Неточные совпадения
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в извозчичью
карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная
карета была просторна. Он сел в
угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
Всё, что он видел в окно
кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и
углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
В
карете дремала в
углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
И только, Борис Павлыч! Как мне грустно это, то есть что «только» и что я не могу тебе сообщить чего-нибудь повеселее, как, например, вроде того, что кузина твоя, одевшись в темную мантилью, ушла из дома, что на
углу ждала ее и умчала куда-то наемная
карета, что потом видели ее с Милари возвращающуюся бледной, а его торжествующим, и расстающихся где-то на перекрестке и т. д. Ничего этого не было!
— Да, и вот эту, что глядит из окна
кареты? И вон ту, что заворачивает из-за
угла навстречу нам?
— Видишь, — говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей руки на столе, — я иду так по тротуару, а она вот так из-за
угла выезжает в
карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым
углом к своей ладони). Понимаешь?
Беловзоров сидел угрюмо в
углу, весь застегнутый и красный; на тонком лице графа Малевского постоянно бродила какая-то недобрая улыбка; он действительно впал в немилость у Зинаиды и с особенным стараньем подслуживался старой княгине, ездил с ней в ямской
карете к генерал-губернатору.
— Что ж, я готов. Призовут ли, не призовут ли — на все воля божья. Одно обидно — темнота эта. Шушукаются по
углам, то на тебя взглянут, то на «мартышку»: — ничего не поймешь… Эй, человек! — подтвердить там, чтобы через час непременно
карета была готова!
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится огонь. У подъезда стоят
карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за
угол дома.
Но больше меня заинтересовал следующий выезд —
карета на высоких круглых рессорах на паpe старых-старых, но породистых крупных рысаков, с седым кучером в голубой бархатной шапке с четырьмя острыми
углами.
Извозчику велели ехать тихо, чтобы не трясло больную.
Карета тронулась, девушки еще раз крикнули: «Прощайте!»—а Даша, высунувшись из окна, еще раз перекрестила в воздухе девочек, и экипаж завернул за
угол.
Сев в
карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в
угол ее и ни слова не говорила.
— Вот и приехали! — сказал Вернер любопытно и весело, когда
карета остановилась, и выпрыгнул легко. Но с Янсоном дело затянулось: молча и как-то очень вяло он упирался и не хотел выходить. Схватится за ручку — жандарм разожмет бессильные пальцы и отдерет руку; схватится за
угол, за дверь, за высокое колесо — и тотчас же, при слабом усилии со стороны жандарма, отпустит. Даже не хватался, а скорее сонно прилипал ко всякому предмету молчаливый Янсон — и отдирался легко и без усилий. Наконец встал.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, — в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или
карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, — когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого
угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, — в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, — в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Человек этот тоже сообразил, должно быть еще при начале своего служебного поприща, что «одному на сем свете назначено в
каретах ездить, другому в худых сапогах по грязи шлепать», и, причислив себя к последнему разряду, нанял себе
угол и живет, не думая пытать судьбы своей.
Поехали. По городу проезжали, — все она в окна
кареты глядит, точно прощается либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял да занавески опустил — окна и закрыл. Забилась она в
угол, прижалась и не глядит на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, — и открыл так, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрела — в уголку сердитая сидит, губы закусила… В кровь, так я себе думал, искусает.
Где он нашел место поддеть ее: неужто там же в вагоне, или где-нибудь за
углом, отыскивая
карету?
— Ничего-с, ничего не глупо: меня никто не видал, как я покупал, как вез и как надел в темном
угле, за дровами, когда бегал нанимать
карету.
В
карете Нетов укутался и сел в
угол. Портфель положил в особое помещение, ниже подзеркальника, куда можно положить и книгу или газету. Часто он читает в
карете, когда отправляется на какое-нибудь заседание.
Карета глухо загремела по рыхлому масленичному снегу. Внутрь ее свет от фонарей проходил двумя мерцающими полосками. Палтусов сел в
угол и поглядел сбоку на Анну Серафимовну.
Только что дверца
кареты захлопнулась и вороные взяли с места, из-за
угла, от бульвара, показалась пролетка. Евлампий Григорьевич узнал Палтусова и раскланялся с ним.
Сергей Петрович.
Карета их; узнаю ее между тысячи. Остановились… из нее выходит она!.. Дает знать человеку чтобы за ней не следовал… У
угла встретил… он… ее любезник!.. Не пойти ли им навстречу? не убить ли ее позором?..
По щегольской отделке ее, особенно заметной в золотых обводках с узорами около огромных рам в виде несомкнутой цифры восемь, в золотых шишках, украшающих
углы империала [Империал (фр.) — верх дорожной
кареты с местами для пассажиров.], в колонцах по двум передним
углам кузова и розовом венке в голубом поле, изображающем на дверцах герб ее обладателя, можно было судить, что она принадлежала зажиточному барону.
В шестом часу утра следующего дня
карета с опущенными шторами отъехала от
угла Софийки и Кузнецкого моста и проехав последний, Лубянку, Мясницкую, площадь Красных ворот, повернула за
угол налево и остановилась у подъезда Северной гостиницы.
Переехав мостик,
карета повернула с дороги налево и стала там, где подножие холма и речка сходились
углом. Сидевшая в
карете выскочила из нее на мураву, не дожидаясь чужой помощи.
Когда первая
карета повернула в тупой переулок, вторая остановилась на
углу.
На
углу Литейной и Фурштадтской стояла
карета с опущенными шторами, а по тротуару ходил нервной походкой ожидающего — Неелов.
Остановились у какого-то забора. Домбрович вылез, вошел в калитку и, кажется, сам отпер ворота или, по крайней мере, растворил их.
Карета въехала на длинный двор. Я выглянула из окна: каменный двухэтажный дом стоит в левом
углу двора и загибается глаголем. Но ни в одном окне не было огня.
Она быстро вошла в
карету и буквально упала в ее
угол. Сердце ее, казалось, хотело выскочить из высоко колыхавшейся груди, дыхание сперло, и она громко, истерически зарыдала.
Павел Флегонтыч. Найти возможность быть ныне в семь часов вечера в Садовой, у Сухаревой башни… Возьмите с собою Медовицыну, скажите ей, что вы хотите посетить бедное семейство… одни, без свидетелей… Знаю ваше прекрасное сердце — это случается с вами не в первый раз… Выйдите из
кареты… на
углу переулка будут вас ждать… Если вы доверяетесь чести моей, я сам провожу вас к вашему отцу, но, проводив, оставлю вас.
Мы видели, что
карета стала в долине там, где речка и подножие холма сходились
углом.
Через два часа у дверей
кареты, приехавшей обратно на
угол Литейного и Фурштадтской улицы, действительно, как из земли выросла Маша и с вышедшей из
кареты барышней отправилась домой. Любовь Аркадьевна прямо прошла в свою комнату, бросилась на постель и залилась слезами.