Неточные совпадения
Проходит и еще один день, а градоначальниково
тело все сидит в кабинете и даже
начинает портиться.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом
тело. Одна рука этого
тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от
начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Ночью она
начала бредить; голова ее горела, по всему
телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица со своими жертвами страшно чернела.
Тело бедной комендантши все еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин. В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова
начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет
тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела в кресле у стола.
Клим вздрогнул, представив
тело Лидии в этих холодных, странно белых руках. Он встал и
начал ходить по комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему свой синеватый нос и открыл глаза, говоря...
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, — увидал пред собой ряд женских
тел, как бы вставленных одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
Я отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж,
начал дрожать всем
телом, и вдруг, обернувшись и шагнув к одному лакею, велел ему «тотчас же» пойти доложить еще раз.
Нельзя было Китаю жить долее, как он жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое
начало не скрепляет народа в одно нераздельное
тело, присутствие религии не согревает
тела внутри.
Теперь
начали убивать
тело, — оболочку человека, но, быть может, душа, ядро человека, от этого возродится.
Если же спросят прямо: «Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти лишь потому, что
тело его старца, вместо того чтобы немедленно
начать производить исцеления, подверглось, напротив того, раннему тлению», то отвечу на это не обинуясь: «Да, действительно было так».
Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но
начал дрожать всем
телом. Голос продолжал...
Начал Ипполит Кириллович свою обвинительную речь, весь сотрясаясь нервною дрожью, с холодным, болезненным потом на лбу и висках, чувствуя озноб и жар во всем
теле попеременно.
Перезвон, завидя его одетым,
начал было усиленно стучать хвостом по полу, нервно подергиваясь всем
телом, и даже испустил было жалобный вой, но Коля, при виде такой страстной стремительности своего пса, заключил, что это вредит дисциплине, и хоть минуту, а выдержал его еще под лавкой и, уже отворив только дверь в сени, вдруг свистнул его.
Ободренный знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился, и уж такие
начал отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что, когда наконец, утомленный, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем
телом, последний замирающий возглас, — общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом.
Мало-помалу движения осьминога становились медленнее; по
телу его
начали пробегать судороги, окраска стала блекнуть, и наружу все больше и больше стал выступать один общий буро-красный цвет.
Я бросился к реке. Староста был налицо и распоряжался без сапог и с засученными портками; двое мужиков с комяги забрасывали невод. Минут через пять они закричали: «Нашли, нашли!» — и вытащили на берег мертвое
тело Матвея. Цветущий юноша этот, красивый, краснощекий, лежал с открытыми глазами, без выражения жизни, и уж нижняя часть лица
начала вздуваться. Староста положил
тело на берегу, строго наказал мужикам не дотрогиваться, набросил на него армяк, поставил караульного и послал за земской полицией…
Я никак не мог принять вечных консервативных
начал, вытекающих из сакрализации исторических
тел благодатной божественной энергией.
Приготовив все банки, цирюльник зажигал пробку и при помощи ее
начинал ставить банки. Через две-три минуты банка втягивала в себя на сантиметр и более
тело.
Мое настроение падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как братья и сестры, наверное, уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему
телу, ноги
начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
— Думал: помру, — думал он вслух. — Тяжело душеньке с грешным
телом расставаться… Ох, тяжело! Ну, лежу и думаю: только ведь еще жить
начал… Раньше-то в египетской работе состоял, а тут на себя… да…
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем
телом чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах жены, а когда она была не в духе или капризничала, он
начинал обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых
телНачнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях
начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. «София есть выраженная, осуществленная идея», — говорит Соловьев. «София есть
тело Божие, материя Божества, проникнутая
началом Божественного единства».
Все водоплавающие птицы снабжены от заботливой природы густым и длинным пухом, не пропускающим ни капли воды до их
тела, но утки-рыбалки,
начиная с нырка до гоголя включительно (особенно последний), предназначенные всю жизнь проводить на воде, снабжены предпочтительно самым густым пухом.
Бедная утка, наконец, выбивалась из сил, не могла держать своего
тела глубоко погруженным в воде,
начинала чаще выныривать, медленнее погружаться, и удачный выстрел доставлял победу которому-нибудь из охотников.
Дрофу в одиночку и даже в паре заездить, как говорят охотники, то есть, увидав их издали,
начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом с каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку, хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении, вытянув шею и выставив напоказ все свое объемистое
тело, подпускает она охотника довольно близко.
Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже почти оперятся, только не могут еще летать, [Водяная птица в этом отношении совершенно противоположна некоторым породам степной дичи; перья в крыльях Молодых тетеревов, куропаток и перепелок вырастают прежде всего, и они еще в пушку могут перелетывать, а у всей водяной Дичи, напротив, перья в крыльях вырастают последние, так что даже безобразно видеть на выросшем и оперившемся
теле молодого гуся или утки голые папоротки с синими пеньками] что бывает в исходе июня или
начале июля, — охотники
начинают охотиться за молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь.
Но и все его движения исполнены прелести:
начнет ли он пить и, зачерпнув носом воды, поднимет голову вверх и вытянет шею;
начнет ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся с его пушистого
тела;
начнет ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную шею, поправляя и чистя носом на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и
начнет также носом перебирать в нем каждое перо, проветривая и суша его на солнце, — все живописно и великолепно в нем.
Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории,
начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и
телом.
Тепло так и разливалось по
телу, и опять
начал клонить предательский сон.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался
телом вперед и так зверски
начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу комнату, сказала Параше, с которой опять
начала ласково разговаривать, что она «ничего не могла есть, потому что обедали на том самом столе, на котором лежало
тело покойного батюшки».
И юноша сейчас же вышел на середину зала, выгнулся всем
телом, заложил пальцы рук за проймы жилета и
начал неблагопристойным образом ломаться.
Павел
начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем
теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома.
— По моему мнению, —
начал он неторопливо, — для человеческого
тела существуют две формы одежды: одна — испанский колет, обтягивающий все
тело, а другая — мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне приходится
начать свое дело с одной старой басни, которую две тысячи лет тому назад рассказывал своим согражданам старик Менений Агриппа. Всякий из нас еще в детстве, конечно, слыхал эту басню, но есть много таких старых истин, которые вечно останутся новыми. Итак, Менений Агриппа рассказывал, что однажды все члены человеческого
тела восстали против желудка…
Набоб сидел на стуле, заложив ногу за ногу, и легонько раскачивался, когда
начинал смеяться; летняя пара из шелковой материи, цвета смуглой южной кожи, обрисовывала его сильное, но уже начавшее брюзгнуть
тело.
Дело было зимнее; мертвое-то
тело надо было оттаять; вот и повезли мы его в что ни на есть большую деревню, ну, и
начали, как водится, по домам возить да отсталого собирать.
При разговоре этом правитель канцелярии обратился воем
телом своим в слух, и когда предводитель перед
началом карточной партии остановился у стола, он подошел к нему.
— Позвольте, я лучше прочту другое, где больше одушевления, — присовокупил он опять скороговоркой и снова
начал: « — Для чего ты не растаешь, ты не распадешься прахом, о, для чего ты крепко,
тело человека!
— Вы растолковали мне, — говорил Александр, — теорию любви, обманов, измен, охлаждений… зачем? я знал все это прежде, нежели
начал любить; а любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует
тело под руководством профессора и вместо красоты форм видит только мускулы, нервы…
Артист поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное
тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр
начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
Июнь переваливает за вторую половину. Лагерная жизнь
начинает становиться тяжелой для юнкеров. Стоят неподвижные, удручающе жаркие дни. По ночам непрестанные зарницы молчаливыми голубыми молниями бегают по черным небесам над Ходынским полем. Нет покоя ни днем, ни ночью от тоскливой истомы. Души и
тела жаждут грозы с проливным дождем.
Иона чувствует за своей спиной вертящееся
тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества
начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные
начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
— Это означает, —
начал он докторальным тоном, — что в эти минуты душа ваша отделяется от вашего
тела и, если можно так выразиться, наблюдает его издали и спрашивает самое себя: что это такое?
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и
начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: «В ногу, ребята, идите; полно, не вешать ружья!» В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по
телу всех слушателей, опять-таки за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу...
Егор Егорыч слушал капитана весьма внимательно: его
начинало серьезно занимать, каким образом в таком, по-видимому, чувственном и мясистом
теле, каково оно было у капитана, могло обитать столько духовных инстинктов.
Смерть и тление есть ключ, отверзающий свет, сокровенный во всех
телах, кои суть его темницы; она есть та работная храмина, в коей отделяются чуждые смешения от небесного и неизменного
начала и где разрушение одного служит основанием к рождению другого.
В ужасе и гневе она
начала кричать без слов, пронзительно, но он своими толстыми, открытыми и мокрыми губами зажал ей рот. Она барахталась, кусала его губы, и когда ей удавалось на секунду отстранить свое лицо, кричала и плевалась. И вдруг опять томительное, противное, предсмертное ощущение обморока обессилило ее. Руки и ноги сделались вялыми, как и все ее
тело.