Неточные совпадения
И
с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль «Эрмитажа»,
с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по
белокаменной лестнице,
с которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры.
Это было вскоре после сорок осьмого года, по случаю приезда к Райнеру одного русского,
с которым бедная женщина ожила, припоминая то
белокаменную Москву, то калужские леса, живописные чащобы и волнообразные нивы
с ленивой Окой.
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться в дальний путь; а сестры
с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась
с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце
белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?
— Вот мне теперь, на старости лет, — снова начал он как бы сам
с собою, — очень бы хотелось побывать в Москве; деньгами только никак не могу сбиться, а посмотрел бы на
белокаменную, в университет бы сходил…
— Я встретил на площади, — отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб идти в
Белокаменную да порезаться
с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
Видя, что
с визитными карточками да тремя стаметовыми юбками на этом белом свете немного можно поделать, матроска, по совету Юлоч-ки, снарядила возок и дернула в
Белокаменную, где прочной оседлостью жили трое из детей покойного благодетеля.
— Родимый ты мой батюшка, застава наша богатырская! — голосила Охоня, припадая своей непокрытой девичьей головой к железной оконной решетке. — Жили мы
с матушкой за тобой, как за горою
белокаменной, зла-горя не ведали…
Москва — город своеобразный, — это известно всем. Нужно сказать, однако, что это свойство
Белокаменной с годами выдыхается: культура проходит и по ней своими нивелирующими влияниями. Конечно, исторические памятники, царь-колокол, царь-пушка, Василий Блаженный остаются на местах, но многие специфические, чисто этнографические особенности Москвы исчезают постепенно и незаметно. Вот, например, в то время, о котором идет речь, еще водились на Москве так называемые «мушкетеры».
Цел тот город до сих пор —
с белокаменными стенами, златоверхими церквами,
с честными монастырями,
с княженецкими узорчатыми теремами,
с боярскими каменными палатами,
с рубленными из кондового, негниющего леса домами.
И над этой широкой водной равниной великанами встают и торжественно сияют высокие горы, крытые густолиственными садами, ярко-зеленым дерном выровненных откосов и
белокаменными стенами древнего Кремля, что смелыми уступами слетает
с кручи до самого речного берега.
Года полтора от свах отбоя не было, до тех самых пор, как Зиновий Алексеич со всей семьей на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в
Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза
с Наташей никогда Москвы не видали и на Рогожском кладбище сроду не маливались.
Вместе
с громадными двухэтажными зданиями они обнесены зубчатыми
белокаменными стенами, высокими башнями и бойницами.
Де Грене и Тонелли были его приятелями. Первый жил в Москве
с начала восьмидесятых годов и был хорошо известен в
Белокаменной. Савин знал его еще по Парижу, где они вместе немало кутили.
Старик Разборов, успевший-таки довольно солидно поживиться в деле Егора Никифорова, отремонтировавший на деньги Толстых свою гостиницу и расширивший свою галантерейную лавочку, находившуюся в том же доме, умер еще ранее ссылки Егора, и наследство получил его племянник, живший
с малолетства в Москве в приказчиках у одного купца, торговавшего в
белокаменной тоже галантерейным товаром.
Стрельцы мои называли меня своим атаманом: это имя льстило мне некоторое время, но, узнав, что есть имя выше этого, я хотел быть тем, чем выше не бывают на земле. Наслышась о золотых главах московских церквей, о
белокаменных палатах престольного города, я требовал, чтобы меня свезли туда, а когда мне в этом отказали, сказал: „Дайте мне вырасти; я заполоню Москву и сяду в ней набольшим; тогда велю казнить всех вас!..” Так-то своевольная душа моя
с ранних лет просилась на беды!
Анна Павловна Меньшова содержала в
Белокаменной совершенно такой же тайный увеселительный и игорный дом, как полковница Усова в Петербурге,
с тою только разницею, что в виду щепетильности москвичей доступ к ней был гораздо труднее.
Я здесь на родине: во всякие часы дня могу смотреть на места, где провел свое детство; там я родился, тут, ближе, Софьино, где я воспитывался; здесь Коломенское, а здесь золотоглавая Москва
с ее храмами и
белокаменными палатами,
с ее святынею и благолепием.
Приехав на другой день в
Белокаменную, он тотчас
с Николаевского вокзала приказал везти себя на Курский и в тот же вечер был в Туле, откуда проехал на наемных лошадях в свое Руднево.
