Жадность

Роман Черкашин, 2023

Что можно найти в лесу? Золото, конечно. Вот и друзья, что собрались на поиски аэроплана, потерпевшего крушение, шли и не знали, что это им принесёт столько хлопот и забот. А ещё местный кузнец, загадочный Митрич, учит чему-то, что им в принципе и не нужно… Обложка создана мной в нейросети Kandinsky.

Глава 1

В село Орловское Подбожье, затерянное в лесах Орловской губернии, пришло утро: серое, в плотном саване тумана и с прохладой утренней росы. Высокие лесные ели, что с трех сторон опоясывали поселение, скрывались вязкой, молочной пеленой. Собачий лай — то с одного края села, то с другого, — тонул в этой белой мгле.

Постепенно становилось светлее, просыпались лесные птицы и разноголосый птичий щебет разливался среди серебристого марева, накрывшего село и луга. Под первыми лучами солнца туман рвался, светлел, а вскоре остался лишь у кромки леса, зацепившись своей вязкой белизной за колючие лапы елей.

С пришедшим рассветом просыпались бабы в избах, у которых в хозяйстве были коровы. Они спешили надоить молока и приготовить завтрак для семьи. Те, у кого бурёнки не было, бежали просить счастливую владелицу коровы-кормилицы отлить немного и им. Прибегали с крынкой домой, тоже готовили завтрак да будили мужей, ещё не оживших после вчерашней пьянки. Мужья хмурые, матерясь, слезали с печи или поднимались с пола, где всю ночь дышали перегаром в гордом одиночестве. Девчонки уже помогали матерям, сыновья помладше ещё сладко тянулись на лавках, а старшие хозяйничали во дворе, либо уже отправились ловить рыбу, либо готовились к трудовому дню на графских угодьях. Были семьи, где мужья или братья находились на фронте, сражаясь с Германской империей. А были и те семьи, в которые они уже никогда не вернутся.

Санька выскочил из дому, когда мамка принялась будить отца. Тот никак не мог разлепить зенки после полночной гулянки с соседом, дядькой Тимофеем, отцом Санькиного друга Серёги. Он снова, как и каждый день на неделе, почувствовал себя гордо и радостно, увидев новый заборчик, что они с отцом соорудили седмицу назад. Простенький, как и у многих в селении. Сначала вкопали толстые стволы старых деревьев, а к ним сверху и снизу прикрепили тонкие стволы и длинные крепкие ветки, когда верёвками, а когда и гвоздями. Саньке нравилось крепить гвоздями — надёжнее, отец с ним соглашался, но говорил, что это дорого, потому предпочитал использовать верёвки.

«Журавлём» Сашка достал воды из колодца, снял серую рубашку, сшитую матерью, зажмурился и окатил себя из деревянного ведра. Холод колодезной водицы ожёг его тело, зато окончательно прогнал сон и подарил бодрость. Санька задрожал от холода, застучал зубами, тихо бормоча ругательства, а потом открыл глаза. Через улицу на него уставилась Симка, дочка дядьки Афанасия. Смотрела, зараза, и хихикала! Он выпрямился, тряхнул русыми волосами, словно большой и грозный пёс, и гордо вскинул голову. Вот только портки начали сползать от этой барственной позы. Санька ухватил штаны рукой, чем удержал их от дальнейшего падения и в бешенстве, рождённом неловкостью, отвернулся от Симки. Верёвка на штанах всегда развязывалась по утрам, но что бы в такой момент!.. Сима ему нравилась, и оттого такой конфуз ещё горше. Девка была на год-полтора младше Саши, и он уже начинал строить планы на женитьбу, а в роли невесты не видел никого другого. А если бы портки продолжили падение? Стыдобище, может, и сватов засылать бы не стал. До четырёх-пяти лет тут многие без портов бегали, но в его пятнадцать, — это же другое дело! Вот так вот выйдет замуж, нарожает детишек и будет рассказывать им заместо сказки на ночь, как их отец перед ней голым задом сверкал… и другими частями тоже. Это ж какой урон родительскому авторитету! А ведь бабе не объяснить…

Симка за его спиной звонко расхохоталась, Авдоха, её мать, крикнула что-то девчонке из глубин избы и Сима, всё ещё смеясь, прошлёпала босыми ногами по невысоким ступеням небольшого домика.

Санька смотрел вслед вертлявой, худощавой фигурке в длинном сарафане, скрывшейся за дверкой избы, и грозно думал: «Вот только дай сватов заслать, а потом никуда от меня ты не денешься. Всем ухажёрам носы посворачиваю!».

Он затянул верёвку на портках, натянул рубаху и уже раздумывал: идти ему на речку сразу? или сначала пожрать? Он так и не пришёл к окончательному решению, когда раздался переливчатый громкий свист.

«Игнашка, — скумекал Санька. — Это что ж стряслось, если он такого свиста даёт, с утра пораньше?».

Сашка перепрыгнул невысокий новый забор и во все лопатки помчался к дому Игната.

Свист то замолкал, то с новой силой разрезал воздух, а Александру казалось, что Игнат свистит каждый раз с другого места.

Он добежал до избы родителей Игната, но во дворе его не оказалось, зато была его мать. Высокая дородная тётка, с копной чёрных как смоль волос, развешивала свежестиранное бельё на натянутую меж двух столбов верёвку. Сашка перевёл дух и выпалил:

— Здрасте…теть Марфа… А Игнат где?

— Ещо один шалопут! Вон Игнатий твой, соловьём разливается, — пробасила баба Марья, качая головой, — а откель свистит, кто ж его знает? Вам лет уж по скоку? Думать надо как семье помочь, а ваши бо́шки чем заняты?!

Немного помолчав, поставила на землю глубокий деревянный таз с бельём, вытащила из кармана фартука папиросу и спички, прикурила и с неудовольствием продолжила:

— Вот скажи, Сашок…

Тётка глубоко затянулась и зашлась в кашле. Сашка молчал и смотрел на неё. Свист снова начал нарастать, теперь со стороны леса. Он оглянулся на лесную опушку, но никого не увидел. Марфа перевела дух, с осторожностью затянулась папиросой и с облегчением выпустила дым.

— Вот скажи мне, Сашок, — продолжила тётка прерванную фразу. — Как вы дальше жить-поживать думаете? Вон, дружок ваш Стёпка работает — и ничего, не переломилси. Вот ты, как дальше жить думаешь? Чай, не мальчишки ужо, ещо немного и в рекруты приберуть, не успеешь зенками моргнуть! А вы тока свистеть, на реке все дни пропадать, да по лесу шататься. Эхх, тьфу… Портитесь, здоровые лбы, а толку-то — шиш да без масла. Был он тута, свистел-свистел, пока я его тряпкой мокрой не отходила. Умчалси куда-то. Но раз слышишь, как свистит, что твой ветер, то, значитца, тута он где-то, дружок твой. Усё, иди обалдуй, не мешай мне.

Тётка Марфа выкинула патрон папиросины под забор и снова подняла лохань с бельём. Саша хотел ей ответить, но справедливо решил, что тётка просто выговаривала всё, что накипело, а ответа совершенно не требовала.

Свист раздался снова, и Сашка окружными путями, чтобы не заметила тётка Марфа, побежал к опушке леса.

В этот раз Санька не ошибся: за толстым стволом ёлки маячила рыжая макушка друга. Игнат увидел приближение Саши, опустился на землю, усыпанную иголками с деревьев, и расслабился. Пока один переводил дух, второй обиженно заявил:

— Я свищу, свищу, а никто не приходит. Умаялся уже! Что вы все, дуба дали, что ли?

— А чего ты свистишь? Ты до меня и Серёги, мог спокойно дойти. Я бежал, ды́халку сбил, от матери твоей «лёгкого» слова наслушался, а он себе на опушке спокойненько сидит. Случилось чего?

Игнат рукой показал Саньке присесть рядом, спросил:

— А чего мамка тебе сказывала?

Сашка преувеличенно устало подошёл, сел и, сорвав травинку, засунул в рот.

— Чего, чего? Разузнать хотела, как жить дальше буду. Что мы на речке с утра до ночи…

Игнат жестом остановил его.

— Дальше не надо, и так всё знаю. Она мне этими словами, уже всю черепушку продолбила, как дятел дерево. А ведь рыбы я с речки притаскиваю столько, что мы три-четыре дня от пуза лопаем. Только ей не растолкуешь, она знай себе — своё бубнит.

— Я вот тоже на речку собирался. Кумекал поутречать и бежать, а тут ты свиристишь. Давай, рыжая голова, сказывай, что за пожар?

Игнат откинулся на ствол ели, прикрыл глаза и вместо того, чтоб заговорить, замолчал.

Санька посмотрел на друга. Рыжие вихрастые волосы, веснушчатое лицо, оттопыренные уши, а на губах ехидная улыбка.

«Да ему просто скучно, — догадался Санька, — вот он и свистит. Ему надо с кем-то языки почесать, вот зараза!»

Он резко вскочил на ноги, разметав голыми пятками безжизненную сухую хвою.

— Ты знаешь, что?! Я бегу, смекаю, тебе помощь нужна али ещё чего, а ты даже сказать ничего не хочешь! Морда ты рыжая, вот ты кто! Пойду я домой, ле́су возьму и на реку, а ты сиди тут, свисти! Нет, кукуй, кукуй рыжик, может кукушка тебя в се́мью примет! Ей такие пустомели бесполезные нужны! Нет, даже ей не пригодишься, во как!

Игнат посмотрел на него и беззлобный, холодный цвет его голубых глаз, остудил немного пыл Саши.

— Ты чего бабой разорался? Я вот кумекаю, как тебе сказать-то, а ты: свисти, кукуй… Холуй.

— Ах ты ж… — задохнулся Санька от возмущения. — Это я холуй, я?! Я бегаю, с утра не жрамши, а ты… А ну, вставай, щас я твоё рыло начищу!

Игнат покачал головой из стороны в сторону.

— Нет, ну точно, как баба. Не жрамши он. А может, и не срамши? Помолчи, дай хоть слово вставить без твоих визгов!

— Теперь я ещё и баба?! Ну, всё, ты дождался, дообзывался… Морда ты рыжая!

Игнат встал. На полголовы выше Саньки, на худом теле болталась такая же серая рубаха, только с бо́льшим количеством заплат, и вытянул вперёд руки, открытыми ладонями навстречу другу, желающему настучать ему по рыжей голове.

— Да подожди ты! Кулаки, что ли чешутся? Я тоже, конечно, перегнул… Слушай, хрен веретёнкин. Я вчерась, вечером уже, Стёпку встренул. Он мне кое-что рассказал, но вот идти мне одному…как-то не хочется. Совсем. Я всю ночь прикидывал хрен к носу, кого с собой лучше взять. Остановился на тебе, а ты, может, прикинешь, кого ещё взять. Садись обратно, растолкую.

Санька с неохотой опустился на прежнее место и недовольно пробурчал:

— Сказывай поначалу дело, а потом вместе прикинем, хоть к носу, хоть ко лбу.

— Ты знаешь, что Стёпка сейчас в подпасках у деда Тихона ходит? Он вчерась к вечеру, приходил к бабке Агафье, Стёпка. Вот я его и видел. Они с Тихоном коров пасти на дальние луга сейчас ходят. Тихон — графских телушек от имения ведёт, а Стёпка здесь коровок забирает. Вот он и приходил, чтобы сказать бабке, вывести рогатую скотину на околицу.

— Ты долго будешь, кругами да околицами ходить?! — не выдержал Санька. — Быстрее будет к Стёпке на дальние сбегать, чем от тебя чегой-то услыхать! Сказывай, чего он тебе брякнул. И только попробуй назвать бабой!..

Игнат усмехнулся, понял, что вытащил из друга все запасы терпения, но замыслил потомить его ещё немного.

— Ага, а он тебе вот так просто и скажет.

— А чего ему мне не сказать-то? Мы с ним, чай, тоже с детства с самого друг дружку знаем. Не меньшие друзья, чем с тобой, зараза рыжая.

— А ты думаешь, мне легко было? Я ж хотел сразу к вам бежать, а потом приструнил себя, да и думаю: утром всё выдам. Да вот только не подумал, что ночью из-за этого глаз не сомкну. И не сомкнул! Всё картинки в голове стояли: как вам рассказываю, как идём, как находим, как радуемся, как бегаем туда, иногда.

Санька был раздосадован, что попался на удочку Игната, но поделать с собой уже ничего не мог.

— Ну, так и сказывай уже, куда идём? Чего находим?

Игнат осмотрелся по сторонам, почему-то понизил голос и выдал:

— Эроплан.

— Настоящий? — с замиранием сердца прошептал Санька.

— А то какой же ишшо? — усмехнулся друг. — Ясно дело, настоящий. Понимаешь теперь, почему я всю ночь не спал, думки гадал?

Саня кивнул. Всю его обида на Игната моментально испарилась, забылось, что минуту назад горел желанием расквасить дружку нос в лепёшку. Настоящий аэроплан, — это вам не что-нибудь, это вам не хухры-мухры. Настоящий летательный аппарат, — это вещь!

Сумбур хаотичных мыслей в голове Саньки вдруг пронзила подозрительность и неприятное понимание.

— Погоди, он упал на дальних лугах? Так там, небось, графовы люди всё уже растащили.

— Да нет, — отмахнулся Игнат, — не на лугах он упал. Стёпка что сказал: «Вы говорит, на небо не смо́трите, а ежели смо́трите, то взгляд кинете и снова в землю уставитесь, потому как шею больно, а мне, время есть на небо пялиться. Вот и увидел. Вернее, сначала услышал тарахтение. Поглядел, а самолёт на снижение идёт, да недалеко от нас. Думал, вот сейчас наберёт он высоту, вот сейчас, сейчас… А он всё ниже, ниже…». Рухнул, стало быть, аппарат, в лесу. Недалеко от дальних лугов. Вот и говорю: прикинуть надо, кого с собой взять.

— Так давай всех возьмём. Все ребята пойдут. Это ж сказок и небылиц по деревне — на года.

— Тпру! Ты прикинь к носу, что из этого выйдет? Вот мы собрали всех, пришли-нашли, а потом что? Я тоже сначала всем хотел рассказать, а ночку подумал и понял: нельзя этого делать. Во-первых — найти первыми должны мы, кто про этот аппарат знает, а потом видно будет. А во-вторых — этого нельзя делать потому, что кто-то хоть лопни, но проболтается. А что потом? Догадаешься? Ты вот на графа грешишь, дескать, растащит всё, а я тебе скажу: графу это не надо совсем. Ему цельный самолёт антересней. Притащит в сарай свой, они у него агромадные, и будет иногда хозяйство облетать, аки птица. А теперь наши мужики? Есть те, что на фронте, как мой папка, как брательник у Антохи, но в деревне и других мужиков хватает. А ты наших мужичков знаешь. Соберутся в воскресенье, наберут самогону да отправятся, а вот после них, мы точно ничего не увидим. У нас ведь как? Нужно не нужно, а в хозяйстве всё сгодится. Разломають аппарат, только мы и видали. Потому и хочу проверенных ребят взять, кому доверять можно как себе. А есть ещё причина, но ты пока подумай, кому как себе доверяешь, потом и ещё причину назову.

Санька поник головой, задумался.

«Прав Игнашка, прав чёрт рыжий! Нельзя нашим мужикам знать. Они и в субботу вечером с самогонкой на дальние луга отправятся. Ночь и там переночуют, а на утро от самолёта ни крыла не останется, ни железяки мелкой от движителя. А что ещё за одна причина?».

— А что за причина-то? — спросил он у закрывшего глаза Игната.

— Эх, а я вот кумекаю, что мужики с фронту для хозяйства припрут? Вдруг патроны, — мечтательно протянул друг и со вздохом открыл глаза. — Причина — лётчик. Ведь ежели самолёт падал, то с ним случилось что-то. А уж когда упал, точно что-нибудь да случилось. Вот теперь думай. Живой он, при смерти, али спасти можно? А может, падал уже покойник? Лучше, конечно, покойник. Зарыли и дело с концом. Я потому и хочу пяток ребят с собой позвать. Вытащить там, могилку вырыть, сам понимаешь, не маленький.

