Неточные совпадения
«Что бы
я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для
Бога, а не для своих нужд?
Я бы грабил, лгал,
убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для
меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
— Врешь, чертов Иуда! — закричал, вышед из себя, Тарас. — Врешь, собака! Ты и Христа распял, проклятый
Богом человек!
Я тебя
убью, сатана! Утекай отсюда, не то — тут же тебе и смерть! — И, сказавши это, Тарас выхватил свою саблю.
Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «
Я убил!» Тогда
бог опять тебе жизни пошлет.
Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что
убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми.
Мне умереть не страшно, а как
я подумаю, что вот вдруг
я явлюсь перед
Богом такая, какая
я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у
меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
«Сомова должна была выстрелить в рябого, — соображал он. — Страшно этот, мохнатый, позвал
бога, не докричавшись до людей. А рябой мог
убить меня».
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же!
Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у
меня; не терял
я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не
убил во
мне самолюбия, а так,
Бог знает отчего, все пропадает!
— О, ради
Бога, без этого вы: твой гордый взгляд
убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит…
РР. SS. Катя, моли
Бога, чтобы дали люди деньги. Тогда не буду в крови, а не дадут — в крови!
Убей меня!
— Мама, вы
меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что не может понять! Воды, воды! Мама, ради
Бога, сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там завязла и никогда не может скоро прийти! Да скорее же, мама, иначе
я умру…
«Слава
Богу, кричу, не
убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился к противнику: «Милостивый государь, говорю, простите
меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но
убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь
меня, не ты!
Меня Бог послал тебе это сказать.
— Нет, не удивляйся, — горячо перебил Митя. — Что же
мне о смердящем этом псе говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом переговорили. Не хочу больше о смердящем, сыне Смердящей! Его
Бог убьет, вот увидишь, молчи!
— Lise, ради
Бога, не кричи, не
убивай меня.
Но как
Богу исповедуясь, и вам говорю: „В крови отца моего — нет, не виновен!“ В последний раз повторяю: „Не
я убил“.
— Ну, так и
я тогда же подумала! Лжет он
мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь
меня, чтобы потом на
меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только
я ж ему,
я ж ему! «Ты, говорит, веришь, что
я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул!
Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке будет от
меня на суде!
Я там одно такое словечко скажу…
Я там уж все скажу!
— Алеша, говори
мне полную правду, как пред Господом
Богом: веришь ты, что
я убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! — крикнул он ему исступленно.
Верите ли, он, больной, в слезах, три раза при
мне уж повторял отцу: «Это оттого
я болен, папа, что
я Жучку тогда
убил, это
меня Бог наказал», — не собьешь его с этой мысли!
— А! Голопупенко, Голопупенко! — закричал, обрадовавшись, Солопий. — Вот, кум, это тот самый, о котором
я говорил тебе. Эх, хват! вот
Бог убей меня на этом месте, если не высуслил при
мне кухоль мало не с твою голову, и хоть бы раз поморщился.
Бог меня убей,
я сам себе голова.
— Вы забыли, maman, ей-богу, носил, в Твери, — вдруг подтвердила Аглая. — Мы тогда жили в Твери.
Мне тогда лет шесть было,
я помню. Он
мне стрелку и лук сделал, и стрелять научил, и
я одного голубя
убила. Помните, мы с вами голубя вместе
убили?
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад
я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без
меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть
меня тогда до смерти не
убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги
я тогда, как раз бы
убил.
«Молчи! не смей! — твердил Петр Андреич всякий раз жене, как только та пыталась склонить его на милость, — ему, щенку, должно вечно за
меня бога молить, что
я клятвы на него не положил; покойный батюшка из собственных рук
убил бы его, негодного, и хорошо бы сделал».
— И это понимаю! Что
я пойду с пустыми-то руками к твоему Петру Елисеичу? Кругом моя вина, а
меня бог убил.
— О!
Бог же
меня убей, если не обещали.
— Нет, ни за что не пойду, — сказал
я, цепляясь за его сюртук. — Все ненавидят
меня,
я это знаю, но, ради
бога, ты выслушай
меня, защити
меня или выгони из дома.
Я не могу с ним жить, он всячески старается унизить
меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь
меня.
Я не могу этого,
я не маленький,
я не перенесу этого,
я умру,
убью себя. Он сказал бабушке, что
я негодный; она теперь больна, она умрет от
меня,
я… с… ним… ради
бога, высеки… за… что… му…чат.
— То ужасно, — продолжал Вихров, —
бог дал
мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но
я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа,
я не могу; а так писать, как
я хочу,
мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, — это, значит,
убили во
мне навсегда; но
мне жить даже не позволяют там, где
я хочу!..
Иной раз спешная казенная работа с неустойкой, а их человек десять из артели-то загуляют;
я уже кажинный раз только и молю
бога, чтобы не
убить мне кого из них, до того они в ярость
меня вводят.
Да,
бог мне помог! В полчаса моего отсутствия случилось у Наташи такое происшествие, которое бы могло совсем
убить ее, если б мы с доктором не подоспели вовремя. Не прошло и четверти часа после моего отъезда, как вошел князь. Он только что проводил своих и явился к Наташе прямо с железной дороги. Этот визит, вероятно, уже давно был решен и обдуман им. Наташа сама рассказывала
мне потом, что в первое мгновение она даже и не удивилась князю. «Мой ум помешался», — говорила она.
