Неточные совпадения
— Надоели они мне очень вчера, — обратился вдруг Раскольников
к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, — я и
убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с
собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор!
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, — она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она
убежала, не дослушав его, унося с
собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел
к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось
убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел
к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив
себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил
к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь
к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший
себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик
убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Кто-то догадался и подарил ей парижские ботинки и серьги, она стала ласковее
к нему: шепталась с ним,
убегала в сад и приглашала
к себе по вечерам пить чай.
Именно потому, может быть, и соскочил через минуту с забора
к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии был ощущать чувство чистое, чувство сострадания и жалости, потому что
убежал от искушения убить отца, потому что ощущал в
себе сердце чистое и радость, что не убил отца.
Брезгливости
убегайте тоже и
к другим, и
к себе: то, что вам кажется внутри
себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в
себе, очищается.
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его
к себе так, что если б можно, она
убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского пола.
За мной ходили две нянюшки — одна русская и одна немка; Вера Артамоновна и m-me Прово были очень добрые женщины, но мне было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между
собой, а потому при всяком удобном случае я
убегал на половину Сенатора (бывшего посланника),
к моему единственному приятелю,
к его камердинеру Кало.
— Если вы это сделаете, — с трудом произносит она, задыхаясь и протягивая руки, — вот клянусь вам… или
убегу от вас, или вот этими руками
себя задушу! Проси! — обращается она
к Конону.
Но и тут происходили удивительные вещи: усиленное внимание, с каким он относился
к своим больным, казалось ему аффектированным и деланым и что в сущности он только ломает жалкую комедию, напрасно стараясь
убежать хоть на несколько часов от самого
себя.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял
к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец
убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я
убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда дед отколотил меня, на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня
к себе, крепко сжала коленями и сказала...
Высаживаемая пара куропаток не замедлит выбежать из-под лукошка и начнет перекликаться; когда она
убежит из виду, тогда опрокинутое лукошко притягивают
к себе и удаляются так, чтобы не вспугнуть высаженную пару.
Для полноты картины недоставало только капризов Катри. Петр Елисеич ушел
к себе в кабинет и громко хлопнул дверью, а Катря
убежала в кухню
к Домнушке и принялась голосить над ней, как над мертвой.
Тревога была напрасная: воров никаких не было. Ольга Александровна, не совладев с
собою и не найдя в
себе силы переговорить с гражданами и обличить перед ними свою несостоятельность
к продолжению гражданского образа жизни, просто-напросто решилась
убежать к мужу, как другие
убегают от мужа.
Драли, драли мы его, —
убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами она его залучить теперь не может
к себе… не идет, боится.
— Нелли! Вся надежда теперь на тебя! Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил просить тебя
к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для которого ушла от отца. Он сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты
убежала от него и потом была больна… Ты ведь знаешь его? Он злой человек!
— Голубушка! — воскликнула мать, прижав ее
к себе дрожащей рукой. — Возьмите меня, — не помешаю! Мне — нужно. Не верю я, что можно это —
убежать!
— Я бежал оттоль, с того места, сам
себя не понимая, а помню только, что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощенный, а тело все черное и голова малая, как луновочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него
убегал и звал
к себе ангела-хранителя.
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова
убегала к соседям; но когда он приходил в
себя, принималась его, как ржа железо, есть, и достаточно было ему сказать одно слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет на
себе волосы, платье и побежит
к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до того вознегодовал на племянника, что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после того не пускал
к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и
убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
— Мамаша, мамаша, Егор Егорыч и Сусанна
к нам приехали!.. Спасите меня!.. И не показывайте Егору Егорычу!.. Мне стыдно и страшно его видеть!.. — и затем,
убежав в свою комнату, она захлопнула за
собою дверь и, по обыкновению, бросилась в постель и уткнула свое личико в подушку.
Но сейчас же испугался и, чтоб окончательно не возвращаться
к этому предмету,
убежал на балкон, где некоторое время обмахивался платком, чтоб прийти в
себя. Наконец он кликнул работника, чтоб разыскал Мошку и Праздникова, и позеленел от злости, узнав, что оба еще накануне с вечера отправились за двадцать верст на мельницу рыбу ловить и возвратятся не раньше завтрашнего утра.
Весною я все-таки
убежал: пошел утром в лавочку за хлебом
к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на улицу и там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для
себя, очутился на набережной Волги, с двугривенным в руке.
Говоря это, он подскакивал
к Передонову и оттеснял его в угол. Передонов испугался и рад был
убежать, да Гудаевский в пылу раздражения не заметил, что загородил выход. Антоша схватил отца сзади за фалды сюртука и тянул его
к себе. Отец сердито цыкнул на него и лягнулся. Антоша проворно отскочил в сторону, но не выпустил отцова сюртука.