— То есть если бы не лётчик, то ты бы один отправился, а нас бросил? — снова обиженно надулся Санька.

Спокойный Игнат вдруг вспыхнул: в глазах заискрили молнии, но и засверкала предательская влага.

— Да что ж ты с утра такой… Другом он называется! Это когда я вас бросал?! Ну не так сказал, я грамоте не обучен. Дядька Захар учил немного, да не успел научить толком: на фронт забрали. А я дурак был, не хотелось мне уроки разучивать. Может, потому и говорю порой не то, что хочу сказать. Он мне скока раз говорил, что надо грамоту знать, чтобы об…объяс…объяснить мог кому-то…что-то… Да пошёл ты!..

Из глаз Игната потекли слезы, и он уткнулся головой в колени.

Санька, видя трясущиеся плечи всегда спокойного, собранного Игната, вдруг почувствовал какие-то неприятные чувства: чувства вины и неловкости, а также досаду и зло, но только на себя. Из-за того, что довёл друга до слёз, что ему порой кажется, что кругом у многих двойное или тройное дно в душе, а у иных и совсем дна нету, или души.

Он протянул руку и схватил Игната за плечо.

— Гнат, да ладно тебе, это я дурень набитый. И грамоте я тоже не обучен. Вот совсем. Кто бы меня учил? Тебя Захар хоть чему-то научить успел, а я… Нормально ты всё объяснил, это я шутканул по дурости. Да я сам не знаю, что со мной в последние дни творится, вот хоть режь — не знаю! На прошлой неделе мамку довёл, сестрёнку, а теперь вот тебя…

Игнат ещё несколько раз всхлипнул, потёрся лицом по коленям, стирая слёзы, и посмотрел мокрыми глазами на Сашку.

— В самом деле, нормально всё обсказал, без дураков? — спросил он всё ещё немного дрожащим голосом.

— А то!

— А что ты сеструхе да мамке сделал?

Саньке совсем неохота было рассказывать свою глупость, за которую совесть грызла его уже не один день и он только отмахнулся.

— Да ну их… Не до них сейчас. Давай взвесим да прикинем, кого с собой брать.

И Санька, желая отвлечь друга, начал быстро предлагать варианты.

— Серегу возьмём, ему я точно доверяю. Ещё думаю Антоху взять. Парень крепкий, сильный, быстрый. Одобряешь?

Игнат кивнул, подтверждая.

— А вот дальше, даже не знаю. То ли Пашку взять, то ли Лешку Гвоздя.

Про Гвоздя Санька и не думал, он ему в последний момент вспомнился, но надо было дать подумать и Игнату, чтобы он уж точно отвлёкся. Друг откинулся на ствол ели, немного помолчал, цыкнул уголком рта и тихо произнёс:

— Ни тот, ни другой.

— А почему?

— Ну, сам подумай получше, — произнёс Игнат, и со вздохом продолжил: — Гвоздь — парень что надо…был. До того, как узнал, что отец германцем убитый. Тогда он первый раз напился, а в последние дни только и делает, что с полдня у бабки Глафиры трётся. А к вечеру уже лыко не вяжет. Не, проболтается. Нальют стопку али две, и проболтается. Да и идти с ним — одно мучение. Из него теперь ходок на дальние расстояния никакущий. Да и работник из него никакой. А Пашка, ежели ты про Телегина, точно нас сдаст. Ему лучше вовсе не знать. Да и не пойдёт он с нами. Ты же знаешь, как он нас называет. Беднота одно ухо, те, что всей семьёй одни порты носим, а то и вовсе — беспортошниками, а где ж мы беспортошники?! Вот порты, на мне. Вот кому бы я морду разбил, но он же сразу жаловаться побежит, а потом ничего хорошего уж точно не будет. Его отец у графа в доверенных лицах ходит… Граф ему даже кус земли дал. Самое меньшее, что его отец мне сделает — зубы повыбивает, а могут и на графских конюшнях высечь. Да так, что вся шкура с тела долой уйдёт. Как ты про него подумать-то мог?

— Да я про него такое же думаю, сам бы ему с удовольствием харю сплюснул, но… Тебе надо было о чём-то другом подумать, а не о том, что ты по-бабьи тут сопли распустил, вот я и…

Игнат хохотнул.

— И правда, дурак ты, Саня. Да я, наверно, невыспавшись, вот и развёл тут сопли. Ладно, давай ещё одного выберем, а к вечеру усех обойдём. Вдруг они не смогут.

— Хорошо. На самом деле, я думал про Федьку. Он младше нас, но здоровый и сильный как чёрт.

— Та это да. Вот только ума у него, аки у птахи какой.

— Ну и что? Зато он сразу поймёт, жилец али не жилец лётчик, коли тот жив ещо! Он ведь у Митрича учится.

— Вот поэтому я и не думал о нём. Сначала тоже о нём подумал, а потом вспомнил, с кем он дружбу водит, отказался от затеи.

— Ну а что Митрич? Даже ежели Федька расскажет про самолёт, то Митрич не побежит его разбирать. Ему он уж точно без надобности. Ни цельный, ни разобратый. Да и заступы нам где-то брать надоть, а у Фёдора такие заступы, что диву дашься, я видел. Землю режуть, что твой нож масло. Хоть твой нож масло редко видить, но они у него всё режуть, вот всё что ни попадётся! Ему Митрич заступы ковал. Ну, не ему, семье, но загляденье, а не работа. Федька говорит, много заступами работают, а ни разу не точены. И они всё как новые. Да и по лечебной части он Фёдора натаскал.

— А ты знаешь, что ещо про Митрича говорят?

— Знаю. Да мало ли про кого, что говорят. Про нас вон, тоже твоя мать кричит: оболдуи, но ведь мы не оболдуи?

— Мы нет, но вот Митрич…

— Да дался он тебе! Али ты тоже в эти сказки веришь? Их больше всех наш поп разносит. А вот ежели ты спросишь, к кому у меня душа больше лежит, так я тебе честно отвечу: к Митричу, а не к попу энтому зажратому! И на все эти сказки, что Митрич с чертями дружбу водит, целуется с ними да милуется, готов в рожу ему плюнуть.

— За это тебя самое меньшее высекут. Я вот в эти россказни тоже не верил, но как-то, не так давно, был у него в кузне, да увидел, как глаза его горят… Такая дрожь по спине пробрала, никогда такой не было. То, что в глазах его огонь плясал, это ладно. Отсвет горна отразилси. Но вот ты в его глаза всматривалси когда?

— Чего я там не видал? — недоуменно спросил Санька. — Он чего — девка красная, чтобы я в его зенки таращился?

— Вот, а я посмотрел. И знаешь, что заметил?

Санька замотал головой.

— Они у него карие.

— Да ну и что, у многих глаза карие, у меня, например. А у колдунов, у них и вовсе, говорят, глаза зелёные.

— У тебя они карие, карие и есть. Его же цвет меняють. Разговаривает с тобой — карие. Спросишь чего, что ему антиресно, он рассказывает, да так увлечённо, что глаза чёрные делаются. Злится, тоже чёрные, но как-то по-другому. Да и насчёт баб… Ему скока годов? А он всё один да один. Щас мужиков в деревне меньше, а он ни к одной не ходит. И к нему никто, окромя Федьки. Живёт там у себя на отшибе, у реки, в кузне… И потом: вот мать говорила, пришёл он лет шесть назад, в тысяча девятьсот десятом где-то. С того дня, говорит, только бородищей больше зарос, а больше никак не меняется.

Игнат помолчал, ехидно улыбнулся и спросил:

— Вот я знаю, тебе Симка дюже нравится, да так, что когда ты её видишь, твоя удочка, небось, тебе подбородок подпирает, а?

Санька хотел обидеться на такое, но почему-то смутился, принялся отнекиваться, а Игнат, только махнул в его сторону рукой.

— Да неважно. Я к тому, что Митрич тоже не старый, лет тридцать-тридцать пять, многим бабам нравится, а он бирюк бирюком. По лесу может неделю шататься, в кузне днями и ночами пропадать… Странный он, вот убей меня бог, странный.

— Вот возьмём Федьку с собой, может, у него и вызнаем чего.

— Значит, не передумал про Федьку? — упавшим голосом спросил Игнат.

— Нет, — твёрдо заявил Санька. — Малый сильный, хороший. А что у Митрича в учениках, так что с того? Нам Митрич ничего плохого не сделал. Мне поп наш, отец Георгий, больше не нравится.

— Ладно. Иди домой, лопай, а я спать лягу, здесь. Домой не хочу, мамка всё одно спать не даст. Ты только приходи после полудня, али чуть позднее. Пойдём с ребятами поговорим.

Санька кивнул, поднялся и уже собирался идти домой, когда Игнат окликнул его и попросил:

— Ты только когда придёшь, пожрать чего-нибудь захвати. Мне домой идти, ты ж понимаешь, мать плешь проест скоро.

— Хорошо, будет тебе чегой-то пожрякать, — с ободряющей улыбкой пообещал Сашка, но Игнат уже вытянулся у ствола дерева и закрыл глаза.

Глава 2

Ближе к вечеру мальчишки собрались и стали решать, когда отправиться к дальним лугам, на поиски летательного аппарата. Идти хотели на зорьке, но Федя не согласился. Он попросил два дня, чтобы управиться с делами по хозяйству да договориться с учителем, Митричем. Ожидание всем было в тягость, но заступы были нужны, а Федька мог инструмент предоставить, поэтому остальным ничего не оставалось, как согласиться с его условием.

Все дни Игнату, Саньке, Серёге и Антону не удавалось успокоиться, их трясло, душа требовала приключений, а тело было согласно на любую работу, лишь бы время бежало быстрее. Парни никогда не отлынивали от дел по хозяйству, но сейчас матери были приятно удивлены: они сами просили найти им занятие, и чем сложней и тяжелей, тем лучше. А Игнат, Санька и остальные, просто старались как можно больше устать за день, чтобы ночью спать, а не думать о походе.

А вот Фёдор был этим увлечён мало. Он не горел поиском самолёта, он больше переживал, как растолковать дядьке Митричу, что скажет мамке про день-деньской учёбы у него, но сам на неё не явится. Да и ребята просили ни словом не обмолвиться о походе на дальние луга, а уж тем более о цели похода. Но дядька догадался сам.

Федька сидел перед кузней, откуда доносился неунывающий и задорный стук молотка. Теперь он легко мог отличить, когда стучит молоток, когда молоточек, а когда лупит молот. Крепкие руки Митрича, казалось, не знали тяжести молота. В руках дядьки он вертелся бабочкой, стучал по краснющему от жара горна железу и гнул его так, как Митричу было угодно. С этого молота и началось Федино обучение у кузнеца.

Федька пришёл в кузню с мамкой. Она хотела попросить кузнеца вылечить Фединого брата, который очень часто болел, а помочь никто не мог. Если и выздоравливал на неделю, то потом заболевал ещё пуще прежнего. Фёдин отец, был против участия Митрича в лечении сына. Он считал, что болезни — это божье испытание, помочь могут только молитвы, а если молитвы читать будет ещё и священник, то бог услышит быстрее и лучше. Отец Георгий, взяв плату, — когда едой, когда монетой, когда услугами на церковном подворье, — всю ночь исправно читал молитвы, махал кадилом, жёг свечи, но брату не становилось лучше. Федя чувствовал себя виноватым, он считал, что, родившись на год раньше брата, забрал у мамки всю силу и здоровье, предназначавшиеся им двоим. Иногда он винился перед братом, сидел на лавке, держал его за руку, плакал и утешал Илюшу как мог.

Но вот, когда папка ушёл на фронт, отец Григорий не пришёл к ним домой. В трескучий мороз, по глубоким сугробам Федька бежал к дому священника, стучал и просил открыть дверь. Дверь открылась, вышел священник в богатой шубейке и сказал, что теперь им не чем ему платить. «Денег у вас, у голытьбы, нет, есть вам самим почти что нечего, ты и один за день можешь сожрать то, что на неделю растягиваете, а мне отрываться от истого служения Богу, ради избавления одного раба Божьего от кары небесной, некогда». Тем более, молитв прочитал он много, а результата всё нет, значит либо Бог не хочет избавить от болезни, либо не может. Федька тогда ахнул и в снег уселся: как же так, Боженька и не может?! Отец Григорий затушевался, затряс бородой до пупа, но растолковал: может, бес какой с мальцом вашим играет, а Бог — личность занятая, чтобы все желания людские исполнять, и, вообще, пути Господни нами неисповедимы, так что не нам их рассматривать, а уж судить Господа, нам вовсе не дано. «Так что иди отрок и не приходи боле, не отрывай святого отца от молитв за прекращение бойни великой, да не забывай молиться о спасение души своей и своего отца». Напутствовал, да и закрыл двери. А Федька долго сидел в сугробе, и всё никак не мог понять: отчего бог так равнодушен к Илье, отчего не может найти лишнего времени, чтобы избавить брата от подлого недуга? Почему он так поступает с мамкой и братом, за что?! Он не желал понимать, что пути господа неисповедимы, что людям их понять не дано, что нельзя осуждать бога и осуждал. Он даже ненавидел его, когда пришёл домой и сел рядом с лавкой, на которой в горячечном поту метался его младший брат.

Мамка тогда сказала: «Холод, что от тебя идёть, сынок, может Илюше вред причинить, ты не искушай судьбину, а разденься, да тогда садись». Фёдор снял отцовский тулуп, что доставал ему до пяток, валенки и шапку, намоченную снежной метелью. На вопрос мамы о священнике, Федя отмахнулся и, скрепя зубами, поведал о том, что сказал отец Григорий. Бог, мол, занят, излечить брата не может, а скорее, не хочет, а может, с ним и вовсе бес играется. Мамка тогда заплакала, а Федька сел рядом на лавку, обнял её и попытался утешить. Немного погодя, мать вытерла слёзы платком, прерывисто вздохнула и сказала, что утро вечера мудренее.

Утром Фёдор проснулся от вкусного запаха пекущегося хлеба. Мама хлопотала у печи, а Федя смотрел на неё и радовался: впервые, после того как папа ушёл на германский фронт, она выглядела окрылённой и сурьёзной, а не разбитой, погрязшей в пустых и бесполезных хлопотах о сыне, несчастной бабой. Она увидела, что Фёдор проснулся, и, улыбаясь, сказала, что раз бог и слуга его помочь не хотят или не могут, то они попросят помощи у другой стороны. Федька испугался и принялся пытать маму, что она надумала. Мама только сказала Феде одеваться, а пояснить ничего не захотела. Вынула каравай из печи, обмотала чистым полотенцем да положила в сумку.

Из села уходили ещё в сумерках. Федя не понимал, что мама задумала, но когда отдалились от села в сторону речки, что-то забрезжило в его голове, что-то заставило его волноваться, но вот саму мысль он ухватить не мог.

Летом до реки идти было легко и приятно: иди, выбивай себе из земельки пыль голыми пятками. Зимний путь — другое дело. Дороги не видно, сугробы в рост человека, в которые проваливаешься, выбираешься, а потом снова проваливаешься по колено, по пояс, по грудь, а то и по глотку. Под одёжу задувает колючий ледяным холодом ветер, порой свистит и воет волком, приносит с собой метель, а тогда тебя укутывает снегом, и вот уже хочется лечь и отдохнуть — хоть на немножко! — но Федя знал, что отдыхать ни в коем разе нельзя. И только высокий чёрный лес видит, как ты тащишься по снежной пустоте, укутанный снегом, проваливаясь и выбираясь из сугробов, и всё тащишься, тащишься… Всё медленней, медленней, а доползёшь ли до нужного места — уже неизвестно.

