Неточные совпадения
Он видел, что источником
тревоги этой служит общее всем
им убеждение
в своей политической дальнозоркости и предчувствие неизбежной и разрушительной катастрофы.
Он видел, что мрачные события на фронтах возбуждают все более мятежную
тревогу в людях и
они становятся все искреннее
в своей трусости и наглости,
в цинизме своем,
в сознании
ими невозможности влиять на события.
Клим знал, что на эти вопросы
он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову.
Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все
его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал о ней, но Клим
видел, что, рассказывая,
он иногда, склонив голову на плечо, смотрит
в угол потолка, прислушиваясь.
— Штольц? —
в тревоге говорил Обломов, озираясь кругом, куда бы уйти. — Боже! что
он скажет, как
увидит… Скажите, что я уехал! — торопливо прибавил
он и ушел к хозяйке
в комнату.
У ней лицо было другое, не прежнее, когда
они гуляли тут, а то, с которым
он оставил ее
в последний раз и которое задало
ему такую
тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение лица такое сосредоточенное, такое определенное;
он видел, что
в догадки, намеки и наивные вопросы играть с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
Он, с огнем опытности
в руках, пускался
в лабиринт ее ума, характера и каждый день открывал и изучал все новые черты и факты, и все не
видел дна, только с удивлением и
тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Вечером я сидел
в кабинете и что-то писал. Вдруг я услышал, что дверь тихонько скрипнула. Я обернулся: на пороге стоял Дерсу. С первого взгляда я
увидел, что
он хочет меня о чем-то просить. Лицо
его выражало смущение и
тревогу. Не успел я задать вопрос, как вдруг
он опустился на колени и заговорил...
В два часа ночи она еще ничего не предвидела,
он выжидал, когда она, истомленная
тревогою того утра, уж не могла долго противиться сну, вошел, сказал несколько слов, и
в этих немногих словах почти все было только непонятное предисловие к тому, что
он хотел сказать, а что
он хотел сказать,
в каких коротких словах сказал
он: «Я давно не
видел своих стариков, — съезжу к
ним;
они будут рады» — только, и тотчас же ушел.
Но
его не
видят. Тишина кажется еще безжизненнее и мертвее от ровного, неуловимого жужжания и вскрикиваний. Становится жутко, томительно, почти страшно. Хочется как будто проснуться, громко вскрикнуть, застучать, опрокинуть что-нибудь, вообще сделать что-нибудь такое, что промчалось бы по коридорам, ринулось
в классные двери, наполнило бы все это здание грохотом, шумом,
тревогой…
От
него я узнал, что все гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна,
видя в мучительной
тревоге и страхе моих родителей, осталась
в Багрове, чтоб при случае
в чем-нибудь помочь
им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.
В доме
тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела
их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро
увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же
он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек
ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один
он, царь милосердый, все знает и
видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать,
в постоянной
тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети,
в веселостях да
в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее,
оно заглушало звук и слово своею силой и будило
в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она
видела на лицах,
в глазах молодежи, она чувствовала
в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся
в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с
тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Затем, как во сне,
увидел он, еще не понимая этого, что
в глазах Шульговича попеременно отразились удивление, страх,
тревога, жалость… Безумная, неизбежная волна, захватившая так грозно и так стихийно душу Ромашова, вдруг упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашов, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнул. Все стало сразу простым и обыденным
в его глазах. Шульгович суетливо показывал
ему на стул и говорил с неожиданной грубоватой лаской...
Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало
ему говорить о ней с Коковкиною. Словно стыдился. И уже стал иногда бояться ее приходов. Сердце
его замирало, и брови невольно хмурились, когда
он увидит под окном ее быстро мелькавшую розово-желтую шляпу. А все-таки ждал ее с
тревогою и с нетерпением, — тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства смешались
в его душе, чувства темные, неясные: порочные — потому что ранние, и сладкие — потому что порочные.
Кожемякин
видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга, как петухи перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи, так же неотрывно, не мигая, смотрят
в глаза друг другу, — это возбуждало
в нём тревогу и было забавно.
Он видел, что сегодня эта женщина иная, чем
в тот вечер, когда слушала
его записки, не так заносчива, насмешлива и горда, и
тревога её речи понятна
ему.
…
Ему приятно к нам ходить, я это
вижу. Но отчего? что
он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и
он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка
в художестве. Но насколько
он лучше меня!
Он спокоен, а я
в вечной
тревоге; у
него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо?
Он спокоен, но все
его мысли далеко. Придет время, и
он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай Бог
ему! А я все-таки буду рада, что я
его узнала, пока
он здесь был.
— Возьмите уж и меня, — прибавил вполголоса земский, — я здесь ни за что один не останусь.
Видите ли, — продолжал
он, показывая на Киршу и Алексея, — мы все
в тревоге, а
они и с места не тронулись; а кто
они? Бог весть!
«Всё
видит, а — допускает!..» — думал
он хмуро, чувствуя, что душа
его заплуталась
в неразрешимом противоречии. Шёл к Олимпиаде и
в её объятиях прятался от своих дум,
тревог.
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт
его Олимпиада?
Ему было боязно понять это, сердце
его снова забилось тревожно.
В девять часов
он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и
в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады,
тревога ещё сильнее охватила
его. Олимпиада была одета
в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья
видел только её глаза.
Он молча встал перед нею…
Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный
ими, и таяли
в ясной синеве неба. Фома задумчиво смотрел на лицо отца и
видел, что
тревога исчезает из глаз
его,
они оживляются…
Евсей отскочил
в угол,
он впервые
видел хозяина таким злым, понимал, что
в этой злобе много испуга — чувства, слишком знакомого
ему, и, несмотря на то, что сам
он был опустошён страхом,
ему всё-таки нравилась
тревога старика.
