Неточные совпадения
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна
в тишине лесовОдна с опасной книгой бродит,
Она
в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового
леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли
в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми.
В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом,
в просветах между могучими колоннами векового
леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна за другой; побледневший месяц медленно двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было холодное.
В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом царила торжественная
тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный
лес стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились
в застывшем утреннем воздухе.
Являлось полное впечатление зимы.
В лесу царила удивительная
тишина.
Погода нам не благоприятствовала. Все время моросило, на дорожке стояли лужи, трава была мокрая, с деревьев падали редкие крупные капли.
В лесу стояла удивительная
тишина. Точно все вымерло. Даже дятлы и те куда-то исчезли.
Действительно, перед закатом солнца птицы всегда проявляют особую живость, а теперь
в лесу стояла мертвая
тишина. Точно по приказу, они все сразу куда-то спрятались.
В это время
в лесу раздался какой-то шорох. Собаки подняли головы и насторожили уши. Я встал на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка.
В лесу было тихо, и ничего подозрительного я не заметил. Мы сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же шум, но сильнее и дальше
в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но
в лесу, как нарочно, снова воцарилась
тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
Кругом
в лесу и на поляне стояла мертвящая
тишина, нарушаемая только однообразным жужжанием комаров. Такая
тишина как-то особенно гнетуще действует на душу. Невольно сам уходишь
в нее, подчиняешься ей, и, кажется, сил не хватило бы нарушить ее словом или каким-нибудь неосторожным движением.
Мое движение испугало зверька и заставило быстро скрыться
в норку. По тому, как он прятался, видно было, что опасность приучила его быть всегда настороже и не доверяться предательской
тишине леса. Затем я увидел бурундука. Эта пестренькая земляная белка, бойкая и игривая, проворно бегала по колоднику, влезала на деревья, спускалась вниз и снова пряталась
в траве. Окраска бурундука пестрая, желтая; по спине и по бокам туловища тянется 5 черных полос.
И как только мы очутились одни, окруженные деревьями и полями, — мы широко вздохнули и опять светло взглянули на жизнь. Мы жили
в деревне до поздней осени. Изредка приезжали гости из Москвы, Кетчер гостил с месяц, все друзья явились к 26 августа; потом опять
тишина,
тишина и
лес, и поля — и никого, кроме нас.
Мы свернули на Садовую. На трехминутной остановке я немного, хотя еще не совсем, пришел
в себя. Ведь я четыре месяца прожил
в великолепной
тишине глухого
леса — и вдруг
в кипучем котле.
День был тихий и ясный. На палубе жарко,
в каютах душно;
в воде +18°. Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел
лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились
в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над
лесом… Пожар громадный, но кругом
тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут
леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу.
Находя
в этих звуках сходство с отвратительным криком грызущихся кошек, народ называет иволгу дикою кошкой] стонут рябые кукушки, постукивают, долбя деревья, разноперые дятлы, трубят желны, трещат сойки; свиристели, лесные жаворонки, дубоноски и все многочисленное крылатое, мелкое певчее племя наполняет воздух разными голосами и оживляет
тишину лесов; на сучьях и
в дуплах дерев птицы вьют свои гнезда, кладут яйца и выводят детей; для той же цели поселяются
в дуплах куницы и белки, враждебные птицам, и шумные рои диких пчел.
Отраден вид густого
леса в знойный полдень, освежителен его чистый воздух, успокоительна его внутренняя
тишина и приятен шелест листьев, когда ветер порой пробегает по его вершинам!
Это был старый и густой
лес, полный сумрака и таинственной
тишины,
в которой слышатся едва уловимые ухом звуки, рождающие
в душе человека тоскливое чувство одиночества и безотчетный страх.
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились
в лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо Игната с надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова
тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.
Осадчий, сидевший один во главе стола, приподнялся и стал на колени. Постучав ножом о стакан и добившись
тишины, он заговорил низким грудным голосом, который сочными волнами заколебался
в чистом воздухе
леса...
— Благодарю за сравнение, — засмеялась Вера, — нет, я только думаю, что нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю
лес. Помнишь
лес у нас
в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером.
Тишина такая… прохлада.
Но слушай:
в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной
тишины,
Среди
лесов,
в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Отсюда открывается обширная плоская покатость,
в конце которой почти за двадцать с лишком верст мелькают золотые главы городских церквей, а сзади вековой
лес, которому нет перерыва до сплошного полесья. Здесь глубокая
тишина и прохлада.