До реки было не больше четырёх вёрст, но по такому пути Феде показалось, что он прошёл во много раз больше, а дорога всё не кончалась и не кончалась. Он, наконец, сообразил, куда мать держит путь. Уговаривал её не делать этого, развернуться и идти домой, не ходить к чёртову кузнецу, не грешить против Господа-Бога нашего, но мама его не слушала. Сначала она посмеивалась на его уговоры и увещевания, но он продолжал ныть и канючить, и она не сдержалась. Стянула толстые рукавицы и отхлестала Фёдора по щекам. Потом расплакалась и обняла его. «Раз бог от нас отвернулся, раз мы ему чем-то неугодны, то мы вольны делать так, как нам лучше. Моему сыну потребна помощь, а любая мать, если она настоящая мать, сделает для этого всё. Обратится и к чёрту, и самому диаволу, но помощь добудет. Запомни сынок, когда идёт речь о твоём ребёнке, перед родителем нет преград» — говорила она ему, вытирая с холодных щёк горячие слёзы несправедливой и горькой обиды, которую принесла.

Федя спросил только, ежли бы он заболел, она тоже пошла бы к колдуну? Мама грустно улыбнулась, попросила не наговаривать на себя болезни и сказала, что видно люди правду говорят: силу ты взял большую, а вот ума щепотку, но оно, может, и к лучшему. А к колдуну — конечно бы пошла. «Отец не хотел, он отцу Григорию больше верит, я тоже верила, но раз он сам отрезал другие пути, то так тому и быть. Не ему, попу брюхатому, меня осуждать! А перед богом, придёт время, отвечу».

И они продолжили путь в кузню, к невесть откуда пришедшему колдуну.

Фёдор волновался, переживал: что Митрич потребует за свои услуги? Вдруг он вылечит брата, но каким Илья станет после? Вдруг колдун заберёт его душу? Или его самого? Брата, конечно, жалко, но вдруг он потребует мамкину душу? Как тогда быть?! Про себя Федька совсем не думал. Он был уверен в одном: мама никогда не отведёт его на мучения. Правда, он помнил историю, рассказанную отцом Григорием, как бог приказал одному отцу принести своего единственного сына в жертву, но потом передумал. Отец Григорий говорил, что бог проверял, на какие жертвы способны люди ради него. Говорил, что чем больше и значимей жертва, тем выше будет благосклонность и награда божия. Федя помнил, что Антоха и Стёпка, кои толпились у ворот церковного двора среди ребятни, спросили тогда: какую же награду получил этот горе-отец? Священник пояснил, что наградой было умножение семени его, то бишь нескончаемое продолжение рода этого человека. Стёпка хмыкнул да заявил: «Нам такое благоденствие совсем не надоть, у нас и так пять-восемь детей во многих семьях, а кормить особо нечем. Куда ж ишшо до бесконечности-то? А раз этот отец единственного сына поволок на смерть, так он вообще дурак набитый». Антоха тут же подхватил: « Да не, свинюка он, жаднючая. Небось, рассчитывал на другую благодать божью, а бог схитрил, наградил той, что мужики с рождения имеют». Отец Григорий разозлился, а опосля нажаловался родителям и наказал: выпороть баламутов как сидоровых коз. Да всё сетовал на то, что нельзя выпороть их языки.

Наконец, Федьку стеганула догадка, что они заблудились. Вроде и блукать негде, но сколько идут, а дойти не могут. Видать чёрт их водит, к колдуну не пускает. А вдруг он зря на чёрта думает? Вдруг это ангелы не дают им свои души колдуну заложить? Мамка упорно двигается вперёд, но ушли по темноте, пошли не по дороге, могли сбиться. Вот только одно: тут сколько не иди, а к реке всё одно выйдешь. Но дойти, почему-то не получается, уже и светло стало, а реки всё нет и нет. Ноги ещё болят, по снегу идти не шутка, колени чуть не к груди поднимаешь, разбрасываешь снег, раздвигаешь его, но с каждым шагом это всё тяжелей и тяжелей.

Выбираясь из очередного сугроба, Федя заметил далеко впереди, по левую руку, огромный холм, покрытый снегом. Прям, как отец когда-то сказывал, про горы и снежные вершины.

«Как же я мог про тебя забыть? — пронеслась испуганная мысль. — Если идти по дороге, мы должны пройти рядом с холмом Древних Воителей, но раз он далеко в стороне, нам нужно брать влево. Так мы к дороге и выйдем!».

Этот двадцатисаженный холм всегда был зна́ком, что ты приближаешься к реке. Сейчас Федя очень испугался, что совсем про него забыл. А что, если у него дедовская слабая память?

Дед Феди, отец отца, в шестьдесят лет стал скорбен умом. Многое забывал, многое придумывал, мог заблудиться в селе, а бывало, что он путал дома и на ночлег мог прийти совсем в другую избу. А был случай, когда он среди ночи к соседям на полати полез. Соседка, когда почувствовала, что к ней прижимается и муж, и другой мужик, заорала так, что всех собак в округе переполошила. Бабка Глафира тогда говорила, что был бы молодой, она бы не кричала, или кричала совсем не так. Все хохотали, но Феде было не до смеха. Ему было жалко и страшно видеть как рассудительный, работящий дед превращается в старую развалину с умом ребёнка, а думать о том, что такая будущность ждёт и его, было невыносимо жутко. Когда два года назад дед умер, Федя плакал, но помнил, как мамка сказала отцу: «Грех так говорить, но на душе легче, словно холм Древних с плеч свалился». И вот теперь он забыл про этот холм. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не увидел, но зато теперь Федя был уверен: до дома Митрича недалеко.

Мелкая, низенькая избушка с шапкой снега на крыше, двумя оконцами смотрела на измотанные, заснеженные фигурки сына и матери.

Мама постучала в окно, но никто к ним не вышел. Тогда они прошли в распахнутые настежь ворота, по тропке, вычищенной от снега, дошли до двери в избу и остановились перед огромными воротами сарая. Из-за ворот раздавалось коровье мычание, фырканье лошадей, а на снегу Федька заметил следы лошадиных копыт. Вот только лошадиных ли? Да и откуда у него лошади? В деревню он всегда приезжал на одной, а то и вовсе на своих двоих топал. А может, наколдовал себе кобыл и жеребцов? Колдун он, али нет? Фёдор застыл в раздумьях, а в сердце всё глубже проникал страх.

Он быстро сообразил, почему мама не спешит заходить в жилище колдуна. Раз он к ним не вышел, значит — не хочет видеть гостей, тем более таких, которым что-то нужно, а ежели его нет в доме, но они зайдут, не рассердится ли он? Тогда Федя и услышал гулкий железный стук. Он шёл с дальнего края двора. Такой двор он видел только у Телегиных. Но Телегиным за заслуги сначала землю подарил старый граф, а потом новый ещё добавил. А колдуну, за какие такие заслуги? И это наколдовал? Тогда, пожалуй, мог и получше расстараться: у самой зажиточной семьи в селенье землицы было даже больше. Однако и здесь, есть где разгуляться. Звук разносился из небольшой бревенчатой избы на конце надела. Из её чёрной трубы валил дым, и Федька быстро догадался: это и есть диаволова кузня.

По расчищенной от снега тропке, ведущей к дверям кузни, они и двинулись.

Федя всматривался в тропинку, на оставленные следы на снегу, но видел только отпечатки сапог, а ожидаемых следов копыт, так и не приметил. Рядом с кузней следов было много, а из-за приоткрытой двери, помимо громких железных ударов, слышались громкие возгласы и довольный хрипловатый смех. У Фёдора перед глазами встала картинка: проклятый колдун, враг рода людского, мучает какого-то грешника, довольно хохочет, а потом снова лупит его по железным оковам. Федьку аж передёрнуло от этого! Он совершенно не хотел заходить внутрь, но мама растворила дверь шире и проскользнула в кузницу.

«Не стой столбом, — сказал он себе. — Хоть помочь не смогу, так хоть сгинем вместе. Илюху только жалко, так и не дождётся он нас. Но хоть с голодухи не помрёт. Хлеб на лавке слопает, а там, глядишь, и люди чем помогут». Федька глубоко вздохнул и переступил порог.

Глаза его, после яркой белизны снежного покрова, увидели сначала только кузнеца, стоявшего рядом с горном. Митрича в полумраке кузни Федька узнал не сразу. Голое по пояс тело, словно пылало огнём, огненные всполохи, казалось, зажигались прямо на мускулистых руках. А больше всего поразило то, что он подносил к лицу оранжевую полосу, от которой сыпали искры. Федя подумал, что кузнец сейчас проглотит эту искрящую штуковину или сожжёт себе глаза, но Митрич поднёс полоску к чёрной бороде, прикоснулся к волосьям и довольно, радостно захохотал.

— Ну что, сдалась, стервь неведомая?! — прохрипел он сильным голосом, а потом кинул огневушку в бадью с водой. Полоска, злобно зашипев, подняла облачко пара и мгновенно провалилась на дно.

Окон в кузне не было, даже махоньких, и Федька быстро-быстро заморгал, чтобы скорее прогнать снежную слепоту. Как всегда моргание помогло, и вот он уже отчётливо видел необычайно белые стены, на которых играли отсветы кузнечного пламени, и маму, застывшую возле стены.

Митрич заметил вошедших, смущенно крякнул и выронил из руки небольшие клещи. Виновато улыбнувшись, он прохрипел:

— Я тут…кхмм…немного увлёкся. Люблю поработать, когда один. Увлекаюсь, когда никто не тревожит.

Теперь Федя видел, что мужик весь потный, будто бы из речки вылез, а языки пламени на теле — блики пылающего горна.

— Так это?.. Вы чего тут? — спросил кузнец. — Случилось чего, с села в такую погоду пешком переть?

Тут мама очнулась, сунула руку в суму и вытащила каравай. Упав на колени, протянула хлеб Митричу и запричитала.

Колдун оказался неправильный: растерялся, зачесал в затылке — не такими Федьке представлялись колдуны. Вроде и голос мощный, и творил что-то непотребное, а сейчас выглядит как обычный мальчишка. Феде даже стало неловко и за него, и за убивавшуюся мать. Он-то знал, о чём просит мама, но тоже мало что понимал в её крикливых рыданиях. Митрич попытался что-то сказать, но она не слушала, а только пихала ему в руки хлеб: дескать, возьми да помоги. Кузнец в растерянности посмотрел на Фёдора, но он только плечами пожал и уставился в земляной пол.

Митрич набрал в грудь воздуха и рявкнул:

— Замолчи, слышишь, молчи!!

Мамкин рёв разом оборвался, и она испуганно замерла.

— Вы это, погодите тут немножко. Щас я, оботрусь, пойдём в хату, там всё расскажешь. Только не скули боле, уши болят от твоих воплей.

Митрич выскочил за дверь, как показалось Федьке, с облегчением, а гостей оставил в горячей, раскалённой кузне.

Мама пустым взглядом смотрела на пылающий кузнечный огонь, а Федька был рад, что колдун выбежал, и с интересом рассматривал кузницу.

Кроме бадьи с водой, рядом со всё ещё пылающим кузнечным очагом, внимание Феди привлёкли: верстачок с двумя тисками, большими и малыми; точильный камень с ремнями и педалькой; стол с клещами всех размеров, с зубилами да молотками; ящик с «горюч-камнем», который многие называли углём и ценили за тепло, но в их селе этот камень был дорогой редкостью. Он подошёл к белой стене и провёл по ней пальцем. Гладкая, ничуть не шершавая, мелом не мажется, золой тоже, как в избе — точно, колдовские проделки. На земляном полу Федя заметил кувалду и, оглянувшись на дверь — не идёт ли хозяин? — поднял её, перекинул из одной руки в другую. Он так и стоял, играя с молотом, когда открылась дверь.

— Я так думаю, что пойдём-ка… — начал по-деловому кузнец-колдун, но внезапно осёкся и заинтересованно уставился на Федьку.

Мамка тут же, не вставая с колен, развернулась и всё так же, протягивая кузнецу каравай, заблажила. Колдун поморщился, прикрикнул бабе молчать и предложил Феде выйти вместе с ним.

От этого предложения Федьке стало не по себе, внутри всё задрожало, но он проследовал к выходу за кузнецом. Кувалду оставил при себе, подумав:

«Ежели чего, сил хватит, чтобы ему прямо промеж глаз садануть. Авось не успеет сколдовать».

Федя вышел и опять заморгал. После полутьмы кузницы, снег ослепил его, заскрипев под отцовскими валенками.

Митрич смотрел на него с доброй усмешкой, подождал, когда паренёк проморгается и спросил, выразительно глядя на молот в его руках:

— Как тебе молот, не тяжёл?

Федька замотал головой: мол, не тяжёл.

— Чего ж ты его в кузне не оставил? Али ты надежду имеешь, меня моим же молотом в лоб поцеловать?

Федька в смущении посмотрел в сторону да уставился на голые яблони, растопырившие ветки, обсыпанные снегом.

— Ну так что, Федя? Тебя же Федькой звать? Я не путаю?

Теперь Фёдор закивал: мол, не путаешь.

— Вот видишь, ничего не напутал. Стало быть, и с поцелуем по лбу угадал. Ну, так на то меня колдуном и кличут. Нешто не знаю, что про меня в деревне сказывают? Мы колдуны такие, сами себя боимси. Что пришли-то?

Федя, продолжая из руки в руку перекидывать кувалду, или как назвал колдун молот, пропыхтел:

— Да мы…это… Мамка скажет, она знает что…

— Брось молот, — жёстко прохрипел кузнец, — с ним не каждый мужик управится. Бросай!

Руки Феди разжались, и молот рухнул на снег.

— А теперь сказывай. Мать твою слухать — ухи не жалеть.

Мальчишка оглянулся на дверь кузни, но мама почему-то не появлялась. Федя собрался с мыслями, но выпалил совсем не то, что хотел.

— Мамку из кузни выпусти, выпусти дядька Митрич, брат у меня болеет, совсем плохой, вот она хлебу и испекла, чтоб ты помог, значит!

— Давно болеет? Брат твой.

Федя растерялся. Сколько он себя помнил, столько Илюха и болеет, но как ответить точно? А мамку, проклятый колдун выпустить не хочет, ухи у него, видите ли, болят.

— Давай, вспоминай быстрей, я-то тут без шубейки стою, а мороз не дядька.

Только тут Федька обратил внимание, что на кузнеце кроме штанов, в которых обычно ходят летом и сапог, хороших, дорогих, хромовых, ничего больше нет, окромя чернющей бороды да таких же волос по самые плечи. Федя посмотрел на свои-отцовские валенки и завистливо вздохнул.

— Да ты не завидуй, глядишь, и у тебя такие же будут, — усмехнулся кузнец. — Сказывай, когда брат заболел?

— Так давно. Как четыре-пять годков исполнилось, так и болеет.

— И что, совсем не выздоравливает? — хмыкнув, спросил Митрич.

— Выздоравливал. Ненадолго, а потом снова болеет. Кашляет, хрипит, в жару мечется, стонет да плачет.

— Бредет?

— Чего?

— Заговаривается брат твой, когда на него жар нападает?

Федя подумал, утвердительно кивнул и добавил:

— Только года два почти, он только болеет. Немного ест, чуть-чуть пьёт, а в себя почти не приходит. Чего мы токмо не делали, болеет Илюха и всё тут.

— Что ж вы делали? — с подковыркой поинтересовался Митрич.

— Да много, много!.. Батька даже дохтура с городу привозил, но то давно, года три, почитай, прошло, — затараторил Федя, волнуясь. — А последние полгода поп, отец Григорий то есть, молитвами лечил, все ночи напролёт читал-читал… А Илье всё не легчает и не легчает, вот мамка к кол…к тебе на поклон решилась пойтить.

Федька замолк, кусая губы в волнении.

— Поп, значит, говоришь? — усмехнулся зло Митрич. — А вот скажи мне Фёдор: болезнь — это тьма или свет?

Фёдор проглотил комок в горле, не понимая, к чему это он, но поспешил ответить:

— Тьма, конечно. Здоровье — свет, а болячки разные — тьма могильная.

Глаза Митрича превратились в два омута, чёрных и глубоких, и он вперил тёмный взор в мальчишку.

— А теперь, Федю́шка, что есть бог, ответь мне, — тихо прошелестел хрипловатый голос кузнеца в уши Фёдора, пока сам он тонул в бездне его чёрных глаз.

