Неточные совпадения
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать
с другой стороны сарая
с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил
дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники
пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Борис. Нельзя мне, Катя. Не по своей я воле еду:
дядя посылает, уж и лошади готовы; я только отпросился у
дяди на минуточку, хотел хоть
с местом-то тем проститься, где мы
с тобой виделись.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его
дядей, был не совсем слепой, обращался
с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
—
Пойдем, — говорили некоторые, — право-слово,
пойдем: что он нам,
дядя, что ли? Только беды
с ним!
— И я, и я
пойду с дядей, — попросилась было Марфенька.
После чая Василий Назарыч ходил
с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый
дядя понравился ей сразу, и она доверчиво
шла к нему на руки.
Дедушка приказал
с утра наловить в пруде карасей для завтрака, а
дядя, увидев рабочих, идущих
с неводом, отменил приказание и
послал людей на сенокос.
Так же было и
с сапожником.
Идет «молодец»
с дядей в Каретный ряд к земляку-сапожнику.
В одно из воскресений у Рассказова
идет «Хижина
дяди Тома», а в саду Немецкого клуба — какая-то мелодрама
с чертями.
Дед
с матерью
шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались
дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я
шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая,
с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
— А видишь ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что не
пойдет к ним Ванюшка, останется
с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую
с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего. Вот,
шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим,
дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до смерти забил.
Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
Мать вела его за руку. Рядом на своих костылях
шел дядя Максим, и все они направлялись к береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и ветер. Он зеленел густой муравой, и
с него открывался вид на далекое пространство.
Узнал, что он был из новогородской семинарии и
шел пешком в Петербург повидаться
с дядею, который был секретарем в губернском штате.
Но что хуже всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и все-таки сел
с ним играть, и что, доигрывая последний рубль (мы в палки играли), я про себя думал: проиграю, к
дяде Лукьяну
пойду, поклонюсь, не откажет.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале,
с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что
с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое
дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька
шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
—
Иду я, ваше благородие, в волостное — там, знашь, всех нас скопом в работу продают; такие есть и подрядчики, —
иду я в волостное, а сам горько-разгорько плачу: жалко мне, знашь,
с бабой-то расставаться. Хорошо. Только чую я, будто позаде кто на телеге едет — глядь, ан это
дядя Онисим."Куда, говорит, путь лежит?"
Мальчик без штанов. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись,
дядя Софрон мимо кружки
с керосином
шел — и тот весь выпил!
— Нашел! — вскричал он вдруг и вскочил
с места. —
Дядя Коршун! Нас
с тобой князь от смерти спас — спасем и мы его; теперь наша очередь! Хочешь
идти со мной на трудное дело?
— Слушай,
дядя, — сказал он, — кто тебя знает, что
с тобою сегодня сталось! Только я тебя неволить не буду. Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся, я один
пойду в Слободу.
— Бабушка и при жизни знала. Да что это,
дядя, за выражения у вас? вчера
с гитарой меня по ярмаркам
посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я не хочу, чтоб вы так говорили!
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это,
слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту
дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай
с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Поп позвал меня к себе, и она тоже
пошла с Любой, сидели там, пили чай, а
дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все они ушли в другую комнату. Горюшина
с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она им. Поп, оставшись
с дядей, сейчас же начал говорить о боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами.
Дядя отвечал ему кратко и нелюбезно.
Был уже полдень, когда мы воротились в Степанчиково. Я прямо
пошел в свой флигель, куда тотчас же явился Гаврила
с чаем. Я бросился было расспрашивать старика, но, почти вслед за ним, вошел
дядя и тотчас же выслал его.
Не прошло еще десяти минут после отъезда
дяди: казалось, невозможно бы так скоро привезти Фому Фомича; но загадка объяснилась потом очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно «
пошел себе
с палочкой»; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой.
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил
дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, — все решится, — прежде чем ты встанешь, решится.
Пойду к Фоме и поступлю
с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты устал; а я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну».
— Непременно, и во что бы то ни стало! — отвечал
дядя. — Торжественная минута наступила. Только мы, брат, об одном вчера
с тобой не подумали, а я после всю ночь продумал:
пойдет ли она-то за меня, — вот что?
Я отыскал
дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он был
с Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто виноватая.
Дядя пошел ко мне навстречу
с сиявшим лицом; в глазах его стояли слезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.
Лукашка
пошел на кордон, а
дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через плетень, задами обошел до квартиры Оленина (
идя на охоту, он не любил встречаться
с бабами). Оленин еще спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда
дядя Ерошка
с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.
— А ты и не видал! Маленький видно, — сказал Лукашка. — У самой у канавы,
дядя, — прибавил он серьезно, встряхивая головой. —
Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было. Иляска как лопнет…. Да я тебе покажу,
дядя, кое место, — недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю.
Дядя Мосев! — прибавил он решительно и почти повелительно уряднику: — пора сменять! — и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить
с вышки.
