Неточные совпадения
Долго бы
стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи
в даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и
мир, и все, что ни есть
в мире.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак?
Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет
в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
— Был, — сказала Варвара. — Но он — не
в ладах с этой компанией. Он, как ты знаешь,
стоит на своем:
мир — непроницаемая тьма, человек освещает ее огнем своего воображения, идеи — это знаки, которые дети пишут грифелем на школьной доске…
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним
стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный
в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «
мир на земле и
в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Она примирительно смотрела на весь
мир. Она
стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи
в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота…
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась
в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это
стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного
мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
— Как первую женщину
в целом
мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не
стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня
в семейный праздник,
в день рождения вашей сестры…
Его не занимал вопрос о том, как произошел
мир, именно потому, что вопрос о том, как получше жить
в нем, всегда
стоял перед ним.
И думается, что для великой миссии русского народа
в мире останется существенной та великая христианская истина, что душа человеческая
стоит больше, чем все царства и все
миры…
И ныне перед европейским
миром стоят более страшные опасности, чем те, которые я видел
в этой войне.
Судьба славянской идеи не может
стоять в рабской зависимости от зыбких стихий
мира, колебаний военной удачи, хитростей международной дипломатии, политиканских расчетов.
Она
стоит в центре восточного и западного
миров и может быть определена, как Востоко-Запад.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет
стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказал уже, прежде всего тут
стояло лицо, возлюбленное им более всего
в мире и оно же «опозоренное», оно же и «обесславленное»!
Христова же церковь, вступив
в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором
стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь
мир, а стало быть, и все древнее языческое государство
в церковь.
Но старшие и опытнейшие из братии
стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел
в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел
в монастырь, такому место
в миру.
— Да это же невозможно, господа! — вскричал он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был
в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном
стоял и
в окно его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы
в мире не отворил!
— То-то и есть, что но… — кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях
мир стоит, и без них, может быть,
в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы,
в которую облекается Бог мой; пусть я иду
в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя
миру стоять и быть.
Тысячи статуй
в этих храмах и повсюду
в городе, — статуи, из которых одной было бы довольно, чтобы сделать музей, где
стояла бы она, первым музеем целого
мира.
Либерализм составляет последнюю религию, но его церковь не другого
мира, а этого, его теодицея — политическое учение; он
стоит на земле и не имеет мистических примирений, ему надобно мириться
в самом деле.
Мы вообще знаем Европу школьно, литературно, то есть мы не знаем ее, а судим à livre ouvert, [Здесь: с первого взгляда (фр.).] по книжкам и картинкам, так, как дети судят по «Orbis pictus» о настоящем
мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат руки над головой с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно,
в пяти шагах от него,
стоит лев с растрепанной гривой или тигр с злыми глазами.
Парламентское правление, не так, как оно истекает из народных основ англо-саксонского Common law, [Обычного права (англ.).] a так, как оно сложилось
в государственный закон — самое колоссальное беличье колесо
в мире. Можно ли величественнее
стоять на одном и том же месте, придавая себе вид торжественного марша, как оба английские парламента?
И опять с необыкновенной остротой
стоит передо мной вопрос, подлинно ли реален, первичен ли этот падший
мир,
в котором вечно торжествует зло и посылаются людям непомерные страдания?
Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная — тонким ножом пополам каждая икринка режется — высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая
в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур,
стояла огромными глыбами на блюдах…
С самого начала судебной реформы
в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы
в 1864–1866 годы
стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем
мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута — повязки на глазах.
К концу гимназического курса я опять
стоял в раздумий о себе и о
мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом весь мой теперешний
мир и уже не нахожу
в нем места для «пиетизма». Я гордо говорил себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие не заставят меня изменить «твердой правде», не вынудят искать праздных утешений и блуждать во мгле призрачных, не подлежащих решению вопросов…
Счастье
в эту минуту представлялось мне
в виде возможности
стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту
мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы,
в тихом движении ее света и теней.
Я вдруг вспомнил далекий день моего детства. Капитан опять
стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый
в своем одушевлении, и развивал те же соображения о
мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также отца с его уверенностью и смехом…
Россия
стоит в центре Востока и Запада, она соединяет два
мира,
в ней узел всемирной истории.