— Ясно дело, свет, — чуть слышно прошептал ответ Федька.

Митрич захохотал так, что казалось, снег обрушится с крыши кузни прямо на них: на Фёдора, одетого в отцовский тулуп, ватные штаны да валенки, и на полуголого кузнеца.

— А вот мне так не кажется, — отсмеявшись, заявил колдун. — Как «святые» отцы толкуют, ничего не было, когда пришёл бог, и только потом он создал свет. А зачем создавать свет тому, кто сам свет, от кого лучи во все стороны бьют? Может, он и есть тьма? Может, и насылает болячки из злобы своей да вредности?

— Не, не, это я знаю, нам отец Григорий всё обсказал, — тихо возразил Федька, замотав головой. — Он создал небо, землю, солнце, даже луну, вот и свет.

— Всё, да не всё обсказал, — хмыкнул Митрич. — Земля создана на третий день. Луна, солнце, звёзды — всё было создано на четвёртый день, а вначале были ангелы, а первым из ангелов был — Несущий свет. Есть у меня мысль, что он и создавал всё дальше, а бог в лучшем случае только указания давал. Но это уже мы на другую дорогу поворотили. Вернёмся к нашим баранам. Не помогли молитвы, значит? Так то и не удивительно. Может, бог вообще странник…

— Это как? — уставился на кузнеца Федя.

— Да вот так. Шёл, шёл, решил отдохнуть, пока отдыхал — заскучал, вот и решил забавы ради создать всё земное, или ангелам поручил, а сам продолжил странствия. Молись не молись, он не слышит, ушёл. А мож, помер давно, как ты думаешь? Как-никак, а божий день, как тыща лет.

Федьке, от таких речей, захотелось по-маленькому, во рту пересохло, а в горле отчего-то щекотало и жгло, как будто чёрт уже кочергу суёт, только от того, что он это слушает.

Митрич с хитринкой смотрел на высокого парня с широкими плечами, большими и крепкими ладонями, простым и добрым лицом, с носом картошкой, большими бирюзовыми глазами, или, как драгоценные камни баусы, которые он когда-то много раз видел. Смотря на его мучения, от своего каверзного вопроса, Митрич усмехнулся и спросил:

— Тебе сколько лет-то? Небось, ещё и неграмотный?

Федька кивнул, и пересохшим горлом выдавил:

— Не…неграмотный, а лет тринадцать, скоро, если…

Тут он замолчал, неуверенный, стоит ли поминать бога в присутствие колдуна, он вон что про него говорит, что умер, дескать. А разве может бог и умереть? Но после небольшой паузы закончил:

— Четырнадцать, скоро.

— Ну хорошо! Толку от твоего рассказа немного, от матери твоей и вовсе никакого, а я замёрз уже. Смотреть надо. Отправимся в обратный путь.

— Обратно в село чапать?! — ахнул Федька. Он был рад, что колдун их отпускает, но брести в село по глубокому снегу совсем не хотелось.

— Так уж и чапать. Иди в сарай, что прошли, выводи лошадей, гнедую бери, да серую. Вороной — только под седлом ходит. А я покамест мать твою растолкаю, совсем сомлела баба.

Митрич широко распахнул дверь в кузницу, и Федя увидел маму. Как и тогда она стояла на коленях, каравай, обмотанный рушником, держала в руках, а из глаз текли слёзы.

— Вот ещё, бабьих слёз мне тут только и не хватало, — захрипел кузнец-колдун — Подымайся, сына твово смотреть поедем. Хлеб себе оставь, вам самим, небось, жрать нечего.

Митрич обернулся, увидел Федьку и рявкнул:

— Ты тут ишщо?! Не боись, не съем я её. Живо за лошадьми, а то, что получается: я за лошадьми, я впрягай, я смотри, я и лечи! Это зачем же мне такие просители? Живо, я сказал!

Федька бросил взгляд на мать, увидел, что её лицо озарилось надеждой и слабой, неуверенной улыбкой, и со всех ног помчался по расчищенной тропке обратно, к сараю.

Сани скользили по снегу легко и быстро, лошади раскидывали снежок ногами, а из-под копыт летели белые мухи. Снега на дороге было не в пример меньше, чем на бездорожье, по которому мать и сын двигались к кузнецу.

Федька по-царски возлежал на тулупах и сене в санях, что несли его к дому. Ёлки, укутанные снежной метелью, проносились мимо, а он только успевал провожать их взглядом. Ему хотелось петь, душа ликовала, и он бы запел, но в голове были соображения, что омрачали чувство радости. Во-первых — кузнец согласился лечить брата, но вот что за это возьмёт, не сказал. А отец Григорий сказывал, что в этой жизни ничего не даётся бесплатно. А уж если от бога ничего за просто так не жди, то от лукавого тем более. А вторым, что омрачало чувства радости и облегчения пути к дому, были слова кузнеца о боге. Это не давало Федьке покоя, всё время ворочалось где-то и требовало дополнительного толкования. К тому же он вспомнил слова отца Григория о Митриче: «…подозрителен тот, кто баб не любит, уж не мужеложец ли часом? Содомский грех у чёрта в чести». Федя забыл слово мужеложец, а вот сейчас вспомнил и всё порывался спросить кузнеца, что оно значит, но опасался, что тот разозлится и передумает лечить брата. А может, и вообще из саней выкинет?! «Лучше потерплю до дома, благо недолго осталось» — решил Фёдор и развалился на тулупе, уставившись в светло-синее небо.

Мамка сидела рядом с Митричем, тихо отвечала на его вопросы об Илье, а Федька мечтал, что, когда отец придет с войны, надо будет сделать такие же сани. Правда, лошадей нет, но это дело наживное, — купим!

Когда подъехали к селу, Федя весь испереживался, что нет колокольцев и бубенцов. Вот бы подкатить к избе со звоном, чтобы соседи видели, на каких санях их привезли, а главное, что он возлежит на этих санях, как барин! Федька с сожалением вздохнул да подумал, что кто-нибудь точно увидит сани и кузнеца, но вряд ли позавидует. Насторожатся, будут шушукаться за спиной да донесут отцу Георгию, а там, глядишь, и сторониться начнут.

В избе, прямо у двери, Митрич скинул свой богатый тулуп и шапку, отряхнул бороду от налипшего снега, и сразу направился к лавке больного брата. Положил руку на лоб, покачал чёрноволосой головой и отправился к печи. Печь прогорела, но была ещё тёплая, а мама возилась с поленьями, стараясь её снова растопить. Кузнец, погрев руки о белый печной бок, снова вернулся к брату. Сдёрнул с Ильи старенький тулупчик, заставил стащить мало что понимающего брата рубашку и приложил ухо к его тощей груди. Долго слушал, затем приставил ухо к спине, с одной стороны выпирающего хребта, с другой, хмурился, а глаза наливались чернотой. Приказал снять штаны, осмотрел Илюшкины тонкие, как спички, ноги и только после этого разрешил брату лечь. Пока Митрич сгибал и разгибал ноги Ильи, пальцы, давил на живот, бока и спину, Федька стоял рядом и внимательно наблюдал. Митрич спрашивал, где болит, как чувствует себя Илюха, когда он давит туда или сюда, а Федька стоял и кусал губы. Илья уже выдохся, тяжело дышал и дрожал осиновым листом. Наконец, кузнец ощупал брату горло, заставил показать глотку и вывалить язык, и опять приложился ухом к груди теряющего сознание Ильи.

— Хорош сопеть, дай послушать спокойно, — бросил кузнец Федьке. — Иди вон матери помоги, дров натаскай или ещё чего, но не сопи над ухом, как загнанный зверь.

И Федя отошёл, а кузнец продолжил терзать Илюшку. Помог матери с розжигом печки, а там и Митрич подошёл, когда дым от печи начал слаться по дому, сказал:

— Иди, Федя, помоги брату одеться, да потеплей. С собой его заберу. У вас его оставлять нельзя. Иначе в вашей курьей избе он совсем испекётся. Угробили вы мальчишку, родителя́, ети вашу… Лёгкие — дыха́лка, совсем ни к чёрту. Что ж вы раньше не пришли, два или три года назад, было бы легче, а теперь…даже не знаю.

— Так ты сам должо́н был знать! — вскинулся Фёдор на защиту родителей. — Ты колдун, ты всё знаешь.

— Знал, что у вас малой болеет, по деревне много о чём судачат. Но не в моих правилах, предоставлять помощь, когда этого не просят: себе порой дороже выходит. Идите, помогите ему одеться.

— Когда Илья заболел, тебя здесь ещё не было, — смиренно и тихо прошептала мать.

— Был, не был. Старуха в лесу жила, к ней бежать надо было. А они молитвами лечить, как будто они кому-то, когда-то помогали. Эххх, вы… Ну, хорошо хоть сейчас одумались, пришли. Будем надеяться, ещё не поздно.

— Так она ж ведьма была, баба-яга! — вскрикнула мама. — В ту часть леса, где она жила и заходить боялись.

— А я колдун! — рявкнул Митрич. — Уж она точно больше попа Гришки знала! Да и больше меня тоже…

Мамка помогала задыхавшемуся брату одеваться, а Федька улучил момент осторожно спросить о неизвестном слове, пока не забыл его снова.

— А чего отец Григорий тебя грязным муж…муже…мужложцем каким-то зовёт? Говорит, раз без бабы, то точно он самый ложец и есть. Что это значит-то?

Кузнец выкатил глаза, хрюкнул горлом, угнулся и замотал головой. Федька посмотрел на мамку. Она бросила одевать Илью, прикрыла рот ладонью и с испугом смотрела на Федю и Митрича. Федя испугался, что всё испортил, что сейчас кузнец разозлится, колданёт и раскатает дом по брёвнышку, а Федя сам не будет рад, что остался жив. Но Митрич выпрямился, и Федька увидел в посветлевших глазах кузнеца искры смеха, ухмылку в чёрной бороде, и от сердца отлегло.

— Отец Григорий, говоришь? — хмыкнул колдун. — Так ты у него и спроси. Ему лучше знать, среди его братьёв, таких много. Они тоже без баб живут, вроде как. А я, может быть, от женского полу просто устал.

Федька подумал и согласился с кузнецом, сказав, что от девок, и правда, можно устать, они такие глупые: забавляют лишь поцелуи, свадьба да одёжа. Мамка прикрикнула ему не заводить глупой болтовни, а лучше помочь с одеванием брата, на что Фёдор, посмотрев выразительно на Митрича, покорно согласился.

Когда брат был готов, Митрич хриплоголосо отчеканил:

— Завтра не приходите! Да и послезавтра тоже. Потом, после полудня, жду. Скажу своё слово: вылечу, или глухо и поздно стучать в стену болезни. Даров и платы не требую. У меня всего в достатке.

Колдун взял брата на руки и понёс к саням. Уложил на тулуп, накрыл другим и обратился к Федьке:

— Ты обязательно приходи. То, как ты молот мотал, не каждому мужику дано. Глянем-поглядим, что из тебя сделать можно.

Федька так и обомлел: то есть как, что можно сделать? А вдруг жабу какую сделает?! Или чего гаже и мерзопакостней? Но кузнец уже уселся в сани, и лошади резво помчали обратно к берегу реки.

Вот в те дни Федька ел через силу, спать не мог, всё думал, что сделает колдун-кузнец с его пропащей душой? А что там делает с Ильей? Может, изъял уже истерзанную душеньку Илюхи? Ох, не в добрый миг пришла матери думка просить помощи у Митрича.

Они явились к колдуну в назначенный срок. Митрич провёл в избу, указал на маленькую комнатку напротив здоровенной печи, а сам продолжил возиться с чугунками да жаровнями.

Федя зачарованно смотрел на печь. У них в доме была обычная коробка, которая кормила, отдавала тепло стенам в холодные дни, а особенно ночи, но тут!.. Тут было то, о чём Федька мечтал холодными зимними ночами: большая лежанка. Можно было растопить печурку, залезть под потолок и растянуться в своё удовольствие на лежаке. Митрич покосился на замечтавшегося Фёдора, хмыкнул да прохрипел:

— Залазь, Федька, грейся. С морозу-то, небось, кровь застыла?

Мальчишка замотал головой.

— Да не… Просто печь большущая, необычно…

— А, ну раз греться не желаешь, то иди к брату в комнатку. Не стой средь кухни столбом, ходить мешаешь.

Федька прерывисто вздохнул, покосился на печь, на лежак под потолком, но всё же сумел отвести взгляд и прошёл к брату.

В комнатке стояла кровать, настоящая кровать со спинками резными да железной сеткой, как у знатных особ! А на ней перина али матрац, две большущие белоснежные подушки, а поверх всего этого богатства — брательник. Тело прикрыто толстенным стёганым покрывалом, только черепушка, утопающая в подушках, торчит. И тут Федьку взяла злоба. Он там себе, понимаешь, места не находит, гадает, что колдун с душой брата творит, а душа-то не хуже графьёв отдыхает. Вотана она, у перинах утопает!

Илья был всё такой же бледный, дышал тяжело, с надрывом, а когда больной застонал и что-то забормотал, Федькина злоба мгновенно испарилась. Мамка забегала от одного края кровати к другому, и в комнате, где и так места не было, стало мгновенно тесно. А тут и Митрич пожаловал с кружкой в руке. В посудине плескалась вонючая, тёмно-коричневая жидкость. Кузнец приподнял Илье голову и заставил выпить эту отвратную, колдовскую гадость. Как только брат проглотил отвар, кузнец опять опустил голову Ильи на подушки. Митрич вышел, накинул тулуп, крикнул Федьке взять шапку и идти за ним.

Федя, чувствуя неминуемую расплату, плёлся за колдуном по тропинке к кузне.

В этот раз там не было жарко. Митрич указал на тот самый молот.

— Подымай!

Фёдор представил: вот он поднимает молот, колдун превращает его в паука или гада скользкого, а молот падаёт, и только — шмяк! — куски чего-то мокрого, что совсем недавно было Федькой, разлетается по сторонам. А колдун даже рук не замарает! Федька мысленно плюнул — чему быть, того не миновать, — и ухватился за кувалду.

— Теперь подбрось и поймай!

Федька поймал, и снова, и снова.

Митрич подошёл к наковальне и велел:

— Бей! Лупцуй по ней, пока не устанешь.

И Федя бил, пока кузнец не засмеялся и не остановил его.

Так Федька и попал в ученики к Митричу. Сначала мехами работал, раздувал так, что и чертям бы стало тошно да жарко. Потом учитель доверил ковать, поначалу простое, потом пошли скобы, гвозди, подковы, а после натаскивал деревенского мальчонку в подковке лошадей. Митрич учил своего единственного ученика, а Федька был этим очень горд и прилагал всё свои усилия.

Так прошёл февраль, за ним март с апрелем, в начале мая дядька Митрич разрешил Илье уйти.

— Всё, что мог, я уже сделал. Большего сделать не могу, — хмуро изрёк Митрич. — Теперь всё в твоих руках. Дышишь ты хорошо, но бегать тяжело тебе будет. Разрабатывай ды́халку: побегай там, поплавай, но сразу не усердствуй дюже.

Братья сидели у сарая, который служил кузнецу-лекарю конюшней и коровником. Митрич высказал наказ да добавил пойти Илюхе прогуляться. Когда Илья удалился, Митрич сел рядом с Федькой, тяжело вздохнул и усмехнулся:

— И для тебя Хведир разговор есть. Вижу, стараешься ты, усердие твоё вижу, но огорчу тебя сейчас, а может, обрадую? Ты станешь хорошим кузнецом, ежели будет желание. Очень хорошим. Тебе, что ни скажи, ты всё в точности сполнишь. Так что ученик ты прекрасный, кузнец выйдет из тебя хороший.

Морда лица настороженного Федьки расплылась в улыбке, в груди горёло, слова принесли незнамое доселе удовольствие, но заставили чувствовать смущённость, неловкость какую-то.

Митрич посмотрел на него, хохотнул и продолжил:

— Да ты не гори, как маков цвет, огорчу сейчас. Кузнецом будешь хорошим, но мастером тебе не стать. Не интересно тебе это.

