Неточные совпадения
Когда мы проходили по коридору, мимо
темного чулана под лестницей, я взглянул на него и подумал: «Что бы это было за счастие, если бы можно было весь
век прожить с ней в этом
темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем».
— Нет, — резко сказала она. — То есть — да, сочувствовала, когда не видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку кресла и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина
темными глазами в кружках воспаленных
век.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с опухшими
веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника
темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Но это все
темные времена корейской истории; она проясняется немного с третьего
века по Рождеству Христову. Первобытные жители в ней были одних племен с манчжурами, которых сибиряки называют тунгусами. К ним присоединились китайские выходцы. После Рождества Христова один из тунгус, Гао, основал царство Гао-ли.
В задней комнате дома, сырой и
темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми
веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.
— Да вы это так все говорите, Борис Яковлич? Конечно, мы люди
темные и прожили
век, как тараканы за печкой…
Темные люди, одним словом.
На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого;
темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших
век; черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI
века, содержащий свод правил религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой» стал символом домашнего деспотизма родителей,
темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными
веками, на губы,
темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Она ни на что не жаловалась, только все худела; лицо ее все бледнело, глаза
потемнели, стали больше,
веки приподнимались с трудом.
Он был пьян, тяжело, угарно, со вчерашнего.
Веки глаз от бессонной ночи у него покраснели и набрякли. Шапка сидела на затылке. Усы, еще мокрые,
потемнели и висели вниз двумя густыми сосульками, точно, у моржа.
Вскоре в столовую через буфет вышел Николаев. Он был бледен,
веки его глаз
потемнели, левая щека все время судорожно дергалась, а над ней ниже виска синело большое пухлое пятно. Ромашов ярко и мучительно вспомнил вчерашнюю драку и, весь сгорбившись, сморщив лицо, чувствуя себя расплюснутым невыносимой тяжестью этих позорных воспоминаний, спрятался за газету и даже плотно зажмурил глаза.
Она высока ростом: на полголовы выше Александрова. Она полна, движения ее неторопливы и горды. Лицо ее кажется Александрову античным. Влажные большие
темные глаза и темнота нижних
век заставляют Александрова применять к ней мысленно гомеровский эпитет: «волоокая».
Платя дань
веку, вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и
темных недрах минувшего.
— Доля правды, — говорит, — и тут есть: способствовал пагубе нашей этот распалённый протопоп. Его невежеству и ошибкам благодаря изобидели людей, загнали их в
тёмные углы, сидят они там почти три
века, обиды свои лелея и ни во что, кроме обид, не веря, ничему иному не видя цены.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая
веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из
тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный, безымянный,
Засветит он, как я, свою лампаду —
И, пыль
веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет,
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро —
А за грехи, за
темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
Что-то совсем страшное, далеко уходящее за пределы обычного, встало перед Колесниковым, и даже его мистически-темная душа содрогнулась; и чем-то от древних
веков, от каменного идола повеяло на него от неподвижной фигуры Саши, склонившего голову на руки и так смотревшего в лесную глубину, будто весь его, все его
темные силы звал он на послугу. Зашептал Андрей Иваныч, и не был прост и спокоен его обычно ровный голос...
Из
темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь
век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
Я лучше желаю, чтобы в твоем воображении в эту минуту пронеслось бледное спокойное личико полуребенка в парчовых лохмотьях и приготовило тебя к встрече с другим существом, которое в наш
век, шагающий такой практической походкой, вошло в жизнь, не трубя перед собою, но на очень странных ходулях, и на них же и ушло с гордым спокойствием в
темную, неизвестную даль.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „В
темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до
века“».
Наш
век смешон и жалок, — всё пиши
Ему про казни, цепи да изгнанья,
Про
темные волнения души,
И только слышишь муки да страданья.
Такие вещи очень хороши
Тому, кто мало спит, кто думать любит,
Кто дни свои в воспоминаньях губит.
Впадал я прежде в эту слабость сам,
И видел от нее лишь вред глазам;
Но нынче я не тот уж, как бывало, —
Пою, смеюсь. — Герой мой добрый малый.
Лиза была среднего роста, скорее полная, чем худая; глаза у ней были карие, небольшие, с легким
темным оттенком на нижнем
веке; длинная и русая коса.
Дедушка воодушевился злобой и тоской. От этого у него тряслись губы, старческие, тусклые глаза быстро шмыгали в красных рамках ресниц и
век, а морщины на
тёмном лице выступили резче.
Глаза-то закрыты,
веки совсем
потемнели, и лицо лучше стало, не такое сердитое.
Согласно ей, Он поэтому не познаваем ни в этом, ни в будущем
веке, ибо всякая тварь, не будучи в состоянии воспринять бесконечный свет,
темнеет в сравнении с ним.