Звучный голос старика, раздавшийся
в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную
тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.
Приведите их
в таинственную сень и прохладу дремучего
леса, на равнину необозримой степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их
в тихую, жаркую летнюю ночь на берег реки, сверкающей
в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием вод и
лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот природы, они не поймут ничего!
Птицы сонливо дремлют на ветках, проникнутых свежим, молодым соком; насекомые притаились под древесного корой или забились
в тесные пласты моху, похожие
в бесконечно уменьшенном виде на непроходимые сосновые
леса; муха не прожужжит
в воздухе; сам воздух боится, кажется, нарушить торжественную
тишину и не трогает ни одним стебельком, не подымает даже легкого пуха, оставленного на лугах молодыми, только что вылупившимися гусятами…
Мотря зевнула, прошептала молитву, и вскоре опять
в избушке настала
тишина, прерываемая лишь шумом
леса да тревожным бормотанием деда...
Но Илье не спалось. Было жутко от
тишины, а
в ушах всё дрожал этот жалобный звук. Он пристально оглядел местность и увидал, что дядя смотрит туда, где, над горой, далеко среди
леса, стоит пятиглавая белая церковь, а над нею ярко сияет большая, круглая луна. Илья узнал, что это ромодановская церковь,
в двух верстах от неё, среди
леса, над оврагом, стоит их деревня — Китежная.
Проснулся он среди ночи от какого-то жуткого и странного звука, похожего на волчий вой. Ночь была светлая, телега стояла у опушки
леса, около неё лошадь, фыркая, щипала траву, покрытую росой. Большая сосна выдвинулась далеко
в поле и стояла одинокая, точно её выгнали из
леса. Зоркие глаза мальчика беспокойно искали дядю,
в тишине ночи отчётливо звучали глухие и редкие удары копыт лошади по земле, тяжёлыми вздохами разносилось её фырканье, и уныло плавал непонятный дрожащий звук, пугая Илью.
Стоит под сосной чуть живая,
Без думы, без стона, без слез.
В лесу тишина гробовая —
День светел, крепчает мороз.
В нашем заводе были два пруда — старый и новый.
В старый пруд вливались две реки — Шайтанка и Сисимка, а
в новый — Утка и Висим. Эти горные речки принимали
в себя разные притоки. Самой большой была Утка, на которую мы и отправились. Сначала мы прошли версты три зимником, то есть зимней дорогой, потом свернули налево и пошли прямо
лесом. Да, это был настоящий чудный
лес, с преобладанием сосны. Утром здесь так было хорошо:
тишина, смолистый воздух, влажная от ночной росы трава,
в которой путались ноги.
Дернуло спину, потом вдавило живот — и ровно застучали колеса по белому камню: въехали на шоссе. Лошадь пошла шагом, и сразу стало тихо, светло и просторно.
В лесу, когда мчались, все казалось, что есть ветер, а теперь удивляла
тишина, теплое безветрие, и дышалось свободно. Совсем незнакомое было шоссе, и
лес по обеим сторонам чернел незнакомо и глубоко. Еремей молчал и думал и, отвечая Колесникову, сказал...
Положили на землю тяжелое тело и замолчали, прислушиваясь назад, но ничего не могли понять сквозь шумное дыхание. Наконец услыхали
тишину и ощутили всем телом, не только глазами, глухую, подвальную темноту
леса,
в которой даже своей руки не видно было. С вечера ходили по небу дождевые тучи, и ни единая звездочка не указывала выси: все одинаково черно и ровно.
Еще чудесный час шли они под грозою, а потом
в тишине и покое прошли густо пахнущий
лес, еще подышали сонной коноплею на задворках невидимой деревни и к двум часам ночи были
в становище,
в своей теплой и почти сухой землянке.
Простором и
тишиною встретило их поле; весенним теплом дымилась голубая даль, воздушно млели
в млечной синеве далекие
леса.
Справа по обрыву стоял
лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул на счастье
в затылок. Я был рад, что иду берегом. На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о
тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
…
В середине лета наступили тяжёлые дни, над землёй,
в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная
тишина; всюду горели торфяники и
леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.], перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них одежду, и прятался
в лесах, ещё жарче раздувая пожары.