Опять ругательство, и опять ленты немецкого чепца возмущаются. Ваську бесит то, что немка продолжает сидеть, не то что русская барыня, которая сейчас бы
убежала и даже дверь за
собой затворила бы на крючок. Ваське остается только выдерживать характер, и он начинает ругаться залпами, не обращаясь ни
к кому, а так, в пространство, как лает пес. Крахмальный чепчик в такт этих залпов вздрагивает, как осиновый лист, и Ваську это еще больше злит.
В большой комнате, которую мы для
себя заняли, Борис Савельич тотчас же ориентировал нас
к углу, где была тепло, даже жарко натопленная печка. Он усадил меня на лежанку, матушку на диван и беспрестанно прибегал и
убегал с разными узлами, делая в это время отрывочные замечания то самому дворнику, то его кухарке, — замечания, состоявшие в том, что не вовремя они взялись переделывать печки в упокоях, что темно у них в сенях, что вообще он усматривает у них в хозяйстве большие нестроения.
Старики ссорились часа два, а когда Татьяна Власьевна пошла
к себе в комнаты, каморка Ариши была уже пуста: схватив своего Степушку и накинув на плечи Нюшину заячью шубейку, она в одних башмаках на босу ногу
убежала из брагинского дома.
— Ну уж извините, Григорий Михайлыч! Если я решусь, если я
убегу, так
убегу с человеком, который это сделает для меня, собственно для меня, а не для того, чтобы не уронить
себя во мнении флегматической барышни, у которой в жилах вместо крови вода с молоком, du lait coupe! И еще скажу я вам: мне, признаюсь, в первый раз довелось услышать, что тот,
к кому я благосклонна, достоин сожаления, играет жалкую роль! Я знаю роль более жалкую: роль человека, который сам не знает, что происходит в его душе!
Затем он наклонен
к разгулу и в нем-то, главным образом, и ставит свободу: точно как тот же мальчик, не умеющий постигнуть настоящей сути, отчего так сладка женская любовь, и знающий только внешнюю сторону дела, которая у него и превращается в сальности: Тихон, собираясь уезжать, с бесстыднейшим цинизмом говорит жене, упрашивающей его взять ее с
собою: «С этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены
убежишь!
Он сорвался с места и
убежал, а Илья, заинтересованный, пошёл в свою комнату. Яков прибежал, запер за
собой дверь и, подойдя
к окну, вынул из-за пазухи какую-то красную книжку.
Порой — и случалось это особенно по вечерам — мне казалось, что батюшка вот-вот тотчас мигнет мне украдкой, вызовет меня в сени; я, мимоходом, потихоньку от матушки, захвачу свою азбуку и еще нашу картину, какую-то дрянную литографию, которая с незапамятных времен висела без рамки на стене и которую я решила непременно взять с
собою, и мы куда-нибудь
убежим потихоньку, так что уж никогда более не воротимся домой
к матушке.
Веков, вздрогнув,
убежал за ним. Евсей закрыл глаза и, во тьме, старался понять смысл сказанного. Он легко представил
себе массу народа, идущего по улицам крестным ходом, но не понимал — зачем войска стреляли, и не верил в это. Волнение людей захватывало его, было неловко, тревожно, хотелось суетиться вместе с ними, но, не решаясь подойти
к знакомым шпионам, он подвигался всё глубже в угол.
С дьяконицей, Марьей Николаевной, Gigot тоже никак не мог разговориться: он много раз
к ней подсосеживался и много раз начинал ей что-то объяснять и рассказывать, но та только тупо улыбалась да пожимала плечами и, наконец, однажды, увидев, что Gigot, рассказывая ей что-то, приходит в большое оживление, кричит, машет руками и, несмотря на ее улыбки и пожиманье плечами, все-таки не отстает от нее, а, напротив, еще схватил ее за угол ее шейного платка и начал его вертеть, Марья Николаевна так этого испугалась, что сбросила с
себя платок и, оставив его в руках Gigot,
убежала от него искать спасения.
— Вот как!.. Что ж, это и хорошо! — произнес Елпидифор Мартыныч, а сам с
собой в это время рассуждал: «Князь холодно встретился с супругой своей, и причиной тому, конечно, эта девчонка негодная — Елена, которую князь, видно, до сих пор еще не выкинул из головы своей», а потому Елпидифор Мартыныч решился тут же объяснить его сиятельству, что она совсем
убежала к Жуквичу, о чем Елпидифор Мартыныч не говорил еще князю, не желая его расстраивать этим.
На втором курсе он выкупил из публичного дома проститутку и возвысил ее до
себя, то есть взял в содержанки, а она пожила с ним полгода и
убежала назад
к хозяйке, и это бегство причинило ему немало душевных страданий.
— Я не угадала, я слышала, — сказала эта скуластая барышня (уже я был готов взреветь от тоски, что она скажет: «Это — я,
к вашим услугам»), двигая перед
собой руками, как будто ловила паутину, — так вот, что я вам скажу: ее здесь действительно нет, а она теперь в бордингаузе, у своей сестры. Идите, — девица махнула рукой, — туда по берегу. Всего вам одну милю пройти. Вы увидите синюю крышу и флаг на мачте. Варрен только что
убежал и уж наверно готовит пакость, поэтому торопитесь.
