Неточные совпадения
Гремит
на Волге музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну, словом, пир горой!
К девицам присоседиться
Хотел старик, встал
на ноги
И чуть не полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик
стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда, и, пожалуй, докажешь. Оно и не мудрено,
стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за
Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела
на горе одного, а Вера была…
Глядя с напряженным любопытством вдаль,
на берег
Волги, боком к нему,
стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой
на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Незаметно плывет над
Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки
на богатой одежде земли; по берегам
стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей
на шкалик или
на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он
стоит на Каме, близко от
Волги.
— Да сначала хутор у одного барина пустой в лесу
стоял, так в нем мы жили; ну, так тоже спознали нас там скоро; мы перешли потом в Жигулеву гору
на Волгу; там отлично было: спокойно, безопасно!
Человек он был простой и малограмотный до наивности; убежден был, что Лондон
стоит на устье
Волги и что есть в мире народ, называемый хвецы[68], который исключительно занят выделкой мази для рощения волос.
Сначала свистнул
на Волге пароход, а Разноцветов,
стоя на берегу, глядел, как"Русалка"громыхает колесами, и приговаривал: поплавай, чертова кукла, поплавай! не много наплаваешь!
Стоят по сторонам дороги старые, битые громом березы, простирая над головой моей мокрые сучья; слева, под горой, над черной
Волгой, плывут, точно в бездонную пропасть уходя, редкие огоньки
на мачтах последних пароходов и барж, бухают колеса по воде, гудят свистки.
Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим
на Волгу, где в десять рядов
стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом.
Люди, которых вы здесь видите, живут в благословенных местах: город
стоит на берегу
Волги, весь в зелени; с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые селеньями и нивами; летний благодатный день так и манит
на берег,
на воздух, под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с
Волги…
Перед моим спутником
стоял жандарм в пальто с полковничьими погонами, в синей холодной фуражке. Я невольно застыл перед афишей
на стене театра и сделал вид, что читаю, — уж очень меня поразил вид жандарма: паспорта у меня еще не было, а два побега недавних —
на Волге и
на Дону — так еще свежи были в памяти.
— Он тут все кутил… Безобразничал — ужасно! Вдруг как-то началось у него… Сначала избил в клубе зятя вице-губернатора. Папаша возился, возился, чтоб загасить скандал. Хорошо еще, что избитый оказался человеком дурной репутации… Однако с лишком две тысячи
стоило это отцу… А пока отец хлопотал по поводу одного скандала, Фома чуть не утопил целую компанию
на Волге.
Однажды, во время ледохода
на Волге, он
стоял на берегу и, видя, как лед ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее к обрывистому берегу, приговаривал сквозь зубы...
На самом краю города Верхневолжска,
на высоком, обрывистом берегу
Волги,
стоит белильный завод, принадлежащий первогильдейному купцу миллионеру Копейкину. Завод этот, состоящий из целого ряда строений деревянных и каменных, закоптелых, грязных снаружи и обнесенных кругом высоким забором, напоминает собою крепость. Мрачно, неприветливо выглядывает он снаружи… острожным холодом веет от него…
Поздней осенью она опять вернется и опять будет
стоять в уголку, в накуренной комнате, и ее лицо с пепельными волосами, закрывающими часть лба и маленькие уши (я это успел заметить), будет светить мне сквозь табачный дым и шумные споры. И я представлял себе, как она опять протянет мне руку, скажет «здравствуйте» и назовет мою фамилию. И я непременно при случае спрошу у нее, что она видела
на Волге…
Здание гимназии (теперешний университет)
стояло на горе; вид был великолепный: вся нижняя половина города с его Суконными и Татарскими слободами, Булак, огромное озеро Кабан, которого воды сливались весною с разливом
Волги, — вся эта живописная панорама расстилалась перед глазами.
Нам
на Волге жить,
Все ворами слыть.
На Яик идти,
Переход велик;
Под Казань идти,
Грозен царь
стоит.
— Уж как я вами благодарна [В лесах за
Волгой говорят: «благодарен вами», вместо «благодарю вас» и т. п.], Василий Борисыч, — говорила Манефа, сидя после службы с московским посланником за чайным столом. — Истинно утешил, друг… Точно будто я
на Иргизе
стояла!.. Ангелоподобное пение!.. Изрядное осмогласие!.. Дай тебе, Господи, доброго здоровья и души спасения, что обучил ты девиц моих столь красному пению… Уж как я много довольна тобой, Василий Борисыч, уж так много довольна, что рассказать тебе не умею.
