Неточные совпадения
Она в кумачах, в кичке [Кичка — старинный праздничный головной убор замужней
женщины.] с бисером, на ногах коты, [Коты —
теплая женская обувь.] щелкает орешки и посмеивается.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская
теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая
женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то посматривала на растворенную дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
В конце концов было весьма приятно сидеть за столом в маленькой, уютной комнате, в
теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос красивой
женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
Он снова заставил себя вспомнить Марину напористой девицей в желтом джерси и ее глупые слова: «Ношу джерси, потому что терпеть не могу проповедей Толстого». Кутузов называл ее Гуляй-город. И, против желания своего, Самгин должен был признать, что в этой
женщине есть какая-то приятно угнетающая,
теплая тяжесть.
Слушать Денисова было скучно, и Клим Иванович Самгин, изнывая, нетерпеливо ждал чего-то, что остановило бы тугую, тяжелую речь. Дом наполнен был непоколебимой,
теплой тишиной, лишь однажды где-то красноречиво прозвучал голос
женщины...
Можно было думать, что
тепло — не только следствие физической причины — тесноты, а исходит также от
женщин, от единодушного настроения рабочих, торжественно серьезного.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее,
теплей. Стройная
женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
А
женщина, пожав руку его
теплыми пальцами, другой рукой как будто сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав за спину, сказала, широко улыбаясь...
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и
женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а
женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился
теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Позорное для
женщины слово он проглотил и, в темноте, сел на
теплый диван, закурил, прислушался к тишине. Снова и уже с болезненной остротою он чувствовал себя обманутым, одиноким и осужденным думать обо всем.
Удивительна была каменная тишина
теплых, лунных ночей, странно густы и мягки тени, необычны запахи, Клим находил, что все они сливаются в один — запах здоровой, потной
женщины. В общем он настроился лирически, жил в непривычном ему приятном бездумье, мысли являлись не часто и, почти не волнуя, исчезали легко.
Потом Штольц думал, что если внести в сонную жизнь Обломова присутствие молодой, симпатичной, умной, живой и отчасти насмешливой
женщины — это все равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем темным углам разольется ровный свет, несколько градусов
тепла, и комната повеселеет.
Там цветущие сады, плющ и виноград вьются фестонами по стенам, цветы стыдливо выглядывают из-за заборов, в январе веет
теплый воздух, растворенный кипарисом, миртом и элиотропом; там храмы, виллы, вина,
женщины — полная жизнь!
У нас
женщины в интересном положении, как это называют некоторые, надевают широкие блузы, а у них сильно стягиваются; по разрешении от бремени у нас и мать и дитя моют
теплой водой (кажется, так?), а у них холодной.
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной и
теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую улицу, тощие деревья и прятавшихся
женщин. «И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» — говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете вы. А
женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
— Плетет кружева, вяжет чулки… А как хорошо она относится к людям! Ведь это целое богатство — сохранить до глубокой старости такое
теплое чувство и стать выше обстоятельств. Всякий другой на ее месте давно бы потерял голову, озлобился, начал бы жаловаться на все и на всех. Если бы эту
женщину готовили не специально для богатой, праздной жизни, она принесла бы много пользы и себе и другим.
— Разве получаса не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно как ни приятно, а я из-за этого не решился прежде, чем было нужно, оставить умирающую
женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды
теплую шаль.
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме
женщин) не смел показать участия, произнести
теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Летят… Из мерзлого окна
Не видно ничего,
Опасный гонит сон она,
Но не прогнать его!
Он волю
женщины больной
Мгновенно покорил
И, как волшебник, в край иной
Ее переселил.
Тот край — он ей уже знаком, —
Как прежде неги полн,
И
теплым солнечным лучом
И сладким пеньем волн
Ее приветствовал, как друг…
Куда ни поглядит:
«Да, это — юг! да, это юг!» —
Всё взору говорит…
Эта
женщина — с
теплой душой.
У Варвары Алексеевны было десять или двенадцать каморочек, весьма небольших, но довольно чистеньких, сухих,
теплых и светлых; да и сама Варвара Алексеевна была
женщина весьма
теплая и весьма честная: обращалась с своими квартирантками весьма ласково, охраняла их от всяких обид; брала с них по двенадцати рублей со всем: со столом, чаем и квартирой и вдобавок нередко еще «обжидала» деньжонки.
Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и
женщины поочередно — в быстрой
теплой воде, пили домашнюю запеканку, пели звучные малороссийские песни и вернулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.
У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в
теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей
женщины; потом он будет читать ей свое произведение.
Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому — что я такое теперь? — потерянная
женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с
теплым участием и моим состоянием…
Они так страстно следят за этою шелковою зыбью, так жадно хотят проникнуть тайну, которая за нею скрывается, так обаятельно льстят, что бедная
женщина, незаметно для самой себя, petit a petit, [мало-помалу (франц.)] погружается в этот чарующий мир, где все мягко, душисто, уютно,
тепло…
Когда ненавистная Раиса Павловна была побеждена, и в душе Луши проснулось к этой
женщине какое-то неясное, но
теплое чувство.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали
женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало
тепло.
Теплая тень ласково окружала
женщину, грея сердце чувством любви к неведомым людям, и они складывались в ее воображении все — в одного огромного человека, полного неисчерпаемой мужественной силы.