Я люблю северный
лес за строгую красоту его девственных линий, за бархатную зелень красавиц-пихт, за торжественную
тишину, которая всегда царит
в нем.
Весьма естественно, что какой-нибудь охотник, застигнутый ночью
в лесу, охваченный чувством непреодолимого страха, который невольно внушает темнота и
тишина ночи, услыхав дикие звуки, искаженно повторяемые эхом лесных оврагов, принял их за голос сверхъестественного существа, а шелест приближающихся прыжков зайца — за приближение этого существа.
Я уже говорил
в моих «Записках ружейного охотника», что
в больших
лесах, пересекаемых глубокими оврагами,
в тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета,
в безмолвии глубокой ночи крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверьков.
Глубокое молчание царствовало
в лесу, только шум его шагов да по временам взмах поднявшеюся из-под куста тетерева нарушал
тишину.
Кругом
в лесу царствовала
тишина мертвая; на всем лежала печать глубокой, суровой осени: листья с дерев попадали и влажными грудами устилали застывавшую землю; всюду чернелись голые стволы дерев, местами выглядывали из-за них красноватые кусты вербы и жимолости.
День обыкновенно
в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист
в саду на дереве не шевелился,
тишина была мертвая, даже кузнечик
в это время переставал кричать; ни души
в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого
леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной
тишины среди безоблачного дня.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу
в глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая
в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились;
лес, рекою прорезанный; дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи.
Тишина, покой, красота…
Мелькали птицы, нарушая важную
тишину леса хлопотливым щебетаньем. Где-то стучал дятел, жужжала пчела и, как будто указывая им дорогу,
в воздухе, впереди их, порхали два мотылька, преследуя один другого.
В сосновом
лесу было торжественно, как
в храме; могучие, стройные стволы стояли, точно колонны, поддерживая тяжёлый свод тёмной зелени. Тёплый, густой запах смолы наполнял воздух, под ногами тихо хрустела хвоя. Впереди, позади, с боков — всюду стояли красноватые сосны, и лишь кое-где у корней их сквозь пласт хвои пробивалась какая-то бледная зелень.
В тишине и молчании двое людей медленно бродили среди этой безмолвной жизни, свёртывая то вправо, то влево пред деревьями, заграждавшими путь.
При звуке его сухого голоса она, с удивлением, взглянула
в лицо ему и стала молча, внимательно слушать его суровые, почти карающие слова. Он доказывал ей, как развращает ум эта, излюбленная ею, литература, искажающая действительность, чуждая облагораживающих идей, равнодушная к печальной правде жизни, к желаниям и мукам людей. Голос его резко звучал
в тишине леса, и часто
в придорожных ветвях раздавался тревожный шорох — кто-то прятался там.
Наступал вечер. Поля, лощина, луг, обращенные росою и туманом
в бесконечные озера, мало-помалу исчезали во мгле ночи; звезды острым своим блеском отражались
в почерневшей реке, сосновый
лес умолкал, наступала мертвая
тишина, и Акуля снова направлялась к околице, следя с какою-то неребяческою грустью за стаями галок, несшихся на ночлег
в теплые родные гнезда.
«Что сказать ему? — думала она. — Я скажу, что ложь тот же
лес: чем дальше
в лес, тем труднее выбраться из него. Я скажу: ты увлекся своею фальшивою ролью и зашел слишком, далеко; ты оскорбил людей, которые были к тебе привязаны и не сделали тебе никакого зла. Поди же, извинись перед ними, посмейся над самим собой, и тебе станет легко. А если хочешь
тишины и одиночества, то уедем отсюда вместе».
«Хорошо дома!» — думал Назаров
в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала
в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая
лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля.
В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая
в округе, мирно,
в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…
Но вот всенощная окончилась, все тихо разошлись, и стало опять темно и пусто, и наступила та самая
тишина, какая бывает только на станциях, одиноко стоящих
в поле или
в лесу, когда ветер подвывает и ничего не слышно больше и когда чувствуется вся эта пустота кругом, вся тоска медленно текущей жизни.
В засыпающем
лесу стоит гулкая
тишина.
Сидели мы у опушки
леса над рекой. Поздно было, из-за Малинкиной колокольни смотрело на нас большое, медно-красное лицо луны, и уже сторож отбил
в колокол десять чётких ударов. Всколыхнули они
тишину, и
в ночи мягко откликнулись им разные голоса тайных сил земли.