— Эх, ба-тень-ка! — с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. — Дернуло вас разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж
Бог убил. Теперь вот
мне из-за вас в приказе выговор. И на кой
мне черт вас в роту прислали? Нужны вы
мне, как собаке пятая нога. Вам бы сиську сосать, а не…
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и
убью! ну что ж, и
убью! У
меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а
мне… из службы
меня выгнали… а
я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
— Слава
богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано
мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что
убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай
бог концы с концами свести.
— Что ж? — продолжал капитан. — Суди
меня бог и царь, а себя
я не пожалею:
убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
Так люблю, что если, избави
Бог, да
убьют его грешным делом, так, верите ли тетинька,
я после евтого сам не знаю, что могу над собой произвести.
— Простил — это не то слово, Верочка. Первое время был как бешеный. Если бы тогда увидел их, конечно,
убил бы обоих. А потом понемногу отошло и отошло, и ничего не осталось, кроме презрения. И хорошо. Избавил
Бог от лишнего пролития крови. И кроме того, избежал
я общей участи большинства мужей. Что бы
я был такое, если бы не этот мерзкий случай? Вьючный верблюд, позорный потатчик, укрыватель, дойная корова, ширма, какая-то домашняя необходимая вещь… Нет! Все к лучшему, Верочка.
Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет
бога, и не
убить себя тотчас же?
—
Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для
меня нет выше идеи, что
бога нет. За
меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал
бога, чтобы жить, не
убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор.
Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать
бога. Пусть узнают раз навсегда.
—
Я и спрашивать его никогда не решусь об этом, потому что тут все неправдоподобно… Тулузов откуда-то бежал, кого-то
убил и взял у убитого билет… Все это, ей-богу, похоже на какие-то бредни! — едва имела силы выговорить Екатерина Петровна.
— Ну вот! ну, слава
Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть
мне, как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему,
я убил Володеньку?
— Не помню. Кажется, что-то было.
Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть
убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только
Бог спас!
— Ха-ха-ха! Вот,
бог меня убей, шельма какая у нас этот Николавра! — взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: — Глядите на него — маленький, а между тем он, клопштос, с царем разговаривал.
— Никто же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему и по окончанию необыкновенное.
Я старался как заслужить, а он все смял, повернул
бог знает куда лицом и вывел что-то такое, чего
я, хоть
убей, теперь не пойму и рассказать не умею.
— А под Цельмесом мы с ханом столкнулись с тремя мюридами: два ушли, а третьего
я убил из пистолета. Когда
я подошел к нему, чтоб снять оружие, он был жив еще. Он поглядел на
меня. «Ты, говорит,
убил меня.
Мне хорошо. А ты мусульманин, и молод и силен, прими хазават.
Бог велит».
Он читает, а они повторяют: обещаюсь и клянусь всемогущим
богом пред святым его Евангелием… и т. д. защищать, т. е.
убивать всех тех, кого
мне велят, и делать всё то, что
мне велят те люди, которых
я не знаю и которым
я нужен только на то, чтобы совершать те злодеяния, которыми они держатся в своем положении и которыми угнетают моих братьев.
— Ради
Бога, Nicolas, — пролепетала Анна Васильевна, — vous me faites mourir. [Вы
меня убиваете (фр.).]
— Ну, Митрий Андреич, спаси тебя
Бог. Кунаки будем. Теперь приходи к нам когда. Хоть и не богатые мы люди, а всё кунака угостим.
Я и матушке прикажу, коли чего нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон придешь,
я тебе слуга, на охоту, за реку ли, куда хочешь. Вот намедни не знал: какого кабана
убил! Так по казакам роздал, а то бы тебе принес.
— У
меня под надзором девятьсот приисков, милочка, и ежели
я буду всякому золотопромышленнику уступать, так
меня Бог камнем
убьет, да!.. Дело твое
я знаю досконально и могу сказать только то, что не хлопочи понапрасну. Вот и все!.. Взяток никому не давай — даром последние деньги издержишь, потому что пролитого не воротишь.
—
Бог тебя простит, а
я еще подумаю, — отвечала Татьяна Власьевна. — Ты
меня хотел
убить, Гордей Евстратыч, да Господь не допустил тебя. Знаю, кто тебя наущал… все знаю. И вот мой сказ тебе: чтобы Алены Евстратьевны и духу не было и чтобы напредки она носу сюда не смела показывать…
Гурмыжская (с испугом). Ах, сохрани тебя
Бог! Береги себя, береги! Вот что
я видела во сне: будто он приехал и
убил тебя из пистолета при моих глазах.
Счастливцев. Ей-богу, боюсь! Пустите!
Меня ведь уж раз так-то
убили совсем до смерти.
— Ну, скажи же, скажи, что
мне делать? Скажи ради
бога, — страстно шептал он, обращаясь к кому-то другому, постороннему, как будто сидевшему внутри его. — Ах, как
мне тяжело! Ах, как
мне больно!.. Невыносимо больно!..
Мне кажется,
я убью себя…
Я не выдержу этой муки…