— Эх, милый вы мой! — покачивая головой, любовно воскликнула
женщина. Ей было жалко его и в то же время что-то в нем заставляло ее улыбаться
теплой, материнской улыбкой. А он переменил позу, снова взял в руку перо и заговорил, отмечая взмахами руки ритм своей речи...
Луч солнца сначала
тепло освещал голову и плечо Софьи, потом лег на клавиши рояля и затрепетал под пальцами
женщины, обнимая их.
— Послушайте, давно ли вы здесь? — спросил Ромашов
женщину в красной кофте и воровато, как будто незаметно для себя, положил ладонь на ее крепкую
теплую ногу.
Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный, невольный крик погоревшей Коробочки. Всё хлынуло к выходу. Не стану описывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визга испуганных
женщин, плача барышень. Вряд ли было какое воровство, но не удивительно, что при таком беспорядке некоторые так и уехали без
теплой одежды, не отыскав своего, о чем долго потом рассказывалось в городе с легендами и прикрасами. Лембке и Юлия Михайловна были почти сдавлены толпою в дверях.
Но в Сарапуле сел на пароход толстый мужчина, с дряблым, бабьим лицом без бороды и усов.
Теплая длинная чуйка и картуз с наушниками из лисьего меха еще более усиливали его сходство с
женщиной. Он тотчас же занял столик около кухни, где было
теплее, спросил чайный прибор и начал пить желтый кипяток, не расстегнув чуйки, не сняв картуза, обильно потея.
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо
женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы
тепло падали на лицо ему, вливаясь в его глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Тёплым, ослепительно ярким полуднем, когда даже в Окурове кажется, что солнце растаяло в небе и всё небо стало как одно голубое солнце, — похудевшая, бледная
женщина, в красной кофте и чёрной юбке, сошла в сад, долго, без слов напевая, точно молясь, ходила по дорожкам, радостно улыбалась, благодарно поглаживала атласные стволы берёз и ставила ноги на
тёплую, потную землю так осторожно, точно не хотела и боялась помять острые стебли трав и молодые розетки подорожника.
И вот начала она меня прикармливать: то сладенького даст, а то просто так, глазами обласкает, ну, а известно, о чём в эти годы мальчишки думают, — вытягиваюсь я к ней, как травина к
теплу.
Женщина захочет — к ней и камень прильнёт, не то что живое. Шло так у нас месяца три — ни в гору, ни под гору, а в горе, да на горе: настал час, подошла она вплоть ко мне, обнимает, целует, уговаривает...
Калерия. Его любовь должна быть
теплой и бессильной… вся — в красивых словах… и без радости. А любовь без радости — для
женщины обидна. Тебе не кажется, что он горбатый?
Несчастливцев. Ну, что делать! Я ее любил, я ее считал вместо матери. (Утирает слезу.) Что ж такое, что я актер? Всякий обязан делать, что умеет. Я ведь не разбойник, я честным, тяжелым трудом добываю хлеб свой. Я не милостыню пришел просить у нее, а
теплого слова. Обидно!.. О,
женщины! Если уж ей хотелось обидеть меня, неужели она хуже тебя никого не нашла?
Тихая,
теплая ночь спускалась на него и шептала ему что-то на ухо, а ему казалось, что это та красивая
женщина склоняется к нему, с улыбкой глядит на него и хочет поцеловать…
Тихо шаркают три пары ног но темным плитам древней дороги, мощенной разноплеменными рабами Рима; в
теплой тишине ласково и убедительно звучит голос
женщины...
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел в груди против нее, — таяло в нем от
теплого блеска ее глаз.
Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и все улыбалась; но он не вслушивался в ее слова.
Женщина, смеясь, растрепала ему волосы
тёплыми пальцами...
— Отчего? Отчего? — дважды быстро и тихо спросила она, подвигаясь к нему ещё ближе.
Тёплый луч её взгляда проник в сердце мальчика и будил там маленькие мысли; он торопливо выбрасывал их перед
женщиной...
Этот круглый человек с волосатыми руками, толстогубый и рябой, чаще всех говорил о
женщинах. Он понижал свой мягкий голос до шёпота, шея у него потела, ноги беспокойно двигались, и тёмные глаза без бровей и ресниц наливались
тёплым маслом. Тонко воспринимавший запахи, Евсей находил, что от Соловьева всегда пахнет горячим, жирным, испорченным мясом.
Голос
женщины,
тёплый и гибкий, извивался вокруг злых слов старика и стирал их из памяти Евсея.
Он вяло пошёл к двери, но руки
женщины, точно
тёплые, белые крылья, охватили его, повернули назад.
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых
женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной,
тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
В ее нежной душе оставалось к нему то
теплое, любовное чувство, которое иногда навсегда остается в сердцах многих хороших
женщин к некогда любимым людям, которым они обязаны всеми своими несчастьями.
Вы же,
женщины, умудряетесь наивничать так, что это у вас выходит и мило, и здорово, и
тепло, и не так глупо, как кажется.
По гороскопу, составленному общим собранием многих
женщин, купавших младенца в корытце у
теплой лежанки, было решено, что это пришел в свет жилец очень спокойный и веселый, который будет любить жизнь и прогостит на земле долго, а потом умрет и никому ничего не оставит.