— Малый Китеж теперь Городцом именуется, вот что
на Волге, повыше Балахны, пониже Катунок
стоит… А здесь
на озере Светлом Яре Большой Китеж — оба строенья благоверного князя Георгия.
Ее городят в лесных местах, чтобы пасущийся скот не забрел
на хлеб.], ни просеки, ни даже деревянного двухсаженного креста, каких много наставлено по заволжским лесам, по обычаю благочестивой старины [За
Волгой,
на дорогах, в полях и лесах, особенно
на перекрестках,
стоят высокие, сажени в полторы или две, осьмиконечные кресты, иногда по нескольку рядом.
Выдайся год дородный, выдайся год голодный,
стой в межень
на Волге десять четвертей, бреди через нее курица,
на Каменном Вражке ни думушки нет, ни заботы: будет день, будет и пища.
— Алексей, мол, Трифонов зашел… Из-за
Волги, дескать… Что у Чапурина, у Патапа Максимыча, в приказчиках жил, — все еще несмелым голосом,
стоя без шапки и переминаясь с ноги
на ногу, отвечал Алексей.
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас
на пристань везет, а поленился —
на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за
Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не
стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Солнце давно уж играло золотистыми лучами по синеватой переливчатой ряби, что подернула широкое лоно
Волги, и по желтым струям Оки, давно раздавались голоса
на судах,
на пристани и
на улицах людного города, а Патап Максимыч все
стоял на келейной молитве, все еще клал земные поклоны перед ликом Спаса милостивого.
Утром третьего дня сорочин Патап Максимыч опять с гостями беседовал. В ожиданьи обеда Никитишна в передней горнице закуску им сготовила: икры зернистой, балыка донского, сельдей переславских и вяленой рознежской [Рознежье — село
на левом берегу
Волги, повыше Васильсурска. Здесь весной во время водополья ловят много маломерных стерлядей и вялят их.] стерляди поставила. Хрустальные с разноцветными водками графины длинным рядом
стояли на столе за тарелками.
Повыше Балахны,
на высоких глинистых горах Кирилловых да
на горе Оползне, вытянувшись вдоль левого берега
Волги,
стоит село Городец. Кругом его много слобод и деревушек. Они с Городцом воедино слились. Исстари там ребятишек много подкидывают. Из подкидышей целой губернии половина
на долю Городца приходится. Хоть поется в бурлацкой песне...
Так говорят за
Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари
на чистоте
стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито
на чужа́нина.
Питейный дом его
стоитНа самом «перекате»;
Как лето
Волгу обмелит
К пустынной этой хате...
И
на мосту, и по улицам зажигали фонари; один за другим загорались огни и
на пароходах, что стройными рядами
стояли на Оке и
на Волге.
А было то в ночь
на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется.
На Волге с одной стороны устья Царицы город Царицын
стоит, с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и
на них кочевые кибитки калмыков.
— Нет, уж увольте, —
на своем
стоял Флор Гаврилов. — Я же… Оченно благодарны за ваши ласки… Я уж, признаться, и чайку попил, и чем Бог послал поужинал, спать надо теперь. Пора. Наши за
Волгой давно уж спят.
Женился он
на круглой сироте, а брал он ее из-за
Волги, из казенной деревеньки, что
стоит в «Чищи́», неподалеку от лесов керженских и чернораменских.
До железной дороги городок был из самых плохих. Тогда, недалеко от пристани,
стояла в нем невзрачная гостиница, больше похожая
на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с
Волги на Дон возили. Постояльцам, кои побогаче, хозяин уступал комнаты из своего помещенья и, конечно, оттого внакладе не оставался. Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.
В степной глуши,
на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог, городов и людных селений,
стоит село Луповицы. Село большое, но строенье плохое в нем, как зачастую бывает в степных малолесных местах, — избы маленькие, крыты соломой, печи топятся по-черному, тоже соломой, везде грязь, нечистота, далеко не то, что в зажиточном привольном Поволжье. Зато
на гумнах такие скирды хлеба, каких в лесах за
Волгой и не видывали.
Баржи с паузками пришли, наконец, к царицынской пристани. Велел Меркулов перегрузить тюленя с паузков
на баржи, оставив
на всякий случай три паузка с грузом, чтоб баржи не слишком грузно сидели. Засуха
стояла.
