Неточные совпадения
Анна Андреевна. После?
Вот новости — после! Я не хочу после… Мне
только одно слово:
что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас».
Вот тебе и сейчас!
Вот тебе ничего и не узнали! А все проклятое кокетство; услышала,
что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает,
что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А
вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног.
Только бы мне узнать,
что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Разговаривает все на тонкой деликатности,
что разве
только дворянству уступит; пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери и объявит,
что всякая звезда значит на небе, так
вот как на ладони все видишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я
вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а!
только рукой махну. Сам Соломон не разрешит,
что в ней правда и
что неправда.
Скотинин. Да с ним на роду
вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил
только, целы ли ворота?
— Без закона все,
что угодно, можно! — говорил секретарь, —
только вот законов писать нельзя-с!
— Это точно,
что с правдой жить хорошо, — отвечал бригадир, —
только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой дома сидеть,
чем беду на себя накликать!
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл.
Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала мужу, и желала
только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И
вот письмо это признавало слова несказанными и давало ей то,
чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего,
что только она могла себе представить.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно,
только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите
вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о
чем вы тогда думали. О важном?
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело.
Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись,
только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Мне гораздо уж лучше, — сказал он. —
Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы боясь,
что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и
только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
― А я не знала,
что вы здесь, ― сказала она, очевидно не
только не сожалея, но даже радуясь,
что перебила этот давно известный ей и наскучивший разговор. ― Ну,
что Кити? Я обедаю у вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ― ты возьмешь карету…
«Да, да,
вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о
чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось
только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. —
Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню.
Только делать там нечего —
что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет,
что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
—
Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает
только,
что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако
вот и поезд.
— Сергей Иваныч? А
вот к
чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, —
вот к
чему… Да
что говорить?
Только одно… Для
чего ты приехал ко мне? Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
— Я пожалуюсь? Да ни за
что в свете! Разговоры такие пойдут,
что и не рад жалобе!
Вот на заводе — взяли задатки, ушли.
Что ж мировой судья? Оправдал.
Только и держится всё волостным судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
— А, они уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых
только что отводили от крыльца. — Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А,
вот и он! — сказала она, увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.
―
Только бы были лучше меня.
Вот всё,
чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, ― начал он, ― с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью за границей.
— Да,
вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться,
что я очень, очень рад,
что ты приехала. Ты такая чистота,
что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а
только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
— Я
только хочу сказать,
что могут встретиться дела необходимые.
Вот теперь мне надо будет ехать в Москву, по делу дома… Ах, Анна, почему ты так раздражительна? Разве ты не знаешь,
что я не могу без тебя жить?
—
Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак не понимал, почему все Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал,
что я урод или
что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу,
что и кроме меня есть люди, интересующиеся
только Россией, а не братьями Славянами.
Вот и Константин.
— Меня очень занимает
вот что, — сказал Левин. — Он прав,
что дело наше, то есть рационального хозяйства, нейдет,
что идет
только хозяйство ростовщическое, как у этого тихонького, или самое простое. Кто в этом виноват?
—
Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе
только,
что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы
вот только смеемся.
«Одно честолюбие, одно желание успеть —
вот всё,
что есть в его душе, — думала она, — а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, всё это —
только орудия для того, чтоб успеть».
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки,
только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
— Может быть, это так для тебя, но не для всех. Я то же думал, а
вот живу и нахожу,
что не стоит жить
только для этого, — сказал Вронский.
— Ну
вот, я очень рад или, напротив, очень не рад,
что сошелся со Спенсером;
только это я давно знаю. Школы не помогут, а поможет такое экономическое устройство, при котором народ будет богаче, будет больше досуга, — и тогда будут и школы.
— Ну
вот видите,
что я не жалел болота, — сказал Левин, —
только время терять.
— Как я рада,
что слышала Кознышева! Это стоит, чтобы поголодать. Прелесть! Как ясно и слышно всё!
Вот у вас в суде никто так не говорит.
Только один Майдель, и то он далеко не так красноречив.
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как
только Облонский отошел от них. —
Вот именно вполне Русская, Славянская натура!
Только я боюсь,
что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.
—
Вот и Крестовая! — сказал мне штабс-капитан, когда мы съехали в Чертову долину, указывая на холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный крест, и мимо его вела едва-едва заметная дорога, по которой проезжают
только тогда, когда боковая завалена снегом; наши извозчики объявили,
что обвалов еще не было, и, сберегая лошадей, повезли нас кругом.
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да
только он мне отвечал,
что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому
что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а
что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите,
что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре.
Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения,
только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня
вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить:
что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…
Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские:
только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин,
что княжна о тебе говорила?
— А
вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите;
вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо!
Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю,
что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, —
только, пожалуйста, не выдавайте меня;
вот как это было: вчера один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает,
что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить,
что княгиня была здесь, а княжна дома.
Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно
вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как
только замечал,
что товарища начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом.
—
Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде,
что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за
что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли одни
только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть
только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том,
что начал робким предположением; ему уже кажется,
что он это видит,
что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это
вот как было, так
вот какой народ нужно разуметь, так
вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.
— Ах, боже мой!
что ж я так сижу перед вами!
вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с
чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню одно за другим, и
только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
«Ну
что, — думали чиновники, — если он узнает
только просто,
что в городе их вот-де какие глупые слухи, да за это одно может вскипятить не на жизнь, а на самую смерть».
Сказал бы и другое слово, да
вот только что за столом неприлично.
— На
что ж деньги? У меня
вот они в руке! как
только напишете расписку, в ту же минуту их возьмете.
— Да
чего вы скупитесь? — сказал Собакевич. — Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня
что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите:
вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как
только рессорные. И не то, как бывает московская работа,
что на один час, — прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!
— Это просто выдумано
только для прикрытья, а дело
вот в
чем: он хочет увезти губернаторскую дочку.
Дело устроено было
вот как: как
только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, — говорил он с улыбкой, удерживая его руки, — вы думаете,
что я… нет, нет.
И
вот напечатают в газетах,
что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй,
что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего
только и было,
что густые брови».
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь
только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит!
вот та проклятая девятка, на которой я всё просадил! Чувствовал,
что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»