— Нет, дядька Митрич, — запротестовал Федя, — очень даже антиресно. Мне вот скажи, что и как, я всё исполню. Чтобы, значит, тот, кто сказал, доволен остался, и заплатил хорошо. Я ж на сапоги хромовые деньгу сбираю, только пока плохо выходит это сбирательство, но я стараюсь. Вот отец вернётся, а я ему сапоги! Вот он удивится да обрадуется.

— Вот в том-то и дело Федя, что ты делаешь, как скажут. Что ты деньгу срубаешь. А мастер это… — Митрич помолчал немного, усмехнулся и помотал головой. — Это так просто не объяснить. Сколько лет уж живу, думал, всё растолковать могу — ан нет. Вот помнишь, вы с матерью пришли, когда я железяку одну расплавить пытался?

— Да, я тогда подумал, ты её проглотить хочешь. Да и клещи я в полумраке не заметил, думал, ты её рукой поднимаешь, — смущённо поделился Фёдор воспоминанием и поинтересовался: — А что за железо было?

— Да то неважно, — отмахнулся Митрич, — выкинул я его, а что такое было — не знаю. Сенька приволок. Вдруг, мол, тебе пригодится. Так я с ним два дня мучился, но всё ж расплавил. Там печь надо было нагреть так…да неважно, говорю же. Главное в том, что мне это было интересно. Мастер — это тот, кто может погрузиться с головой в то, что делает. В итоге у него может получиться совсем не то, что от него ждут, но такое, чего больше нигде нет. А ремесленник сделает то, что ждут, получит деньги, но через год его забудут, а может и раньше. Мастера же помнят долго, годами, а может, веками. Но для этого нужно не просто погрузиться в работу, а жить там.

— Где жить? В железке?!

— Да, Федька, в железке. Стать ею, прочувствовать всё: будто тебя нагревают, бьют, гнут, острят. Всё прочувствовать. Вот плохое у тебя настроение, но ты принимаешься за работу, и тебя здесь уже нет. И осложнений твоих нет. Всё где-то там, а ты в железе. Ты чувствуешь всё, что с ним происходит, с каждым кусочком, с каждой частичкой этой железки. Ну, а ежели закавыка твоя сурьёзная, да из головы никак не уходит, кто как, а я в такие дни лучше работать не буду. Не знаю уж, правильно это, нет ли, но только я для себя так решил. Лучше напьюсь, али трав разных намешаю, всё одно, что пьяный буду.

— Дядька Митрич, так я ж тебя пьяным никогда не видел.

— Так покуда и затруднений таких не было. Да что ты на меня Фёдор так смотришь? Как на дурака блажного.

— Странно ты говоришь. У меня такое, наверно, никогда не выйдет. И потому я буду только хорошим, но не мастером?

— Да, поэтому. Это не всегда плохо, поверь мне. Мне один человек так сказал, давно. Он сказал: «Мастер может создать много отличнейших вещей. Таких, каких никто никогда не создаст, кроме него. Но хороший ремесленник создаст многим больше. Пусть не таких отличных, пусть не таких неповторимых, но больше. Потому что ремесленник не пропускает всё через себя, как мастер. И потому живёт дольше, а создаёт больше».

— Он был твой учитель, тоже кузнец? — с замиранием сердца спросил Федя.

— Да нет, — с тоской ответил Митрич. — Он был рифмоплёт. Сам себя так называл. Он был моим хорошим другом. А у меня друзей никогда много не было… Теперь, тем более.

Федька смотрел на учителя с жалостью и сочувствием. Ему и правда захотелось пожалеть этого странного человека, неизвестно откуда пришедшего.

— Но я же тебе друг, дядька Митрич.

— Друг, Федя, друг, а ещё Сенька друг. Но только, как знать, что будет дальше? Жизнь она такая… Кому быстрая, а кому длииинная. Да только, сколь верёвочки не виться…

Митрич замолчал, разглядывая что-то в белых облаках, Федя его последних слов совсем не понял и снова начал смотреть настороженно. Кузнец повернулся к нему, успел заметить взгляд.

— Нет, ну точно, как на блаженного смотришь. И с жалостью, и с какой-то опаской.

— Дядька Митрич, разве дурак может смотреть на кого-то, как на дурака.

Кузнец хохотнул:

— Поверь мне, Федька, ещё как может. А кто тебе сказал, что ты дурак?

— Да все! Даже мамка говорит, что силы у меня на пятерых, а ума щепотка. А вот отец Григорий…

— А вот ваш Григорий, самый главный дурень и есть! — нахмурившись, прервал его Митрич. — А скорее всего, такой хитрый, что дурной. Когда-нибудь он сам себя перехитрит и не заметит. А чтоб такого не говорили, мы с тобой другие уроки начнём. Пару дней приходишь — ковкой занимаемся, а три-четыре дня — грамоте учимся. Книг у меня немного, да для этого Сенька есть — навезёт.

— Дядька Митрич, а как же сапоги? — с тоской протянул Федя.

— Не боись, бог не выдаст, свинья не схрумкает. Будешь хорошо учиться, да о том, что видишь тут и слышишь, язык не распускать, справим тебе сапоги.

— Я про Сеньку никому не говорил, даже мамке. А Илюха как же?!

— За него не волнуйся. Что было в начале — не помнит, а ты не напоминай! А позже Сенька — тоже не дурень набитый, — старался ему на глаза не попадаться. Поэтому мы с тобой, подковы ставить в лесок ездили.

Митрич поднялся с земли, подал руку Феде, но тот сам гордо вскочил на ноги. Они направились к воротам, где на улице Федю ждал Илья.

— А кто такой рифмоплёт? — задал Федька вопрос на прощанье.

— Это, Фёдор, поэт, тот, кто стихи сочиняет. — Улыбнулся сквозь чёрную бороду Митрич. — Иди давай. Да смотри, особо не беги! Илье за тобой, богатырём, поспевать тяжело пока будет.

Федя, погружённый в воспоминания, сидел привалившись к стене, и не обращал внимания, что стук молотка по наковальне затих. Митрич вышел из кузницы, посмотрел на яблони с созревающими плодами, перевёл взгляд на облака в голубом небе, а, услышав сопение, кинул взор на Федьку.

«Мальчишка сегодня сам на себя не похож, наверно, случилось что-то, но точно не в семье. Он или не пришёл бы, или просил о помощи. Интересно, что у него на уме?».

— Федьша, что-то ты сегодня сам на себя не похож, — начал кузнец. — То прибегаешь с желанием поработать, деньгу на сапоги зашибить, вопросами пытаешь, всё нечто новое узнать хочешь, а сегодня пришёл тише воды, ниже травы, сидишь тут, к горну ни ногой. Что стряслось-то, Федька?

Фёдор кашлянул, потом ещё раз прочистил горло и промямлил:

— Да мы с ре… Мы это… Ну…

— Ну ты не нукай, не запряг. Что ты мемекаешь, как телок, говори нормально, чего вы с ребятами? Ты знаешь, Федька, мне многое сказать можно и никто не узнает. Чую только, тебе от меня надобно что-то. Прав я?

Федька от такого напора зарделся, а говорить, вообще перестал. Хлопал голубыми глазами, пожирая кузнеца взглядом, морщил лоб да беззвучно открывал рот.

— Так, Федя, дело не пойдёт. Может, тебя травкой угостить? Есть у меня такая, невкуснаяяя — жуть. Но зато затык твой мигом пройдёт. Пошли, щас заварю, а то она у меня без дела висит, пропадает.

Федька, месяц назад, попробовал отвар одной из трав Митрича. Этот отвратный вкус, он долго не мог забыть, его до сих пор передёргивало. Речь, от обещанного благого дела, мгновенно вернулась и Федька затараторил:

— Дядька Митрич, мне день нужон. Завтрашний. Только мамке я скажу, что учиться к тебе пошёл, прям с утра, но к тебе не явлюся. А ещё мне заступы твои нужны, свои взять не могу, мамка заметит.

— Хмм… Заступы я тебе дам, но с условиями: ежели потеряешь или сломаешь, новые сделаешь. Идёт?

— Идёт! Это я запросто, это конечно, — обрадовался Федька, но вспомнил, что условий несколько и настороженно спросил: — А что ещё за условия?

— Ещё одно условие. Мать твоя меня и так никогда ни о чём не спрашивает, но коли спросит, скажу, это даже не сумневайся. Условие моё такое: никуда не лезть, пока старшие ребята сами не полезут, а будут вперёд посылать — шли по матушке, да иди ко мне. Мы таких друзей мигом угомоним. Ну и не говори там с ними много, особливо про бога, что я тебе наговорил.

— Им этого знать не нужно?

— Нужно, Федя, нужно, но не от тебя. Ежели посмеются, понадсмехаются, то ничего страшного, мож, со временем и дойдёт мысля подумать. А вот коли доложат Гришке вашему… Ни к чему тебе эти сложности. Мне-то всё равно, что он мне сделает, а вот тебе…

— Мои друзья не такие! Не будут они меня куда-то посылать, не будут Григорию докладывать. И они не так уж старше меня!

— Может, знаю я их? Небось, Санька да Игнат? Ты про этих дружков закадычных часто говоришь.

Федькины щёки зарделись, он нахмурился, склонил голову, спрятав глаза от кузнеца, и по поведению ученика Митрич понял, что прав.

— А Стёпка, что у Тихона в подпасках ходит, не из вашей компании? — спросил кузнец, надеясь на отрицательный ответ.

Но подтверждение не заставило себя ждать.

— Да, это тоже наш друг!

— Ети вашу мать… Вы что, на дальних лугах копать собрались?! Конец моим заступам. Да и чёрт с ними… Вам бы самим уцелеть! Нельзя там копать.

Немного напуганный такой отповедью учителя Фёдор запротестовал.

— Почему? Там дед Тихон коров же пасёт. Да и совсем не там мы собирались копать. Мы просто в лес идём, но заступы нам нужны.

— Угу, — кивнул Митрич, — от медведе́й да волков — заступ, первое дело. И Тихону я говорил, что нельзя там коров пасти, но этому дурню старому, хоть кол на голове теши! Болото там было не так давно, земля ещё не сильно укрепилась. Сеньку спроси: у него там лошадёнка утопла, вместе с хозяином. Так и коровёнка потопнет, а граф Тихону опять шкуру спустит. Но это уж его дело — о шкуре заботиться. Есть там такие места, Федя, есть. Вроде вот она, земля, а чуть в сторонке, вроде бы тоже такая же земля, а станешь туда — засосёт. Или копнёшь по землице, а под ней болото, и поминай как звали.

— Дядька Митрич, мы, истинно тебе говорю, там копать не будем, мы в лес идём, в стороне от дальних лугов. Просто к Стёпке зайти думали. Он же теперича всё работает, работает.

— Ты тоже, — проворчал кузнец.

— Я что, а он вон до самого вечеру там пропадает. Жалко его, один, с коровами да дедом, вот и надумали скуку ему разогнать.

Митрич вздохнул и махнул рукой.

— Ладно, вижу пустой разговор. Пообещал — бери заступы. А лучше, чтоб значит, мамка не застукала — утром заберешь. Я их у ворот, с этой стороны поставлю. Только помни, что я тебе про луга эти проклятые сказал. А лопату потеряешь — сделаешь.

Федька, радостный, что дело закончилось, да ещё без особых сложностей, жалея, правда, что ушлый учитель догадался о дальних лугах, пообещал появиться завтра с утра, а сегодня ему надо помочь матери и Илье. Мальчишка побежал по тропинке к дому, но обернулся и крикнул:

— А на дальних лугах, батька сказывал, болот, почитай, лет сто уже нету. Может, уже и не осталось гиблых мест?

— Остались, Федька, остались. Давай, беги домой. Без такого богатыря, поди, вся работа стоит, — ответил Митрич, а после нахмурился и пробурчал себе под нос: — И не сто лет совсем, а пятьдесят, если память не подводит.

Федька убежал, а Митрич ещё долго стоял у кузни и смотрел задумчивым взглядом на яблоню, под ветками которой промчался мальчишка.

Глава 3

Антон не мог уснуть до третьих петухов, всё ворочался на лавке с боку на бок, а потом только провалился в сон. Очнулся от звона чугунка, который мать грохнула об стол, и испугался, что проспал. По избе разливался запах лука, гороховой каши и дров, по дому уже распространился дымок из печи, в оконце светило солнышко, а ребята могли уже двинуться к дальним лугам.

Он подскочил с лавки, вихрем пронёсся мимо стола, ухватив краюху ржаного хлеба, лежавшую рядом с чугунком. Отцу, сползавшему с полатей, бросил, что опаздывает на реку к ребятам и умчался к выходу. Мать крикнула в спину, хоть раз нормально поесть, но Антон сделал вид, что не услышал.

Прохладный ветерок взъерошил белокурые волосы Антона, он посмотрел на солнце, прищурил голубые, как небо в этот утренний час, глаза и улыбнулся. Даже если ребята ушли, он их догонит, а может быть, и перегонит. Антоха откусил от ломтя хлеба, да нырнул в маленький сарайчик. Из-за поленницы вытащил лапти, шнурки и онучи, припрятанные с вечеру. Шнурком перевязал рубаху на животе, запихнул онучи да лапти за пазуху и вышел со двора.

Прежде чем идти он с тоской посмотрел на домик, что стоял через улицу немного в стороне от родной избы. Сейчас там жила бабка Клаша с внуками, а до недавнего времени жила девчушка Анютка, при виде которой у Антохи уже три года заполошно билось сердце. Но теперь…

Он печально вздохнул и замотал головой, выкидывая из головы тоскливые мысли. Не время теперь вспоминать и сожалеть о том, что что-то сказал не так, что-то не так сделал, а чего-то вовсе не сделал и не сказал.

От тоски Антону всегда хотелось есть, а потому малый кусок ржаного каравая он проглотил до половины, когда спешно зашагал мимо чужих дворов. Хотя почему чужих? Он помнит эти дворы с раннего детства: деревянные избы, деревья перед ними, невысокие заборчики, через которые часто переваливались пьяненькие мужики. Вот избёнка деда Апполинария, а перед ней известная всему селу черешня, которая скоро созреет, и тогда дед снова, как и каждое лето, будет спать под ней с дубиной, а то и с ружьём. Всё прошлое лето с огнестрелом проспал, а два-три раза пускал его в ход для острастки. Сейчас к дереву была привязана коза, которую дед из вредности назвал именем соседки Лукерьи. Был влюблён в неё в молодые годы, но, не сумев покорить, решил пакостить по малому.

Дед, прозванный людом мышиным жеребчиком за то, что постоянно заглядывается на молодых девок да ещё и облизывается при этом, сидел перед домом на лавке и, прищурив глаза, приглядывался к Антону.

— Не замай, дай вкус и цвет набрать, размер, — пробурчал дед из седой бороды. — Ишь ты, присматриваться уже ходють! С ружжом опять спать буду! С ружжом!! А вижу плоховато уже, так что с вечеру лучше тут не ходи, пальну, а виновен, нет — разбираться опосля будем.

— Да я мимо проходил просто, — немного обиженно заявил Антон.

— Ишь ты, мимо он проходил, а на черешенку загляделси. Али ты не на черешню, а на козу мою глаз положил? Слышь, Лукерья, дурында рогатая, чтоб запомнила его да близко к себе не подпускала! Ходють тут, засматриваются, ишь ты ж!..

— Да ты чего, дед? С ума съехал, что ли? — Антон махнул рукой на старика и отправился дальше.

Из-за угла последнего в улице дома выбежали собаки и дружелюбно махая хвостами кинулись к ногам Антохи. Жучка и Шарик, сразу определил парень, и, располовинив то, что осталось от хлеба, кинул небольшие кусочки в раскрытые, ожидающие пасти. Втянул ртом хлебные крошки, что остались на ладони, да развел руками, показывая, что ничего больше нет.