Последних побудили расстаться
с невской столицей, кроме перехода на службу в Москву Антона Антоновича цели масонского общества, совершенно прекратившегося в Петербурге и в небольших остатках еще продолжавшего влачить свое существование в
Белокаменной.
— Какими судьбами к нам в
Белокаменную? По делам? — спросил Петухов
с самым невинным видом.
Успевший,
с присущей полякам юркостью, выскочить из комнаты и тем избегнуть справедливого гнева мужа, Сигизмунд Нарцисович тоже быстро отбыл в
Белокаменную.
Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах
Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни
с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир «со всеми удобствами». Для домохозяев, прибавим мы вскользь.
Несомненно, что он лгал в этом показании, а виделся
с княжной утром около монастыря, но счел необходимым скрыть это свидание, что исполнил очень искусно, поручив кому-нибудь отправить из Москвы в Т. княгине Зинаиде Павловне телеграмму, полученную утром в гостинице «Гранд-Отель», уже после своего отъезда из
Белокаменной.
Хлопоты о кратковременном отпуске не заняли много времени, и через неделю оба друга уже катили
с курьерским поездом в
Белокаменную.
В
Белокаменной он принялся за тщательные розыски и
с помощью денег вскоре разузнал всю историю бросившейся на мостовую «жертвы веселого притона», памятную для местной полиции.
Не останавливаясь в
Белокаменной, Неелов
с похищенною им «невестою», каковою Любовь Аркадьевна считала себя, и каковой считал ее первое время совершенно искренно и Владимир Игнатьевич, отправился во вновь купленное имение.
Сама хозяйка — высокая, худая старуха, лет около шестидесяти,
с белыми, как лунь, волосами, причудливые букли которых спускались на виски из-под никогда не покидавшего голову Ольги Николаевны черного кружевного чепца
с желтыми муаровыми лентами, одетая всегда в темного цвета платье из легкой или тяжелой материи, смотря по сезону — производила впечатление добродушной и сердечной московской аристократки, тип, сохранившийся в сановных старушках
Белокаменной и до сего дня.
Александр Васильевич не прочь был жениться, и в этом случае сыновнее повиновение, которое Суворов считал первейшею обязанностью гражданина, не расходилось
с его желанием. Он взял отпуск и отправился в
Белокаменную. Это было в конце 1773 года.
Приехав из
Белокаменной с небольшими средствами, оставшимися от широкой московской жизни, он в расчетливом и холодном Петербурге далеко не встретил такого радушия, какое оказывала ему старушка Москва, двери гостиных великосветского общества отворялись туго, сердца же петербургских женщин не представляли из себя плохо защищенных касс, какими для красавца-графа были сердца многих москвичек, а сами отворялись только золотым ключом.
Был двенадцатый час утра, когда Матильда Карловна
с Клавдией Васильевной ехали по неизвестным последней улицам
Белокаменной.
— Чудные видения обступили меня теперь, — отвечал Конрад. — Я видел край, доселе неведомый мне. Каменная зубчатая стена белелась на берегу реки; за стеною, на горе, рассыпаны были
белокаменные палаты,
с большими крыльцами,
с теремами,
с башенками, и множество храмов Божиих
с золотыми верхами в виде пылающих сердец; на крестах их теплился луч восходящего солнца, а крыши горели, подобно латам рыцаря; в храмах было зажжено множество свечей. Я слышал: в них пели что-то радостное; но то были песни неземные…
Найти невесту
с солидным приданым, а следовательно, и кредит перед свадьбой, ему не удалось, — дуры, оказалось, перевелись и в
Белокаменной, а деньги, при его привычке к широкой жизни, вышли, пришлось заложить часы, кольца и даже кое-что из платья, но и эта сравнительно небольшая сумма, вырученная за эти вещи, ушла быстро из кармана, и он остался, что называется, на бобах.
Это было недавно, в царствование Александра II, в наше время — время цивилизации, прогресса, вопросов, возрождения России и т. д., и т. д.; в то время, когда победоносное русское войско возвращалось из сданного неприятелю Севастополя, когда вся Россия торжествовала уничтожение черноморского флота и
белокаменная Москва встречала и поздравляла
с этим счастливым событием остатки экипажей этого флота, подносила им добрую русскую чарку водки и, по доброму русскому обычаю, хлеб-соль и кланялась в ноги.