Назарка
с Ергушовым, разостлав бурки, расположились за бревном, а Лукашка
пошел дальше
с дядей Ерошкой.
Прислонясь к спинке кресла, на котором застал меня
дядя, я не сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу в это широкое поле
с темными перелогами, в которых растлевается флером весны подернутый снег, а он скинется волком и
пойдет меня гнать… Что шаг, то становится все страшнее и страшнее… И вот
дядя подошел именно прямо ко мне, взял меня за уши и сказал...
— Что бог велит, то и будет. Но теперь, боярин, дело
идет не о том: по какой дороге нам ехать? Вот их две: направо в лес, налево из лесу… Да кстати, вон едет мужичок
с хворостом. Эй, слушай-ка,
дядя! По которой дороге выедем мы в отчину боярина Кручины-Шалонского?
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул
дядя Аким, приподнимаясь
с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда
пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие
пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы
с тобою,
дядя, милый
дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся
с умилением,
с улыбкой — и отдохнем.
Несколько поодаль,
шли родственники
с дядей Григорием Семенычем во главе.
—
Иди сюда! — тихо сказал он, усевшись на постель
дяди Терентия и указывая Илье место рядом
с собою. Потом развернул книжку, положил её на колени, согнулся над нею и начал читать...
Когда Илья
пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что
дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров
с дядей.
С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос...
В праздники его
посылали в церковь. Он возвращался оттуда всегда
с таким чувством, как будто сердце его омыли душистою, тёплою влагой. К
дяде за полгода службы его отпускали два раза. Там всё
шло по-прежнему. Горбун худел, а Петруха посвистывал всё громче, и лицо у него из розового становилось красным. Яков жаловался, что отец притесняет его.
— Не дружись
с ним. Он поганый… Он злющий! Они все злые — у него отец в каторге… а
дядя горбатый!.. У него тоже горб вырастет! Пакостник ты! — смело наступая на Илью, кричала она. — Дрянь паршивая!.. тряпичная душа! Ну-ка,
иди? Как я тебе рожу-то расцарапаю! Ну-ка, сунься!?
Градобоев. Вот я те помилосердую, ступай. (Заметив Силана). Эй ты,
дядя!
Иди за мной в комнаты!
С тобой у нас большой разговор будет. (Прочим). Ну,
с богом. Некогда мне теперь судить вас. Кому что нужно, приходите завтра. (Уходит
с Силаном).
Кукушкина. Эх, Аким Акимыч, женится — переменится. А не знать всего этого я не могла, я не такая мать, без оглядки ничего не сделаю. У меня такое правило: как только повадился к нам молодой человек, так и
пошлю кого-нибудь узнать про него всю подноготную или сама от сторонних людей разведаю. Все эти глупости в нем, по-моему, происходят от холостой жизни. Вот как женится, да мы на него насядем, так и
с дядей помирится, и служить будет хорошо.
Дядя заставил Евсея проститься
с хозяевами и повёл его в город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и жался к
дяде. Хлопали двери магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако. Люди
шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через улицу под мордами лошадей. Неугомонная суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил
дяде...
— Я скажу им: помилуйте, ваш отец—мой
дядя, вот его крестница; вам будет стыдно, если ваша тетка
с просительным письмом по нумерам
пойдет. Должны дать; не могут не дать, канальи! — рассказывала она, собираясь
идти к тузовым детям.
Александру Ярославовну это испугало: она впервые сообразила, что не всегда можно только черпать, а надо порою и думать об источнике, и она вздохнула и не только помирилась
с тем, что
дядя сидит в деревне и хозяйничает, но даже рассудила, что нет худа без добра, и
слава богу, что
дяде охота возиться
с мужиками и дворянчиками.
Дядя же князь Яков, не любивший никого раздражать, был чрезвычайно вежлив
с сестрою, старался ей делать услуги, и если она его за чем-нибудь
посылала, то он бежал со всех ног, чтоб исполнить это скорее, и, подавая княжне требуемую вещь, непременно целовал ее руку.
Дядя же мой, князь Яков Львович, имел сходство
с матерью только в глазах, а во всем остальном он
шел не в бабушкин род, а в дедов, в род Протозановых, которые не отличались видным ростом и имели расположение к тучности.
— Благодарю вас. Батюшка,
слава богу, здоров и по-прежнему играет на виолончели свои любимые романсы.
Дядя скончался, и мы
с папашей ходим в хорошую погоду на его могилу. Феничку мы пристроили: она теперь замужем за одним чиновником в Ефремове, имеет свой дом, хозяйство и, по-видимому, очень счастлива.
Ипполит. А куда же я пойду-с? На триста рублей в год в лавку? И должен я лет пять биться в самом ничтожном положении. Когда же я человеком буду во всей форме? Теперь все-таки одно лестно, что я при большом деле, при богатом
дяде в племянниках. Все-таки мне почет.
— Не бреши,
дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама своего мужа
послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру
с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.