«А Жучка-то уже брюхатая» — подумалось ему, и эта мысль снова погрузила в тоску. Антон тут же пожалел, что схомячил хлеб, потому как от него, или от тоски, жрать захотелось ещё сильней. Завернул на тропку к околице, и на выходе из села заметил друзей. Антон приободрился, чтобы они не заметили его невыспавшегося вида, гордо вскинул белобрысую голову и подумал: село у них не большое совсем — тридцать с лишним дворов, а ведь есть сёла и по сотне дворов, а людей в таких по тысяче, в большее количество Антоха не верил. Но вот в городах народу, как ни крути больше. По улице не пройдёшь, чтоб с кем-то лбами не встретиться.

— Чё стоим, кого ждём?! — крикнул он издалека, отгоняя этим криком тоскливые мысли, а также интерес и надежду переехать в большой город.

— Тебя, чертяка ногастый, кого ж ищо! — выкрикнул в ответ Санька, шустрый паренёк небольшого роста, с пепельными короткими волосами.

— Давай быстрей, — поспешно добавил неразлучный дружок Саньки Игнат, — а то пока тебя дождёшси, всю рыбу перетаскають!

Игнат покрутил рыжеволосой головой, посматривая, слышит кто-нибудь разговор или нет, и также громко добавил:

— А где уда твоя?! Мы на рыбалку собрались али куда?!

Антон сообразил, что Игнашка ломает комедь для тех, кто может их увидеть и услышать, стукнул себя по лбу, и, несмотря на то, что подошёл к ребятам близко, прокричал о своей забывчивости. Санька в ухо Антохи, излишне громко, возвестил, что ничего страшного в забывчивости нет, а только лишь удочкой — одни дураки рыбу таскают. Посмеялись да отправились в сторону реки.

Федька, самый младший из компании, но самый здоровый, с котомкой за спиной вышагивал легко впереди, покрикивал поспевать за ним, а не плестись сзади как гуси кучкой на купание. Антона это задело, как-никак, а он самый длинный, всегда ходит впереди всех, легко всех обгоняет, а тут малый, пусть и здоров в плечах, но младше почти на два года, легко и широко шагает впереди него. Он оторвался от общей кучи и, быстро нагнав Фёдора, пошёл рядом с ним.

Антон шёл и удивлялся парню, шагавшему рядом. Федька то смотрел в небо, то на лес, на траву, растущую на дороге и по её сторонам, вздыхал облегчённо и постоянно улыбался.

— Ты чего такой весёлый? — не выдержал, наконец, Антон.

— Да ты и сам особо никогда грустным не бываешь, — с беззаботной улыбкой ответил Федя.

— Это да, правильно приметил, — кивнул Антоха и попытался поддать в голос баса, передразнивая отца Георгия, нараспев добавил: — Так как уныние, неразумный сын мой, грех великий и тяжкий есть.

— А мне сейчас идти хорошо, легко — не то, что зимой по сугробам. Птички поют, кузнечики стрекочут, а зимой, только ветер воет да деревьями скрипит. Эхх, нет, сейчас лучше и веселей!

— А куда ты зимой ходил? Рыбу в проруби таскать?

— Вот ещё! — фыркнул Федька. — С мамкой к учителю ходили. Правда, тогда он ещё не был моим учителем.

— Это ты кузнеца пришлого так величаешь? Про него много чего в селе брешут. Я вот спросить тебя хочу: хоть маленько правды в этих россказнях есть?

Федька напрягся, но, подумав немного, решил, что от правды вреда не будет. Митрич и сам всегда ему говорил: «Рано или поздно, но ложь тянет за собой столько закавык, сколько правде и не снилось». Но также он говорил, что Федя не обладает житейской мудростью или, попросту говоря, хитростью. Фёдька подумал и решил схитрить.

— А чего брешут? — невинно вылупил глаза на Антоху Федька.

— Да ничего! — выпалил Антон, соображая, издевается над ним парень, или правда, такой непонятливый. — Как будто, ты не знаешь, что о кузнеце в селенье судачат. Что колдун он, что сам чёрт ему в работе помогает за души людские. Но мне вот про то, что он в волка может обратиться, жуть как интересно. Истина али нет?

— Это как так? — опять уставился Фёдор на попутчика.

От непонятливости «здоровенного лба» Антон тяжело выдохнул и пояснил:

— Ну как, как, вот так! Кузня же есть, он железку кинет, через неё перепрыгнет, как ты через костёр, а приземлится уже волчара лютый. Вот так как-то. А потом днями и ночами по лесу шерудит, зверьё разыскивает, чтоб пожрать чего. Опосля домой возвернётся, а там железка лежит, через которую он сигал. Опять через неё, но теперь уж волком, а на другой стороне — Митрич сызнова человек. Тут главное железку не убирать, она душу его человечью хранит. Уберёшь — душу потеряет, не сможет в человека волк вернуться. Будет шарить по округе, душу свою человечью разыскивать, а как найдёт, кто железяку стыбрил, так и хана вору.

Антон видел, как паренёк напрягся, глаза забегали, улыбка с лица ушла и её сменила осенняя хмурость.

Этих слухов Федька не слышал, но он в последнее время к россказням о Митриче и не прислушивался, а железяк возле кузницы всегда немало валялось. А вдруг правда? Но он за учителем такого никогда не замечал. В лес Митрич ходил, и один ходил, и с Федькой, а последние дни с Нюркой. Когда травы искали, когда к Сеньке бегали, но чтоб и волком?!.. И Сенькины лошади его никогда не боялись.

С лица Фёдора исчезла задумчивость, и он тряхнул головой.

— Да не! Сказки всё это! Волков лошади боятся, а дядьку Митрича никогда. Вон он их скока подковал! Тучу цельную, несметную. Во скока!

Федька раздвинул руки так широко, что чуть не смазал приятелю по любопытному носу. Антон отскочил в сторону, а Федька с запалом продолжил:

— Враки всё! Это их Гришка распускает, потому что они с Митричем по божьим вопросам расходятся. Отец Григорий говорит, что от бога всё, Митрич и не спорит, только твердит: «Какой же это милосердный бог, что болезни, глад да мор насылает?». Или говорит, что нас да мир не бог создал, а дьявол. Люди же злые, войну вот опять учинили, разве может добрый и милосердный бог такому потакать? А на земле что деется? Несправедливость кругом, разве может добрый бог такое допускать? Значит, он не добрый. Может, Митрич прав. Вона как многие себя ведут, а бог не карает. Содому с Хаморой спалил, а за что?! Тама и дети малые совсем были, а ничего, можно значит. Далеко и ходить не надь, вот Илюху возьмём. За что бог его болячкой зловредной покарал? Илюха что, дюже грешен был? Он малец совсем был. Хорошо, хоть Митрич вылечил. Но всё ж таки не совсем: дыхалка до сих пор слабенькая, чуть пробежит али поработает чуть больше — задыхается. Но мамка всё одно не нарадуется на него глядючи. А отец Георгий всё равно Митрича мужложцем каким-то обзывает, а теперь ещё и волком. Брешет он, как попова собака!

Тут Федька смутился, вспомнил, что ему говорил Митрич, и, обернувшись ко всем, тихо проговорил:

— То…только… Только я вам ничего про бога не говорил, хорошо? Митрич говорит, если кто от тебя это услышит, тебе напакостить могут. Не говорил, ладно?

Ребята, застывшие на дороге, широко открытыми, удивлёнными глазами смотрели на Фёдора. Спустя секунду они кивнули, а Санька, почесав за ухом, заявил:

— Дык оно, конечно, не слушали мы ничего, правда, мужики? Только вот откуда ты всего набрался, неужто от Митрича? Интересному он там тебя учит. Я-то думал, только кузнечному делу да лекарству. А вот что за мужеложцы, мне самому знать любопытно. Поп Георгий всё твердит про них, а кто такие не разъясняет.

— Да и не надо тебе знать, стыдо́ба одна, — расхохотался Игнат.

— Это почему ж не надо?! — выкрикнул, развернувшись к нему Саня — Знаешь, так втолкуй нам, что за черти такие?

— Ну ладно, слухай, — вздохнул рыжеголовый. — Ты вот на Симку свою любуешься, а уда твоя под подбородок подскакивает. Ты не смущайся, я и сам такой, посмотрю и подскакивает.

— На мою Симку?! — сжав кулаки, взвыл Санька. — Друг называется, да я тебе…да я… Сейчас зубы собирать будешь! Никуда мы не пойдём, прям здесь прибью…

— Остановись, заполошный! — выкрикнул Игнат — Как я с тобой ещё дружу только. Ты, Санька, из-за гонора свово, голову быстро сложишь, коль обуздать себя не сможешь. Чё в селе, окромя Симки девок нету?

Санька опустил глаза к земле, смутился, но тут же топнул ногой и проворчал:

— А ты рассказывай, а не на девок всё переводи.

— Вот чудак человек, так я и толкую тебе про мужеложцев, как мне Захар рассказывал. Так вот, у нас уда подпирает, когда на девок смотрим, а у тех, когда они на мужицкие задницы лыбятся. Захар думал, что отец Георгий, он и есть.

Ошарашенный Серёга спросил:

— А с чего это Захар такое думал?

Игнат задумался, вспоминая.

— Он говорил… как же он точно говорил…

— «Кто больше всего о чём-то говорит, тому этого больше всего и не хватает», — напомнил рыжему Антон. — Я тоже у Захара учился. Говорил ещё, что под рясой многое спрятать можно. Вот поп и договорился с графом нашим, чтоб, значит, Захара на войну отправить. Ну, чего стоим, пошли. Нам ещё заступы забирать, а до лугов путь не близкий.

Какое-то время все молчали, пылили голыми пятками по дороге, и каждый был погружён в свои мысли. Мальчишек сопровождало только пиликанье кузнечиков да разноголосый птичий крик. Наконец Федька прервал молчание.

— Нет, дурь всё это. Митрич хороший, он брата вылечил, меня работать научил, а поп энтот, с нас только монету тянул да отца работой заваливал. А бабы Митричу надоели. Сопли только распускают, да жалятся на всё что ни попадя.

— Это он прав, — согласился Сергей.

— Ага, — поддакнул Игнат. — Батька, когда на фронт уходил, мамке сказывал: « С немцем драться проще, чем с тобой жить да ругаться беспросветно». Она тоже ему долбила, долбила… Вот он и пошёл на войну, хотя мама долго плакала, прощения просила… Он её утешал, прикрикивал не разводить нюни…

Игнат прерывисто вздохнул и замолчал.

Антон понимал его чувства. У него отец не был на фронте, но брат отправился схватиться с немцем, и он прекрасно помнил, как плакала мать, как хмурый отец пытался урезонить её слёзы и крик, а у самого, под седыми бровями, в глазах стояла влага. Отец не мог идти на службу, ему было больше сорока трёх лет, а вот брату выпала такая оказия. Вот уже целый год от него ни слуха ни духа. Антон скучал по его шуткам, но было время, когда из-за этого он очень на него обижался. Уходя, брат потрепал его за волосы и напутствовал, что он теперь должен отцу да матери помогать, а не мотаться по селу осенним листом: куда дунет ветер, туда и понесёт. Пора забывать глупые игры, хоть он и не старший в семье, но нужно быть надёжным, быть тем, на кого в трудное житейское время семья может опереться.

Из грустных воспоминаний его выдернул голос Федьки.

— А вот Митрич говорит, что от бабьего племени устал, а Нюрку, однако, приютил. Даже прям не знаю почему.

Все снова застыли посреди дороги.

Антон посмотрел на Фёдора, а объявитель этой неожиданной новости с удовольствием смотрел на приятелей, в удивлении раскрывших рты.

— Какую Нюрку?

— Давно приютил?

— Чего ж ты молчал, дуб стоеросовый?!

Посыпались на Федьку вопросы, но Антоха уже скумекал, о какой Нюрке тот говорит.

— Что ж ты бабке Клаше не сказал? — с горечью спросил он у Феди. — Она вон как убивалась о внучке-то своей.

— Так просила она очень бабке не говорить, вот и не сказал, — ответил, смутившись, сельский богатырь.

Антоха знал Нюрку, девчонка ему очень нравилась. Родителей у неё не было, только старая бабка Клаша да младший брат с малюткой сестрой. Бабка воспитывала Нюрку в строгости и мечтала удачно пристроить замуж, но девка, на удивление, замуж не торопилась. Нюра была на год старше, но весёлая, бойкая и никогда не лезла за словом в карман. Антон не раз подскакивал к ней петухом, но Нюра упрямо заявляла, что для начала надо младшеньких на ноги поднять, особенно сестру, а уж потом о своих детях думать. Вот если он возьмёт на себя заботу о младшем брате да сестре, то она готова подумать, а коли нет, так не обессудь.

В феврале, когда Нюре исполнилось шестнадцать, она пошла к Телегину, что ведал графскими делами, попросить работы. И тот направил её в графскую усадьбу, где она не осталась незамечена хозяином. Дальше было всё, как у многих других до неё. Графу приглянулась молоденькая, бойкая хохотушка и он, не привыкший отказываться от своих желаний, овладел тем, чем захотел. Как и что там было Антон не знал, но был уверен, что по своей воле Нюрка не прыгала под старого пердуна. Вскоре девчонка растеряла свою весёлость, а спустя время и вовсе перестала появляться на улице. Слухи по селу летали туда-сюда, и Антон быстро узнал причину такого поведения: Нюрка понесла от графа.

Однажды утром Антон увидел, как Нюра, одетая в белый разукрашенный сарафан, вышла из избы, да и направилась к графу в имение. Она шла красиво: гордо, решительно чеканя шаг, слегка толкая воздух одной рукой. Поравнявшись с Антоном, она грустно ему улыбнулась. Нюра открыто посмотрела в его глаза, а у него вылетели из головы все слова, которые собирался ей при случае сказать. Антон долго не мог понять, что заставило его застыть у заборчика истуканом в этом взгляде серых, когда-то искрящихся весельем глаз. Только вечером сообразил: в этом взгляде было всё! Боль, несправедливая обида на людей, что вымазали дверь её избы дёгтем, что смеялись да шушукались у неё за спиной. Нюра словно извинялась перед Антоном за свой отказ и просила его понять, что не она виновата во всём случившемся. Но было там что-то ещё, а что, Антоха никак не мог сообразить. Не мог до следующего утра. На следующий день выяснилось, что Нюрка пропала. Бабка Клаша кинулась к Телегиным, но те лишь руками развели: у графа, дескать, была, но граф с ней связываться не стал, сунул пару рублей в руку и приказал убираться вон. Нюрка постояла, пока её другие девки не увели, а куда после делась — ни граф, ни Телегины не ведали. Днём с реки прибежала ребятня, таща с собой белый разукрашенный сарафан, в котором Нюрка уходила к графу. Так все поняли, что весёлая хохотушка, не дававшая спуску охальникам, утопилась. Только тогда Антоха догадался, что было в этом взгляде ещё. Нюра прощалась с ним грустной улыбкой и взглядом полным боли и обиды. Антоха умчался в лес и выл там, катаясь в прелых еловых иголках.

А нонче выясняется, что девка жива-здорова. Что уже три седмицы он зря себя корит за то, что промолчал тогда, что не смог вымолвить ни слова из заготовленных. Мол, не стоит обращать внимания на дураков, что ему неважно первенство графа, а от дитя кузнец избавить может, а нет, так ничего — проживём и воспитаем, как своего.

Федя теперь отстал, смущённо крякал и исподлобья поглядывал на Антона. Ребята вырвались вперёд, и Антоха, сбавив шаг, поравнялся с Фёдором.

— Ты это…прости. Я это…забыл я. Она говорила, что она тебе нравится… Так ты ей тоже!.. — сбивчиво начал Федька — Она велела передать, что ни злится на тебя, но пусть остаётся всё так, как есть. Она говорит, что бог, видно, так захотел.

— А как получилось, что Нюра к Митричу попала?

Федька прочистил горло и тихо проговорил:

— Ковали мы в тот день много. А я, чёрт косорукий, бадейку с водой опрокинул. Митрич вёдра ухватил и на реку. Я сам хотел! вот честно, но Митрич оставил у горнила. Обратно всё нет и нет, а опосля гляжу: идёт, вода как с гуся льётся, без вёдер, а на руках Нюрка лежит, кашляет. Вытянул он её из реки, вот тебе и весь сказ.