Река становится
темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок, а берег всё еще далеко, и кусты, за которые, в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади… Почтальон, видавший на своем
веку виды, молчит и не шевелится, точно застыл, гребцы тоже молчат… Я вижу, как у солдатика вдруг побагровела шея. На сердце у меня становится тяжело, и я думаю только о том, что если опрокинется лодка, то я сброшу с себя сначала полушубок, потом пиджак, потом…
Шабаш начинался: только что завывалы провыли свой первый сигнал, ворота задворка скрыпнули и из-под его
темных навесов, мотая головой и хлопая длинными ушами, выехал белый конь, покрытый широким белым веретьем, а на этом старом смирном коне сидела, как смерть худая, вдова Мавра с красными глазами без
век, в длинном мертвецком саване и лыком подпоясанная.
Глафира сделалась новым предметом для злобы Сида, но древние года его уже не дозволяли ему ее ревностно преследовать, и он редко ее мог видеть и крикнуть ей свое «переживу». Он доживал
век полупомешанным, и в этом состоянии сегодня посетила его, в его
темном углу, весть об убиении Бодростина.
Глаза, с широким разрезом, совсем
темные, уходили в толстоватые
веки, брови легли правильной и густой дугой, нос утолщался книзу, и из-под усов глядел красный, сочный рот с чувственной линией нижней губы.
Потом в университетском буфете, за стаканом чая, разговорился с одним студентом-юристом, — он мне мало понравился. Невысокого роста, худощавый, одет довольно изящно; всего больше бросались в глаза
темные, почти черные очки, в которые насмешливо глядели глаза с красными, опухшими
веками. Губы поджатые, умные, лицо угреватое.
Это был старик шестидесяти пяти лет, дряхлый не по летам, костлявый и сутуловатый, с старчески
темным, исхудалым лицом, с красными
веками и длинной, узкой, как у рыбы, спиной; одет он был в щегольскую светло-лиловую, но слишком просторную для него рясу (подаренную ему вдовою одного недавно умершего молодого священника), в суконный кафтан с широким кожаным поясом и в неуклюжие сапоги, размер и цвет которых ясно показывал, что о.
Он пристально посмотрел на нее, так пристально, что она опустила глаза,
веки которых были опушены длинными
темными ресницами.
Как бы ни старались в отдельных частных чертах уменьшать бедствия этого времени, оно навсегда останется самым
темным временем в нашей истории XVIII
века, ибо дело шло не о частных бедствиях, не о материальных лишениях: народный дух страдал, чувствовалась измена основному, неизменному правилу Великого преобразователя, чувствовалась самая тяжелая сторона его в жизни, чувствовалось иго с Запада, более тяжкое, чем прежде иго с Востока — иго татарское.
Один был старичок небольшого роста, начинавший уже горбиться под ношею лет;
темные волосы слабо тенили серебряные кудри его; от маковки головы до конца
век левого глаза врезался глубокий шрам… но вы уж, вероятно, узнали странника и сказочника, Афанасия Никитина.
С 1425 по 1462 год в Москве был великим князем внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич
Темный. Много этот князь потерпел несчастий на своем
веку, но великое удовольствие доставлял ему подраставший сын. Слепой князь презирал духом великую будущность сына, и, кроме того, эта будущность была ему предсказана, когда Иван был еще отроком.
С 1425 по 1462 год в Москве был великим князем внук Дмитрия Донского, Василий Васильевич
Темный. Много этот князь потерпел несчастий на своем
веку, но великое удовольствие доставлял ему подраставший сын Иван. Слепой князь прозирал духом великую будущность сына, и, кроме того, эта будущность была ему предсказана, когда Иван был еще отроком.
Было уже за полночь. Движимый какой-то неведомой силой, Егор Никифоров пошел к дороге, к тому месту, где четверть
века тому назад, вел беседу с умирающим Ильяшевичем. Здесь он лег на траву и задумался. Все прошедшее мелькало в его уме, как в калейдоскопе. Его глаза были опущены вниз. Вдруг длинная тень легла на зеленой траве, ярко освещенной луной. Он быстро поднял голову и в двух шагах от себя увидал высокую,
темную фигуру женщины.
Солдаты молча смотрели. Беспалов метался на земле, грудь тяжело дышала, как туго работающие мехи. Творилось странное и страшное: красивое, худощавое лицо Беспалова на глазах распухало и раздувалось, распухала и шея и все тело. Как будто кто-то накачивал его изнутри воздухом. На дне окопа в тоске ерзало теперь чужое, неуклюже-толстое лицо, глаза исчезли, и только узенькие щелки
темнели меж беловатых пузырей вздувшихся
век.
Нефора видела и изнеможденное
темное тело нагого мемфита и страшный взгляд его глаз с больными
веками и сверкавшими белками.