересных приемов, выработанных долголетним опытом: он
знает, где держится
зверь, как его обойти, где искать подранка.
И
зверей и птиц мы
знали только в соленом, вареном и жареном виде.
О! я теперь
знаю тебя! ты
зверь, а не человек! у тебя волчье сердце, а душа лукавой гадины.
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому
зверю поверю, — собаке, ежу, — а тебе погожу!
Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
— Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я
знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он, как
зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
— Ангел мой, возьми! Я здесь их возненавижу, я стану злая, стану демоном, чудовищем,
зверем… или я… черт
знает, чего наделаю.
Зверь лесной, чудо морское, и без того их
знал; видя его правду, он и записи с него заручной не взял, а снял с своей руки золотой перстень и подал его честному купцу.
Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезныим: «Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у
зверя лесного, чуда морского, как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и
знает он все, что у меня на мысли, и тое ж минутою все исполняет, и не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожою своей».
Он упал на колени перед наибольшиим хозяином, чудищем мохнатыим, и возговорил голосом жалобныим: «Ох ты гой еси, господин честной,
зверь лесной, чудо морское! как взвеличать тебя — не
знаю, не ведаю.
Долго, долго лесной
зверь, чудо морское не поддавался на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть и говорит ей таково слово: «Не могу я тебе супротивным быть, по той причине, что люблю тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша
знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве и приволье великиим; да где тот дворец — никто не
знает, не ведает, и нет к нему дороги ни конному, ни пешему, ни
зверю прыскучему, ни птице перелетной.
— Но, извините меня, — перебил Вихров священника, — все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я
знаю, что это такое, — вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это
зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.
— Все-таки, — ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет ничего мучительнее.
Знаешь, как много нужно работать, и — сидишь в клетке, как
зверь…
А это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как
звери. И как
звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли:
знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас есть точные данные, что они
знали все это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм.
— Но ты не
знал и только немногие
знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев,
зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
Быть может, он уже
знает все, что может сказать ему Януш, но он молчит; он не считает нужным травить старого беззубого
зверя в его последней берлоге…
— Помните, я просила вас быть с ним сдержанным. Нет, нет, я не упрекаю. Вы не нарочно искали ссоры — я
знаю это. Но неужели в то время, когда в вас проснулся дикий
зверь, вы не могли хотя бы на минуту вспомнить обо мне и остановиться. Вы никогда не любили меня!
Пришел я домой нищ и убог. Матушка у меня давно уж померла, а жена даже не
узнала меня. Что тут у нас было брани да покоров — этого и пересказать не могу. Дома-то на меня словно на дикого
зверя показывали:"Вот, мол, двадцать лет по свету шатался, смотри, какое богачество принес".
Ах, надо же и Пафнутьева пожалеть… ничего-то ведь он не
знает! Географии — не
знает, истории — не
знает. Как есть оболтус. Если б он
знал про Тацита — ужели бы он его к чертовой матери не услал? И Тацита, и Тразею Пета, и Ликурга, и Дракона, и Адама с Евой, и Ноя с птицами и
зверьми… всех! Покуда бы начальство за руку не остановило: стой! а кто же, по-твоему, будет плодиться и множиться?
— А оттого, что у этих
зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и
знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Сейчас народ бежит с Пресни, там бунт. Рабочие взбунтовались,
зверей из зоологического сада выпустили. Тигров! Львов!.. Ужас!
Узнай, пожалуйста, — обратился он ко мне.
Начальником главного управления по делам печати в эти времена был профессор Московского университета Н.А.
Зверев, который сам был действительным членом Общества любителей российской словесности и, конечно,
знал, что в члены Общества избираются только лица, известные своими научными и литературными трудами.
Заехавший к нему поручик, чтобы
узнать, что он предпримет касательно дуэли, увидев Аггея Никитича в совершенно бессознательном положении, поскакал позвать доктора; но тот был в отъезде, почему поручик бросился к аптекарю и, застав того еще не спавшим, объяснил ему, что доктора нет в городе, а между тем исправник их, господин
Зверев, находится в отчаянном положении, и потому он просит господина аптекаря посетить больного.
— О, я не смею того! Это слишком большая честь для меня! — проговорила плутоватым голосом пани Вибель и засмеялась: своей прелестной кокетливостью она окончательно поражала Аггея Никитича. — Но я желала бы
знать, пан
Зверев, о чем вы, запершись, говорили с мужем.
«На днях я
узнал, — писал
Зверев (он говорил неправду:
узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), —
узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему о получении этого места».
— Пан
Зверев,
узнайте, пожалуйста, когда начнутся собрания: их затевает здешний откупщик, но муж от меня это таит, а я непременно хочу бывать на этих собраниях!
Узнаете?
— А провал их
знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт
знает на каком языке, ни слова не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и
зверь не вредит!
Бери хоть любого на выдержку: Басмановы, отец и сын, уж не
знаю, который будет гнуснее; Малюта Скуратов, невесть мясник, невесть
зверь какой, вечно кровью обрызган...
В остроге было иногда так, что
знаешь человека несколько лет и думаешь про него, что это
зверь, а не человек, презираешь его.
Тот был дикий
зверь вполне, и вы, стоя возле него и еще не
зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное существо.
Родник почитают все чудесным, и поверье гласит, что в воде его кроется чудотворная сила, которую будто бы
знают даже и
звери и птицы.