Антон настороженно спросил:

— Живёт она с ним?

— А то как же! Убирает, готовит. — Федька тяжело вздохнул и продолжил: — Спит на печной лежанке… Отвары иногда варит, но это Митрич ей мало доверяет.

— Да я не о том тебя спрашиваю! — в сердцах прошипел Антоха. — Живут вместе? Ну, как баба с мужиком живёт?

— Ааа, понял, — по лицу Феди опять расплылась улыбка. — Я тебе так скажу: нет. Они, может, и жили бы, да Митрич чего-то опасается. Я слыхал как-то, он говорил что-то ей про то. Что ему, дескать, уже не по годам за молодыми да весёлыми бегать, а ведь он ещё не старый вовсе. Ну, и что-то про проклятие семейное. Но врать не буду, я не понял, а потому не запоминал. А она вот всё одно не уходит, Митрич косится, но и не гонит.

Антоха хмурился, морщил лоб, сжимал кулаки и, наконец, выдал:

— Вот придём лопаты забирать, я с ней перемолвлюсь парой слов. Как ты думаешь, Митрич даст нам поговорить?

— Митрич дал бы, но их дома нет.

— А где же они?

— Где, где? В лесу, знамо дело. Они ещё по зорьке уходить собирались, не то, что мы. Нюрка травы помогает собирать, Митрич говорит, у неё хорошо получается. Но у меня всё же лучше!

Антона Федькины успехи в учёбе не интересовали, он знал одно: через день-другой, он точно наведается в дом кузнеца. Он прервал Федькины рассказы о травах.

— Одно только не пойму, чего Нюрка домой не возвертается? С бабкой-то ладно, а брат с сестрёнкой как же? Мож, он приколдовал её?

— Да не колдун дядька Митрич! Он лекарь! Да и зачем ему Нюрка? Я и травы лучше ищу, и отвары лучше делаю, а в кузнице от неё вовсе проку никакого!

— Но ведь не выгоняет он её!

— Не выгоняет, — упавшим голосом пробормотал Фёдор. — Вот убей не пойму, почему?

Игнат, заинтересовавшись их разговором, отстал от ребят, а теперь, глумливо усмехаясь во весь рот, высказал:

— Молод ты ещё, Федька, молод и глуп! Вот подрастёшь чуток, поймёшь, чего он её не гонит.

Антоха набычился, но смолчал, а Федька неожиданно осадил насмешника.

— Это я и сейчас понимаю, но Митрич мог бы давно жить с ней, как мужик с бабой, а живёт, как брат с сестрой, али отец с дочкой. И не глупый я, а, как Митрич сказывает, бесхитростный. Нетути во мне житейской смекалки, хитрости нету! А вот в тебе, Игнашка, чего больше — хитрости али ума?

Игнат остановился и растерянно посмотрел на Фёдора, не зная, что ответить. Но Федьке этого и не требовалось.

— Да неважно, Игнашка, Митрич сказывает, и то и это плохо. Хитрость сама себя может перехитрить, а от лишнего умствования с ума часто сходят.

Федька зашёлся радостным смехом, а Игнат стоял, набрав в грудь воздуха, и никак не мог придумать, что лучше ответить. Когда смеялись уже все, покрасневший Игнат выдохнул воздух и проворчал:

— Митрич сказывает, Митрич сказывает… Понабрался хитрости у чёрта мохнатого!..

— Уел, уел Федька Гната! — веселился Санька. — Вот не думал, что такое увижу! Нет, хорошо всё ж таки кузнец учит, правильно.

Игнат видел смеющегося Антона, заливающегося смехом гордого Федьку, согнувшегося от хохота Саньку и сам начал посмеиваться. Серега, что почему-то сидел на земле, откинув темноволосую голову назад, и заразительно громко хохотал в светло-голубое небо, заставил Игната звеняще расхохотаться над собой и над своим посрамлённым самодовольством.

Вскоре на горизонте показался Холм Древних Воителей. Антоха на время выкинул из головы мысли о Нюрке и принялся рассказывать древнюю легенду, которую в селе знали все, но послушать хорошего рассказчика всегда готовы: особенно мальчишки, особенно о подвигах. А Антон рассказывать умел.

И вот уже вокруг пылили на конях басурмане, летели стрелы, звенело железо, раздавались жалостливые крики, предсмертные хрипы, катились отсечённые головы, падали отрубленные руки, сжимавшие сабли и луки. А у подножия величественного холма стояли десять русских воинов, облачённые в кольчуги и шишаки.

Антон рассказывал вдохновенно: вроде как стрелял из лука, рубил воздух рукой, кричал разными голосами, картавил за басурманского князя, басил за русских воинов, что приняли смерть у холма, но не пропустили басурман вглубь русской земли.

Дни сменяли ночи, а ночи меняли дни, и мальчишки всё это видели, словно обретались на поле, где когда-то шли древние жестокие бои с иноземной нечистью. Каждый думал о том, что сейчас где-то их отцы и братья тоже бьются с немчурой, и каждый мальчишка мечтал оказаться там, чтобы хоть чем-то помочь родным русским людям в схватке с коварным врагом.

Закончился рассказ со смертью последнего из древних воинов, и Антон упал в дорожную пыль. Мальчишки стояли хмурые, сурово сжав губы, а в глазах блестели слёзы, но в сердцах разгоралась ненависть к подлым незваным захватчикам. Они подошли к Антону, что лежал, улыбался, а по его щекам бежали влажные дорожки слёз.

— Ну, ты мастер, — выдохнул Игнат и протянул рассказчику руку.

— Как это у тебя так получается? — спросил Серёга. От волнения у него дрожало веко, а тонкий нос морщился, словно всё ещё втягивал в себя медный запах когда-то пролившейся здесь крови.

— Да я не знаю, — растерянно сказал Антон, поднимаясь на ноги. — Находит на меня, а дальше пошло-поехало. Вроде и не здесь я, а там. Не знаю, как растолковать попонятней.

— Как у того мастера, — глухо бухнул Федька. — Митрич сказывал, что настоящий мастер он живёт в том, что делает. Переживает всё. Ещё говорил, что для мастеру это не хорошо. А ещё говорил, что вся легенда — выдумки.

Хмурые, набычившиеся мальчишки повернулись к Федьке.

— Это чего выдумки? — бросил недобро Санька, сжимая кулаки — Он, конечно, колдун, но откуда ему знать, что здеся делалось тучу лет назад?

Серёга смотрел серыми глазами на Фёдора с вызовом, как будто спрашивая: ну, что ответишь нам, юный колдун?

Сконфуженный Федька не знал куда деваться, но на выручку пришёл Антон.

— Кто теперь разберет где правда, где выдумки? Да и кому какое дело до истины, когда история хорошая? Может, Митрич прав, а может, легенда?

Он обхватил Федю рукой за плечи и подтолкнул вперёд по дороге.

— Ты расскажи нам, Федя, что было в истории Митрича.

Федьке не хотелось говорить, тем более что в истории Митрича не было ничего, а легенда красивше. Но ребята ждали рассказа, и Федя, помявшись, бросил:

— А ничего не было. Не было воинов, не было басурман. Какие кони, когда у нас леса кругом? На дальних лугах ещё болото не посохло, где они могли пройти? Была горка или гора, со временем поросла травой, вот и всё. А всё остальное люди придумали. Нужны, дескать, такие истории — вот их и напридумывали.

— Ну, такая история, правда, неинтересная, — заметил Антон. — Пойми, может, Митрич и прав: ничего не было, а интерес где? Ну, какой толк от этой правды? Нужна ли она людям? А вот легенда выходит — нужнее. Она сердце стучать быстрее заставляет, кровь кипеть, на подвиги зовёт. Выходит — легенда-то лучше, даже если это не правда.

Игнат хохотнул и высказал то, от чего Федька моментально забыл об истории холма.

— Ха, леса, кони-лошади, болото, не пройти, не проехать, а про Сеньку Кривого забыли? Года два-три уже ловят, а всё не словят. А мужички сказывают, лошади-то у него подкованы. А не вы ли с учителем постарались, а, Федька?

Фёдор зарделся и замотал головой.

— Да ты не тушуйся, мы точно не скажем, — звонким голосом подбодрил Фёдора Серёга.

— Могила, чем хочешь поклянёмся, — подтвердил Санька.

— Дураки, — укорил Антон. — Кто ж про такое спрашивает? Сеньку по всей округе ищут, да всё поймать не могут, но думаю, это всё до поры до времени.

— А я что? — выкрикнул Игнат, уперев руки в бока. — Мне Сенька — нравится. Эх, сам бы к нему подалси, да годами, небось, не вышел — не возьмёт. Али возьмёт, как ты думаешь, Фёдор?

Федя хотел было ответить, что если подумать, то возьмёт, но вовремя вспомнил про Игнашкину житейскую хитрость и ответил осторожно:

— Да откуда мне знать-то, Игнашка, я Кривого в глаза никогда видеть не видел.

К дому кузнеца подошли кучкой, стали в сторонке, а Федька отправился забрать заступы.

Подойдя к бревенчатым воротам, Фёдор обернулся и посмотрел на ребят. Они о чём-то разговаривали, но посматривали на него. Федька, посмеиваясь про себя, стал боком так, что бы они ни увидели движений левой руки, а правой ладонью прикоснулся к воротам и зашевелил губами. Левой рукой, скрытой от зрителей, нащупал маленький язычок засова ворот и дёрнул, одновременно толкая створку правой ладонью. Ворота отворились, и Фёдор с котомкой вошёл внутрь.

— Кхм, да, поостерегусь я теперь, пожалуй, над Федькой подшучивать, — пробормотал Игнат, увидев эту пантомиму.

— А вот мы с Санькой над ним и не шутковали никода, — шмыгнул носом Серёга. — Правда же?

— Вам ещё и шутковать, — хмыкнул Антоха. Он оглядел коренастую фигурку Саньки, худющего Серёгу и продолжил: — Федька вас обоих одной ладонью прихлопнет.

На Антона Федькины действия не произвели никакого впечатления, кроме одобрения глубоко внутри. Он прекрасно знал хитрость ворот кузнеца от друга Стёпки, который как-то раз, по какой-то надобности, заходил к Митричу с дедом Тихоном.

Федька, за воротами, стоял и смотрел на два заступа, или две лопаты, как называл их Митрич, и на большой узелок из старой скатёрки учителя между ними.

«Небось, Нюрка собрала, — пронеслось в голове, а в животе противно заурчало. — Ну что ж, день длинный, путь неблизкий, будет что перекусить. Мужики порадуются».

Так рассуждал Фёдор, положив на плечо заступы и ухватив узелок.

Тихонько вышел, прикрыл ворота, и побежал к ребятам, протягивая увязанный в скатерть харч.

— Во, во! — завопил Федя. — Кому подхарчиться охота?

Игнат тут же ухватил еду, завёрнутую в зелёную скатерть, и опустился на колени. Осторожно развязал и расстелил на траве. Каравай хлеба, шесть печёных картофелин, соль, стрелки зелёного лука, шесть штук пирожков и десяток варёных яиц. Игнат вдохнул запах еды и сглотнул слюну.

— Может, сейчас вот хлеба немного и картоху? — выдохнул он.

— Не стоит, — покачал головой Антон — День длинный, а нам ещё идти и идти, чего пузо-то набивать?

— Да мы и не заметим! Даже ежли всё сожрём, идти легко будет, — поддержал Игната Серёга.

Антоха поморщился:

— Да рази в том дело, что тебе на пузе тяжело будет? Дело в пилоте.

Игнат понял, чертыхнулся и начал собирать концы зелёной тряпки, чтобы снова завязать.

— Вы блажные что ль?! — воззрился на друзей Сергей.

— Да нет вот, — возразил Санька и спросил: — Мы, Серый, зачем заступы взяли?

— Ну это, лётчика закопать, — хмуро ответил Серёга.

— Правильно, — кивнул Санька и продолжил пояснение: — А ежли он дохлый уже несколько дней валяется? Раздутый, воняет, портится, гниёт, зверьё им, может, полакомиться надумало. Лучше зароем, а опосля и подкрепиться в самый раз будет.

Потом столковались, что идти на дальние луга берегом реки, по пути коровьего стада, не стоит. Хоть в одну коровью лепёху, а точно угодишь. А тогда ноги мой, онучи стирай, потому как запах всё одно никуда не денется, а может, и в лаптях задержаться. Антон предложил срезать крюк и идти через лес, что все одобрили, и зашагали мимо надела кузнеца к лесу, возвышавшемуся за ним.

Глава 4

Стёпка лежал на пригорке, жевал травинку, уставившись в небо, и время от времени бросал взгляд в сторону стада. Тихон опять дрых, а ему строго-настрого наказал следить за коровами, чтобы ни одна неразумная животина за определённую линию не запёрлась: там, дескать, земля дюже мягкая, провалиться могут. Да только, всё это старческие бредни! Заходил он туда и ничего, не утоп. Земля как земля, такая и под коровёнкой не прогнётся. А Тихону лишь бы спать, и сколько в него этого сна влазит? Полдня спит, а то и больше. Нет, стариком Стёпка быть не хотел, никак не хотел. Прожить жизнь, так прожить! Как говаривал дядька Захар: «Лучше тридцать лет соколом, чем триста вороном». Стёпка этого раньше не понимал, но вот последние полгода думает об этом всё больше и больше, и, кажется, понимает.

Он с подвыванием потянулся, сладко зевнул да с завистью покосился на спящего в сторонке деда. Вот кому хоть потоп! Спит и только губами во сне шлёпает да похрапывает. А с утречка таким бодреньким вышагивает, иногда частушки бормочет, иногда балакает, что на ум придёт. Несмотря на то, что дед был упрямым и язвительным, он нравился Стёпке. Тихон никогда не унывал, что бы ни случилось, но очень часто дед Степана раздражал, например, сейчас. Как можно столько спать?! Жизнь идёт, жизнь кипит, а дед всё спит и спит. Правда, в их затерянном краю мало что происходит, но кое-что бывает. Стёпка покосился в ту сторону, куда упал самолёт. Тогда дед тоже дрых без задних ног и ничего не видел, а Степан ему ничего не сказал. Лишние уши — лишние люди. Может, разбудить всё же деда? Хотя… Вот придут ребята, он с ними и уйдёт, а дед пускай за стадом следит. Так что, пущай высыпается!

Подпасок обратил внимание на подопечных: две бурёнки почти пересекли обозначенную Тихоном линию. Стёпка со вздохом протянул руку к кнуту — основному оружию пастуха. Дед старался никогда не пользоваться кнутом, кричал, ругался, тягал коров за рога, но использовать кнут избегал. На вопрос Стёпки пробурчал одно: «Когда тебе шкуру попортят, понимаешь, что лишний раз и корову стегнуть рука не поднимается». Потому и доверил оружие подпаску, да и то не сразу. Присматривался поначалу, хмыкал, язвил, но немного обучить взялся. Зато теперь — без Степана и коров пасти не хотел.

Бурёнки всё же пересекли линию, и Стёпка поднялся. Посмотрел на деда, похрапывавшего на пригорке, подумал, плюнул и отправился за двумя пеструхами. От удара кнута Тихон, если спал, подскакивал, ежели бодрствовал — морщился, как от зубовной боли, а Степану становилось жалко старика.

Зная с детства, что корове лучше преградить путь, чем тянуть за хвост, он спешно забежал вперёд и стал перед ними с кнутом в руке. Ударил пару раз ремнём по земле, срезая невысокую травку, словно косой. Хлопок кнута, как и всегда, напугал смотревших с тупой покорностью животных, а суетность и крик подпаска заставил двух рогатых кормилиц повернуть обратно.