На этот раз, по вздохам и возне Тита, я понял, что
он сильно озабочен. Я не
видел его лица, и только
его тощая, длинная фигура выделялась белесоватым пятном. Натянув сапоги,
он вздохнул и с минуту сидел неподвижно. Потом опять вздохнул и закурил папиросу. Казалось, самый огонек, вспыхивавший
в темноте, когда Тит затягивался, выражал
тревогу и растерянность.
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога
в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах
тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я
увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам
в течение долгой жизни! Я хватаю
их, бегу и все думаю одно: что
им придется еще пережить на этом свете!
Вершинин. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает
тревога, меня мучает совесть за то, что у
них такая мать. О, если бы вы
видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а
в девять я хлопнул дверью и ушел.
Вижу — у каждого свой бог, и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не бога ищет человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и уходит
он от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего
в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже чувствую
в людях не святую
тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
Впрочем, Софья Николаевна не очень постарела; но когда я
видел ее
в последний раз — ей минул шестнадцатый год, а с тех пор прошло девять лет. Черты лица ее стали еще правильнее и строже;
они по-прежнему выражали искренность чувств и твердость; но вместо прежнего спокойствия
в них высказывалась какая-то затаенная боль и
тревога. Глаза ее углубились и потемнели. Она стала походить на свою мать…
Ей хотелось утешить, успокоить
его, объяснить
ему в нежных материнских выражениях причины
его страданий, так как она
видела, что
он страдает. Но она — всегда такая смелая, самоуверенная — не находила слов, она смущалась и робела, точно девушка, чувствуя себя виноватой и за
его падение, и за
его молчаливую
тревогу, и за свои тридцать пять лет, и за то, что она не умеет, не находит, чем помочь
ему.
Поутру другого дня, выбежав за околицу, станичные мальчики тотчас же воротились назад и сделали
в станице
тревогу, объявив, что
видели под осокорью вчерашнего нищего и что
он, должно быть, зарезан, так как около
него брошен кинжал.
Не ответила Дуня, но с тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то представлялся
он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким
видела его в грезах
в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с
ним, как-то
он заговорит, что надо будет ей отвечать
ему. С ненавистью вспоминает Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее
тревогой и, увлекши
в свою веру, разлучила с
ним на долгое время. Про Фленушку и про поездку Самоквасова
в Комаров и помина нет.
Но стоит мне встретить ваш зрачок… или
его белую подкладку, и я сразу проваливаюсь
в пустоту, мною овладевает
тревога, я уже не
вижу ни вашей честной сигары, ни честнейших золотых зубов, и я готов воскликнуть: кто вы, смеющий нести с собою такое равнодушие?
В ту минуту
он нисколько не любовался ею. Эта женщина несла с собою новую позорящую
тревогу, неизбежность объяснения, где
он должен будет говорить с нею как со своей сообщницей и, наверно, выслушает от нее много ненужного, резкого,
увидит опять,
в еще более ярком свете, растяжимую совесть женщины.
Не только днем Герцен выходил во всякую погоду, До и вечером — интересовался разными"conferences"на политические темы. И на одной из
них тогдашнего молодого радикального публициста Вермореля
в известной тогда Salle des capucines
он и простудился. Первые два дня никто еще не
видел ничего опасного
в этой простуде, и среда прошла без участия хозяина, но без всякой особой
тревоги.
Его стал лечить все тот же Шарко. И на третий же день определилось воспаление легкого, которое от диабета вызвало нарыв.
И это неуловимое, непонятное, предательское, что
видят в нем все, а только
он один не
видит и не знает, будит
в нем обычную глухую
тревогу и страх.
Несколько недель провела она
в величайшей
тревоге, бросая по временам искоса подозрительные взгляды на встречавшегося Якова Потаповича, но, наконец,
видя его прежним, совершенно спокойным и, видимо, ничего не подозревающим, успокоилась и сама, решив, что, верно, Григорий ошибся, или Яков Потапович прошел через сад к Бомелию, жившему по ту сторону Москвы-реки, почти напротив хором князя Василия Прозоровского, и не мог, таким образом, подсмотреть и подслушать
их.
— А разве ты
видел его? — с
тревогой в голосе спросила Татьяна.
Оставшись с ней наедине,
он начал испытывать неопределенную
тревогу. За обедом она занималась больше детьми и редко вставляла слово
в общий разговор. Ее расспросы про
его здоровье звучали искренно; но
он желал
видеть в ней еще что-то, ту ступень близости, какая установилась у
них там, на Покровке.
И даже это скорей буде так для того, что
в раю все сидят и спiвают: «свят, свят, свят», а тут совсем пения нет, а тишнота, и меня уже как молонья
в памяти все прожигает, что я был становой
в Перегудах, и вот я возлюбил почести, от коих напали на меня безумные мечты, и начал я искать не сущих
в моем стане потрясователей основ, и начал я за кем-то гоняться и чрез долгое время был
в страшнейшей
тревоге, а потом внезапно во что-то обращен,
в якое-сь тишайшее существо, и помещен
в сем очаровательном месте, и что перед глазами моими мигает — то мне непонятное, — ибо это какие-то непонятные мне малые существа, со стручок роста, вроде тех карликов, которых, бывало,
в детстве во сне
видишь, и вот
они между собою как бы борются и трясут железными кольями, от блыщания коих меня замаячило, и я вновь потерял сознание, и потом опять себе вспомнил, когда кто-то откуда-то взошел и тихо прошептал...