— Ольга, послушай, если хочешь упрекать… о! прости мне; разве мое поведение обнаружило такие мысли? разве я поступал с Ольгой как с рабой? — ты бедна, сирота, — но умна, прекрасна; — в моих словах нет лести; они идут прямо от души; чуждые лукавства мои мысли открыты перед тобою; — ты
себе же повредишь, если захочешь
убегать моего разговора, моего присутствия; тогда-то я тебя не оставлю в покое; — сжалься… я здесь один среди получеловеков, и вдруг в пустыне явился мне ангел, и хочет, чтоб я
к нему не приближался, не смотрел на него, не внимал ему? — боже мой! — в минуту огненной жажды видеть перед
собою благотворную влагу, которая, приближаясь
к губам, засыхает.
Но только что он завидел меня, — как бросился ко мне чуть не с криком, так что я невольно отшатнулся и хотел было
убежать; но он схватил меня за обе руки и потащил
к дивану; сам сел на диван, меня посадил прямо против
себя в кресла и, не выпуская моих рук, с дрожащими губами, со слезами, заблиставшими вдруг на его ресницах, умоляющим голосом проговорил...
Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из
себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим,
убежала к своему любовнику, захвативши с
собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать за границу, — самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников.
Митя (подойдя
к двери, вынимает письмо из кармана). Что-то тут? Боюсь!.. Руки дрожат!.. Ну уж, что будет, то будет — прочитаю. (Читает.) «И я тебя люблю. Любовь Торцова». (Схватывает
себя за голову и
убегает.)
К<няжна> Софья. Слава богу! (Про
себя) Я думала, что этот Белинской не мучим совестью… теперь я вижу совсем противное. Он боялся встретить взор обманутого им человека! Так он виновнее меня!.. Я заметила смущение в его чертах! Пускай бежит… ему ли
убежать от неизбежного наказания небес? (Удаляется в глубину театра.)
За добрые дела.
Ты приюти меня
к себе до ночи,
А ночью я за Волгу
убегу.
О, горе мне! Велико окаянство
Беспутного Павлушки!
Мария Астафьевна всхлипнула и
убежала с нарастающим громким рыданием, такая маленькая в большом и высоком коридоре, как девочка. Доктор Шевырев посмотрел ей вслед, еще раз взглянул на часы и, покачав головою, отправился
к себе наверх.
Здесь, несмотря на промоченные ноги, он сел на корточки и стал припоминать всё, что он делал: как он перелез через забор, искал ее окно и, наконец, увидал белую тень; как несколько раз, прислушиваясь
к малейшему шороху, он подходил и отходил от окна; как то ему казалось несомненно, что она с досадой на его медлительность ожидает его, то казалось, что это невозможно, чтобы она так легко решилась на свидание; как, наконец, предполагая, что она только от конфузливости уездной барышни притворяется, что спит, он решительно подошел и увидал ясно ее положение, но тут вдруг почему-то
убежал опрометью назад и, только сильно устыдив трусостью самого
себя, подошел
к ней смело и тронул ее за руку.
С другой же стороны, сердце у Постникова очень непокорное: так и ноет, так и стучит, так и замирает… Хоть вырви его да сам
себе под ноги брось, — так беспокойно с ним делается от этих стонов и воплей… Страшно ведь слышать, как другой человек погибает, и не подать этому погибающему помощи, когда, собственно говоря,
к тому есть полная возможность, потому что будка с места не
убежит и ничто иное вредное не случится. «Иль сбежать, а?.. Не увидят?.. Ах, господи, один бы конец! Опять стонет…»
Когда его выбрали царем, царевич послал за город привести
к себе своих товарищей. Когда им сказали, что их требует царь, они испугались: думали, что они сделали какую-нибудь вину в городе. Но им нельзя было
убежать, и их привели
к царю. Они упали ему в ноги, но царь велел встать. Тогда они узнали своего товарища. Царь рассказал им все, что с ним было, и сказал им: «Видите ли вы, что моя правда? Худое и доброе — все от бога. И богу не труднее дать царство царевичу, чем купцу — барыш, а мужику — работу».
Это было отчаянное, но единственное средство спасения, которое уже не раз избавляло Кожиёна от смерти на рогах чудовища. Как он, бывало, заляжет у быка между рог, так тот его носит на голове, пока измается, и тогда сбросит его на землю, а сам
убежит, а Кожиён после выспится, чувствует
себя как после качки на море и «кунежнтся» — ищет, чтобы его пожалели: «Преставьте, — просит, — меня либо
к матери божией — она мне заступница, либо пойдемте в кабак — мне целовальник в долг даст».
О, славный, бесстрашный джигит Керим! Как бы я хотела быть хоть отчасти на тебя похожей! Почему я не мальчик! Не мужчина! Если бы я была мужчина! О! Я сорвала бы с
себя эти девичьи одежды, без сожаления остригла мои черные косы и, надев платье джигита,
убежала бы в горы,
к Кериму. Я сказала бы ему...