— Ну куда, куда собрались, спрашиваю?! — рявкнул Стёпка, размахивая перед коровьими мордами руками. — Поворачивай оглобли, дурищи рогатые! Ты-то ладно, потопнешь и чёрт с тобой, а ты куда отправилась? Кто Глафиру кормить будет? На кого старуху свою бросишь? С меня взятки гладки, молока у меня нет, помогать ей мне некогда, своих делов хватает, давай поворачивай, мычалки кожаные!

Стёпка видел, что Тихон проснулся и смотрит за его работой. Парню захотелось показать себя взрослее, что он уже умеет работать пастухом и может обойтись без наставника, а Тихон может гордиться своим обучением и подпаском, и Стёпка поднял кнут, хотя необходимости в этом не было. Ремень взвился в воздух, изогнулся и со щелчком опустился на пёстрый бок графской коровы. Бурёнка обиженно замычала, её товарка поспешила отбежать в сторону, а Тихон поморщился от звука кнута и неодобрительно покачал головой. Провёл рукой по редким серебристым волосам на голове, почесал обросшую седой щетиной щёку и выкрикнул:

— А оно тебе дюже нужно было?

Стёпа мгновенно сообразил, о чём спрашивает дед, но разыграл искреннее непонимание.

— Чего, нужно?

Тихон крякнул, посмотрел в невинные серые глаза паренька, снова крякнул, плюнул в сторону и гневно пробурчал:

— Запори меня граф до смерти, не пойму, когда ты, Стёпка, придуряешься, а когда взаправду дурак дураком. Вроде, умный малый, а коровёнок стегаешь. Да добро б за дело, а ты не за хрен собачий им выдал. А корова-то графова! Юрий Саныч ежели чего — ну там неудой у ней, али ещо чего, — мне ж выдаст, а не тебе обормоту. А у меня с прошлой рыболовни — спина не отошла. Выдам тебя графу, как чёрт свят, выдам. Вот и придуряйся перед ним. А что, глядишь, сработает, пожалеет он тебя, придурь такую.

Степан поначалу хотел было вознегодовать, но от угрозы пастуха засвербело под лопаткой, а потом и в копчике. Он со смиренным видом подошёл к Тихону и опустил свербящий хвостец в примятую траву.

— Да ладно тебе, Тихон, — убеждая, начал оправдываться подпасок. — Ну как же без кнута? Они за линию прутся и прутся. Там вона травка какая! А тута они сожрали усё. Как их удержишь, без кнута-то? А его они боятся. Дед, а может, пущай идут? Авось не утонут. Я вот ходил, ежевики налопался и не утоп.

Дед хмыкнул, подобрал с земли картуз и отряхнул его о выставленное к небу колено, обтянутое тёмными штанами.

— Можа, можа… Мож осенью скот жиреет, человек добреет, а наш Саныч, что ни день, то всё хмурей и злей. С тобой случись чего, никто и не почешется, а с коровой графовой?.. Моя спина к приключениям стара, а твоя этаких приключений не вынесет. Хотя прав ты, конечно. Трава им нужна, а тут её мало. Деньков пять, тут ещо позасядаем, а там перебираться будем.

— А куды?

— Знать бы, — вздохнул дед и снова поскрёб ногтями щетинистую щёку. — Походить надо, посмотреть, поспрашивать. Да ты не переживай, далеко от села уходить не будем. Пяток вёрст, самое большое.

— Да ладно тебе, Тихон, можно и подальше, — затараторил Стёпка. — Мне близость к селу не важна. Чай, возле лесу живём, голодными не будем. Это вот рогатым идти долгонько, а мне хоть верста, хоть с крюком — всё едино.

— Дружки твои не пришли?

— Да должны уже были, — покачивая головой, ответил Стёпа. — Но как видишь, нету пока.

— Ничё, подойдут, коли ничего не случилось, жди! — Дед широко зевнул, показывая щербатую пасть. — А мне тады спать нечего ложиться. Придуть, налетять и уведуть тебя в леса дремучие, а мне за скотиной следить. Нет, нельзя уж спать. Ну, иди, пораскинь мозгами-то, стоило коровёнку хлыстом охаживать, али нет? А я покамест тут посижу, ребятишкам свистульки построгаю.

Стёпка, тяжело вздохнув, поднялся и направился к коровам. Сделал для деда задумчивое лицо, углядел графскую пеструшку, и, подойдя, погладил её по боку. Бурёнка покосилась на него недоверчиво, но покорно приняла ласку.

«Прям, как наши бабы, — промелькнуло в его голове. — Как мамка прям! Сколько отец её лупил, а она его всё добрым словом вспоминает».

Отец Стёпки пропал год назад: поехал в город, да так и не вернулся. Мать переживала долго, но и сейчас всё ещё надеялась, что он вернётся. Сёстры тоже ждали бесноватого папашу, а вот Стёпка не ждал и не хотел его возвращения. Он надеялся, что отца, наконец, всё же настигла божья кара, о которой раз за разом твердил поп. Уж сколько от него мать приняла оплеух, оскорблений, а сколько раз он почём зря хлестал её вожжами? Стёпка до последнего момента, до пропажи отца, хотел дождаться, когда он уснёт пьяным да вогнать — в горло или под ребро — нож. Ведь сколько от жестокого папашки натерпелись мать и старшая сестра, Стёпка и вспоминать не хотел, а уж рассказывать кому-то, даже друзьям, язык не поворачивался.

Мужики, которые с ним были, рассказывали, что он, как всегда, напился и начал задираться, а в городах своих задиристых забулдыг хватает. Вот и нашла коса на камень, да что-то одно раскололось, а попросту говоря, прибили где-то батьку, но Стёпка о нём не жалел. Он помнил, как отец сам учил его: «Не переживай о ком-то и не жалей никого, кто тебе не нужен, кто тебе не приятен, а тем паче — враг. Будь мужиком, радуйся, что тот обмишурился али сдох, плюнь, туда врагам и дорога — либо в лужу, либо в гроб. А нам жить, их вино пить да девок их портить. Никогда не переживай за других, сынок».

Нет, не переживал Стёпка о пропавшем отце. Наоборот, радовался и не стыдился появляться на сельских улочках. Сначала-то он им гордился: все его побаивались, лишний раз слово грубое сказать опасались. Но постепенно он понял, что в лицо сказать опасаются, то за спиной обильно льётся. От друзей Стёпка узнал, что отца считают дурнем, да и как не считать, если папаша, Алексей Макарович Луков, рубил головы курам, а сам смеялся, как умалишённый, пока курица бегает по двору без головы, забрызгивая всё кровью. А когда Телегины кололи свиней, он намеренно пускал кровь такой обильной струёй, что умудрялся вымазать себе всю морду, и даже оскаленные в усмешке зубы были покрыты коркой свиной крови. Стёпка помнил, что перед большими церковными праздниками отца с особой охотой звали на смертоубийства домашней скотины, но постепенно стали звать всё меньше и меньше, а отец пил всё больше и больше, и всё больше и больше доставалась матери, а следом пришла очередь старшей сестры. Он даже Стёпку звал смотреть и учиться, как надо держать в узде свою семью, а в особенности — баб.

Стёпка махнул головой, прогоняя противные мысли:

«Да и чёрт с ним, что мы хорошего от него видели, он мне и у Захара учиться не давал, только одно твердил, что сам научит всему, что мальцу о жизни знать надобно. Пропал и пропал, туда ему и дорога. Зато теперь я вон — работаю! Пусть копейки денег дают, но хоть как-то матери помогаю. Да и работа хороша — не бей лежачего. Вот на поле, там да, опосля спины не разогнёшь, а тут следи вполглаза за скотиной да отдыхай. И нечего о нём думать, дурне малохольном».

Он снова протянул руку и ласково погладил коровий бок ладонью, а следом рогатую голову. Пеструха смотрела уже не с осторожностью, а немного виновато и с какой-то доброй укоризной, словно спрашивала:

«Ну что, полегчало тебе? За что ж ты меня так? Я лишь хотела сладко вкусной травки пожевать. Эх, ты…».

— Да нет, ты не бойся, нашло на меня что-то, не со зла я… Бес попутал, не пойму как так вышло. Но больше никогда не повторится, никогда! Ни кого за просто так не стегану. Поверь мне, точно тебе говорю…

И вдруг Стёпка понял, что это почти те же самые слова, которые отец говорил когда-то матери, а позднее уже не говорил, не утруждал себя пустыми оправданиями.

— Да что ж он прицепился-то, а?! — плюнул с досады Степан. — Не такой я, совсем не такой! Даже не похож на него. Совсем другой, я не он, я не придурь лютая. Что он привязался-то ко мне?!

Он ещё раз заверил коровёнку, что смотрела на него добрыми, но глуповатыми глазами, в своих добрых намереньях, а после отправился на пригорок, где снова завалился на спину и задумался о том дне, когда потерял последнее уважение к этому жестокому, но жалкому и отвратительному человеку, своему отцу. О том дне, когда впервые в жизни узнал, что такое презрение.

Он никогда исступлённо не верил в бога, а вот отец верил. Учил Стёпку, что верующему человеку всё простится, главное искренне верить во всемогущество Господа нашего. Но Стёпка после того, как начал обучение у Захара, принял сторону учителя: бога придумали люди, чтобы был заступник, был высший господин, на которого в момент отчаяния можно уповать. Но главную смуту ему в голову вложил пришлый, а теперь уже местный, кузнец, что однажды заявился к Захарке. Митрич, в отличии от Захара, не отрицал бога, но говорил, что люди наделили его такими качествами, которыми он сроду не обладал. Всепрощение, милость, справедливость и многое другое. «Всё хорошее, что есть в боге — слухи. Мне можешь не верить, — говорил кузнец, — но посмотри на дела его, подумай. А писание — всего лишь сказка, придуманная людьми, но не додуманная. Они хотели бы его таким видеть, знать, но что мы видим? Всепрощающий? «Я бог твой, бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвёртого рода, ненавидящих меня, но творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди мои». Значит, покорных любит, а кто своей головой думает, тех ненавидит, да и детей, внуков-правнуков наказывает. Разве это справедливость? Ты прапрадеда в глаза не видел, знать не знаешь, каким он был, а отвечать за него должо́н? Это ж принуждение чистой воды, где в этих словах всёпрощение, ангельский, голубиный, кроткий характер? Значит, бей мне поклоны, не задумывайся, не сумневайся, стучись лбом в доски да бормочи молитвы, тогда и всё проститься, а иначе никак. А милость? Какую милость дал он своему сыну, которого распяли на кресте вместе с убийцами да ворами? Он даже не явился на молитвы сына. Говорят, дождь послал, а умирающему и страдающему от ран сыну хотелось увидеть отца, хотелось отцовского заступничества, хоть раз!! И это милость? Странный милостивец. А может, провинился перед ним сын чем-то? Ну так прости, он же сын, а ты отец, да ещё всёпрощающий. Вот и думай, смотри по сторонам да думай. Научишься заглядывать к богу в исподнее, не испугаешься?». И Степан не испугался.

С того дня он стал всё примечать, обдумывать и однажды во дворе в воскресное утро спросил у отца:

— Скажи, пап, раз ты бьёшь мамку, значит так богу угодно?

Алексей Луков посмотрел на сына так, как будто с ним заговорила жаба, которую он видит впервые в жизни. Но папаша честно думал, хмурил лоб и, наконец, хмыкнул:

— Ха! Чем чёрт не шутит… Может, твоя правда… Я-то честный христьянин, а вот она не знаю, но раз лупцую её, а он не заступается и даже знака мне не шлёт, то, видно, угодно ему это. Прав, чертяка, может, не зря учиться ходишь!

Степан, воодушевлённый таким ответом, задал следующий вопрос:

— А вот отец Григорий тоже христианин, а почему он в пост мясо жрёт да самогонкой запивает, а бог его не наказывает? А вот другим, отец Григорий это запрещает. А сам граф охотиться в пост сколько раз ездил и ничего, не покарал? Деньги у него как были, так и водятся, имение не отнял, не видно кары-то. А вот в Крапивцах церкву бог молоньёй спалил, это кто ж там провинился? Никак сам поп святой?

Отец закряхтел и задумался надолго.

— Ну, знаешь, мало ли… Всех кар не углядишь, — неуверенно начал предок, но вдруг вскинул голову и грозно заявил: — И потом, не наше дело пути Господни прозревать. У графа недавно отец помер… А про Крапивцы лучше у святого отца поспрашивай, он тебе всё разъяснит.

Но Стёпка уже не мог остановиться.

— Хорошо, я спрошу, но я вот что думаю: почему брат Федьки Сазонова, Илюха, болеет без конца? Может быть, он за грехи деда-прадеда расплачивается?

— Всё может быть, когда Бог спит, — снова впал в раздумье отец. — Хотя… Прадеда не знал, что ж брехать-то буду, а дед тут вот жил, знали его все. Набожный он был, пока умом не тронулся. Говорю, спроси лучше Гри…отца Григория, а я тебе что, богослов что ли?

И тут Стёпа сделал ошибку: не остановился, а стал на скользкий путь семейных неурядиц.

— Отец, а может быть такое, что за мамкины побои мои дети или внуки расплотются? Вот тебя бог не тронет, может, спит, а твоим правнукам всю жизнь платить не опла…

Стёпка не закончил предположение. Щеку ожгла жгучая боль, и он оказался в дворовой пыли. Сквозь шум в ушах различил отцовские крики о том, что он верующий, что всегда молится, не упоминает всуе Господа Бога нашего, а даже норовит выпивкой с его слугой поделиться, но вот за что Бог его таким сыном наградил, что он не так сделал, чтобы заслужить такое недоразумение, никак в толк не возьмёт. Когда закончил причитания, захотел идти разбираться с Захаром, разъяснить, чему сына учить надо, а чего знать ему совсем ненадобно, но испуганный Стёпка выдал того, кто посеял в его мозгах смуту. Отец выпил стакан самогону, запил стаканом бражки, ухватил сына за шиворот да отправился к кузнецу.

Дорога, поросшая зелёной травкой, расплывалась перед Степкой из-за слёз, которые не катились по щекам, а стояли в глазах. Больно не было, больше обидно. Отец постоянно обзывал его и мать, подгонял парня подзатыльниками и тычками в спину, а время от времени ногой пониже спины.

Папаша шагал бодро, уверял, что сейчас отучит его задавать дурацкие вопросы, научит не сомневаться в делах и поступках Господа Бога, когда ухайдокает этого пришлого дурня, что чужим мальцам вкладывает безбожие в души. По пути отец снова приложился к бутылке и выхлестал всю до донышка. Только тогда по щекам мальчишки покатились крупные слёзы. Алексей Луков заметил, как сын размазывает по лицу солёную влагу рукавом рубахи. С горящими сумасшедшими глазами и оскаленным в усмешке ртом, тут же принялся насмехаться над ним и уверять, что сын из него никакой, и Бог недоглядел, Стёпе нужно было родиться бабой, что за ласку и заботу готова стелиться под любого мужика. Затем последовал подзатыльник и крик с ударом кулака в спину:

— Шагай, так твою разэтак, шагай! Я тебя научу, как настоящим мужиком быть, а то сопли, нюни, распустил тут, передвигай ходулями и не реви, как девка-брошенка!!

Стёпа не хотел помнить всё, что наговорил в тот день папаша, но эти слова впечатались раскалённым клеймом в его сердце, и, каждый раз всплывая в памяти, выводили парня из себя.

Увидев, что ворота дома кузнеца распахнуты, что означало присутствие хозяина, отец остановился. Мальчишка посмотрел на недавно разъярённого родителя и заметил его нерешительность. Стёпа понимал: начистить рожу кузнецу может не каждый, но совсем не ожидал робости от этого человека, который бил мать, сестру, а совсем недавно его самого, тот, который грозился показать Митричу, где зимуют раки и кузькину мать, а теперь топчется на месте, кусает губы и тут же вытирает их ладонью. Глаза отца бегали: то смотрели на ворота, то на лес, то с бешенством жгли Стёпкино лицо.

Может быть, он так бы и не решился, но тут Стёпка ухмыльнулся и, обвиняя, бросил:

— Трусишь! Ты только и можешь мамку лупить да сеструху, а супротив настоящих мужиков…

Конец ознакомительного фрагмента.