Волга мелела, чего доброго,
на перекате где-нибудь выше Казани полногрузная баржа опять сядет
на мель.
Резко и бойко одна за другой вверх по
Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и
на мелях,
на перекатах воды
стояло вдоволь. Рабочие
на баржах были веселы, лоцманá радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. «Святой воздух» широко́ расстилал «апостольские скатерти», и баржи летели, ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал — тюлень у него с ума не сходил.
— Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по
Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву… Такой комичный мальчугашка! — Она засмеялась. — Представьте себе: едем мы по
Волге на пароходе,
стоим на палубе. Я говорю. «Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в
Волгу!..» А он отвечает: «Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в
Волгу!..»
Весь вечер и всю ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он
на пожаре. Когда они с Хрящевым прискакали к дальнему краю соснового заказника, переехав
Волгу на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел в их сторону. Начался он
на винокуренном заводе Зверева в послеобеденное время. Завод
стоял без дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть начало шибко в первые же минуты, и в два каких-нибудь часа остались одни головешки от обширного — правда, старого и деревянного — здания.
Теркин кивнул головой, слушая ее; он знал, что мельница ее отца, Ефима Спиридоныча Беспалова, за городом, по ту сторону речки, впадающей в
Волгу, и даже проезжал мимо еще в прошлом году. Мельница была водяная, довольно старая, с жилым помещением,
на его оценочный глазомер — не могла
стоить больше двадцати, много тридцати тысяч.
Небось! В них не будет недостатка. Первый Низовьев уже весь охвачен старческим безумием. Она не положит охулки
на руку. Если его парижская любовница — графиня —
стоила ему два миллиона франков, то
на нее уйдут все его не проданные еще лесные угодья, покрывающие десятки тысяч десятин по
Волге, Унже, Ветлуге, Каме!
И вот теперь перед ним открывается даль владельческого обладания. Через два-три дня он поедет в Нижний вносить за «Батрака» двадцать тысяч и спускать пароход
на воду, делать свой первый рейс вверх по
Волге. Он проедет мимо того села Кладенца, где его секли, и мимо той усадьбы, где строевые леса
стоят в глубине.
Лодка!.. Он готов был нанять пароход. Через несколько минут все общество спустилось вниз к пристани. Добыли большой струг. Ночь
стояла, точно она была в заговоре, облитая серебром.
На Волге все будто сговорилось, зыбь теплого ветерка, игра чешуй и благоухание сенокоса, доносившееся с лугового берега реки. Он шептал ей, сидя рядом
на корме, — она правила рулем, — любовные слова… Какие?.. Он ничего не помнит теперь… Свободная рука его жала ее руку, и
на своем лице он чуял ее дыхание.
Но не поездка
на низовья
Волги наполняла в эту минуту душу Теркина. Он то и дело поглядывал в ту сторону, где был запад, поджидал заката; а солнце еще довольно высоко
стояло над длинным ослепительно белым зданием рядов. Раньше как через полтора часа не покажется краснота поверх зеленой крыши гостиного двора.
Довелось мне раз побывать в большом селе Заборье.
Стоит оно
на Волге. Место тут привольное.
Время
стояло холодное,
на Волге уж закраины, только самые еще что называется стекольные, значит, лед пятаком можно еще пробить.
Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни — быть может, всего этого нет
на самом деле. Вероятно, всё это только снится, — думал татарин. Он чувствовал, что спит, и слышал свой храп… Конечно, он дома, в Симбирской губернии, и
стоит ему только назвать жену по имени, как она откликнется; а в соседней комнате мать… Однако, какие бывают страшные сны! К чему они? Татарин улыбнулся и открыл глаза. Какая это река?
Волга?
Стояли мы долго станом
на Волге близ Астрахани.
— Да его же люди тоже баяли.
Стояли они
на Волге, а там в лесу колдунья жила, так он к ней часто шастал.
От Усы-реки, бывало,
сядем
на струга.
Гаркнем песни, подпевают
сами берега…
Свирепеет Волга-матка,
словно ночь черна.
Поднимается горою
за волной волна…
Через борт водой холодной
плещут беляки.
Ветер свищет,
Волга стонет,
буря нам с руки!
Подлетим к расшиве: — Смирно!
Якорь становой!
Лодка,
стой! Сарынь
на кичку,
бечеву долой!
Не сдадутся — дело плохо,
значит, извини!
И засвищут шибче бури
наши кистени!