Он, как и прежде,
стоял в центре громадного темного
мира. Над ним, вокруг него, всюду протянулась тьма, без конца и пределов: чуткая тонкая организация подымалась, как упруго натянутая струна, навстречу всякому впечатлению, готовая задрожать ответными звуками.
В настроении слепого заметно сказывалось это чуткое ожидание; ему казалось, что вот-вот эта тьма протянется к нему своими невидимыми руками и тронет
в нем что-то такое, что так томительно дремлет
в душе и ждет пробуждения.
В море царила тишина. На неподвижной и гладкой поверхности его не было ни малейшей ряби. Солнце
стояло на небе и щедро посылало лучи свои, чтобы согреть и осушить намокшую от недавних дождей землю и пробудить к жизни весь растительный
мир — от могучего тополя до ничтожной былинки.
Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии
в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится
в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной
мир не может
стоять (хотя надо заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе).
Я согласен, что иначе, то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить
мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю
в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: если уже раз мне дали сознать, что «я есмь», то какое мне дело до того, что
мир устроен с ошибками и что иначе он не может
стоять?
В миру бабьи слезы дешевы, а по скитам они и ничего не
стоят.
В мире Дом представлялся прежде всего чем-то вроде турецкого гарема или такого жилища, где главною задачею
стоит самое бесцеремонное отношение живущих там граждан с живущими гражданками.
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением
стоял возле матери за долгими всенощными
в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался
в громовые проклятия, которые его отец
в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь
в нарисованном ему
мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее — и вы победите с нею целый
мир!», — так и Жорж Занд говорит женщинам: «Вы — такой же человек, и требуйте себе этого
в гражданском устройстве!» Словом, она представительница и проводница
в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое
стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно,
миру предстоит со временем преобразоваться.
— Потому что, — кричал Рагуза, —
в мире нет великих идей! Когда была религия всеми почитаема — живопись
стояла около религии…
«Что случилось? —
в смущении спрашивает он себя, — не обрушился ли
мир? не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и
мир, и общественная мудрость
стоят неприкосновенные и нимало не тронутые тем, что
в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
Целую ночь затем ей снился тот зеленый уголок,
в котором притаился целый детский
мир с своей великой любовью, «Злая… ведьма…» —
стояли у ней
в ушах роковые слова, и во сне она чувствовала, как все лицо у ней горело огнем и
в глазах накипали слезы.
Ромашов угрюмо смотрел вбок, и ему казалось, что никакая сила
в мире не может заставить его перевести глаза и поглядеть
в лицо полковнику. «Где мое Я! — вдруг насмешливо пронеслось у него
в голове. — Вот ты должен
стоять навытяжку и молчать».
Человек он был простой и малограмотный до наивности; убежден был, что Лондон
стоит на устье Волги и что есть
в мире народ, называемый хвецы[68], который исключительно занят выделкой мази для рощения волос.
Промеж всех церквей один храм
стоит,
в тыим храме златкован престол
стоит, престол
стоит всему
миру красота, престол християнским душам радование, престол — злым жидовем сухота. Столбы у престола высокие кованые, изумрудами, яхонтами изукрашенные… на престоле сам спас Христос истинный сидит.
Ну, и
мир весь за меня
стоял: всякому ведомо, что я
в жизнь никого не обидел, исполнял свое крестьянство как следует, — стало быть, не разбойник и не душегуб был!
Только
в последнее время,
в Петербурге, он начал понимать, что за ученьем может
стоять целый разнообразный
мир отношений.
В самом деле, трудно, почти немыслимо, среди общего
мира, утверждать, что общественные основы потрясены, когда они, для всех видимо,
стоят неизменными
в тех самых формах и с тем содержанием, какие завещаны историческим преданием.
Чтобы достигнуть этого, надобно прежде всего ослабить до минимума путы, связывающие его деятельность, устроиться так, чтобы
стоять в стороне от прочей «гольтепы», чтобы порядки последней не были для него обязательны, чтобы за ним обеспечена была личная свобода действий; словом сказать, чтобы имя его пользовалось почетом
в мире сельских властей и через посредство их производило давление на голь мирскую.
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки
в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который
стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на
мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда
в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Утром Петр Иваныч привез племянника
в департамент, и пока сам он говорил с своим приятелем — начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него
миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все
стоял и смотрел.