Неточные совпадения
Столько вмещал он в себе крику, — говорит по этому поводу летописец, — что от оного многие глуповцы и за себя и за
детей навсегда испугались".
― Вот он меня портит, ― сказал Львов жене, ― уверяет меня, что наши
дети прекрасные, когда я знаю, что в них
столько дурного.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два
ребенка, вызвало в ней
столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы
дитя родное било отца. Да будто и до того теперь:
дитя молодое, проехало
столько пути, утомилось (это
дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут
дети —
столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да всё деньгами…
— Откуда я наберу
столько ребятишек, если попросят показать
детей? — сказал он.
«А ведь я давно не
ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье:
столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих
детей. Состояние моих
детей обеспечено, и я зарабатываю
столько, что мы живем и полагаю, что и
дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после
стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить
детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и
дети. Милость Божию вижу в сем к
детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов,
столько овец и ослов, и
дети его веселились, и любил он их очень, и молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь.
Ребенок не привыкал и через год был
столько же чужд, как в первый день, и еще печальнее. Сама княгиня удивлялась его «сериозности» и иной раз, видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими пяльцами, говорила ей: «Что ты не порезвишься, не пробежишь», девочка улыбалась, краснела, благодарила, но оставалась на своем месте.
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно
столько кротости, любви, заботы и
столько прошлых слез. Она была влюблена в своих
детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Моя мать, боясь, что
ребенка, навлекшего на себя
столько опасливого подозрения со стороны цюрихской полиции, вышлют, — внесла его.
Гости играют для них из снисхождения, уступают им, дразнят их и оставляют игру как вздумается; горничные играют обыкновенно
столько же для себя, сколько для
детей; от этого игра получает интерес.
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти
ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках жены, на которую смотрел не
столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Конечно, Золотухина и на этот раз вынуждена была промолчать, но она кровно обиделась, не
столько, впрочем, за себя, сколько за
детей. И к чести ее следует сказать, что с тех пор нога ее не бывала в предводительском доме.
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал
столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог послал!» А она за это рожала ему
детей и была первой дамой в городе.
— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе
столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права,
дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме. Не так ли, гражданин Симеон?
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно
столько рассказать ей — все, всего себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей
ребенка; и почему-то о своих детских годах — о математике Пляпе, о и как я в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе — в такой день — оказалось чернильное пятно.
— Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю
детей выучить наизусть. Это нужно не
столько вашим венерянам, сколько нам, нам — сейчас, завтра, послезавтра.
Как
дитя благовоспитанное и благородное, Володя, несмотря на увлечение, которому поддался наравне с прочими, не мог, однако ж, не вспоминать родительских наставлений, тем более что родители обращались с ним не
столько как с рабом, сколько как с милым
ребенком, имеющим чувствительное сердце.
Ах, судари, как это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу, и станет вдруг нагнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего этого счастия отлучен и
столько лет на духу не был, и живешь невенчаный и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и… дождешься ночи, выползешь потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни
дети, и никто бы тебя из поганых не видал, и начнешь молиться… и молишься…. так молишься, что даже снег инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
— Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих
детей делаете
столько добра! — восклицал Иван Петрович.
Характер Круциферского определить трудно: натура нежная и любящая до высшей степени, натура женская и поддающаяся, он имел
столько простосердечия и
столько чистоты, что его нельзя было не полюбить, хотя чистота его и сбивалась на неопытность, на неведение
ребенка.
Милое
дитя, которое
столько раз я нянчил на руках моих!..
Мать родная, прощаясь с любимыми
детьми, не обнимает их так страстно, не целует их так горячо, как целовали мужички землю, кормившую их
столько лет.
— Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое
детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно, говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и пьёт эта Матица, — лошадь
столько не может выпить!..
На случай моей смерти оставляю моему изведанному другу полис страхового общества, которое уплатит моим
детям десять тысяч рублей; а пока жив, буду высылать вам на их воспитание
столько, сколько позволят мне мои средства.
Смеху было
столько, на всю деревню, что и теперь эта погудка живет, словно вчера дело было. А там уж правда ли это или нет — за это не отвечаю. Только в Гостомле всякое малое
дитя эту погудку расскажет, и обапольные бабы нашим мужикам все смеются: «Гостомцы, — говорят они, — как вы колокол-то тянули?» Часто этак смеются.
И этот странный, прадедовский дом, в котором жила она
столько времени уединенно и грустно, с старым, угрюмым мужем, вечно молчаливым и желчным, пугавшим их, робких, как
детей, уныло и боязливо таивших друг от друга любовь свою?
— Да ведь это, позвольте вам доложить, сударыня, ведь и
ребенок тоже от чего-нибудь тоже бывает, а не так же. Нешто теперь, по хозяевам
столько лет живши и на эдакую женскую жизнь по купечеству глядючи, мы тоже не понимаем? Песня поется: «без мила дружка обуяла грусть-тоска», и эта тоска, доложу вам, Катерина Ильвовна, собственному моему сердцу столь, могу сказать, чувствительна, что вот взял бы я его вырезал булатным ножом из моей груди и бросил бы к вашим ножкам. И легче, сто раз легче бы мне тогда было…
Из-за клироса виднелась измятая купель, в которой
столько раз я крестила
детей наших дворовых и в которой и меня крестили.
Одна истинная Мать народа, повторяю, могла иметь
столько попечения о благе
детей в государстве.
Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то
детей погибло от недоедания…
Прошло полчаса.
Ребенок закричал, Акулина встала и покормила его. Она уж не плакала, но, облокотив свое еще красивое худое лицо, уставилась глазами на догоравшую свечу и думала о том, зачем она вышла замуж, зачем
столько солдат нужно, и о том еще, как бы ей отплатить столяровой жене.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой,
столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый
ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Дай мне припомнить, милое
дитя,
Вот видишь!.. память-то слаба,
Я
столько слышала, видала, испытала,
Что из толпы моих воспоминаний
Навряд одно вполне перескажу!..
И подите, исследуйте тайны сердца человеческого — Настасья любила до безумия
ребенка, существованием которого отравлялась вся жизнь ее, за которого она вынесла сколько нравственных страданий,
столько и физической боли.
Оттого ли, что я маленьким
ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!» — или без всякого оттого — я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь — а на смерть.
— Помилуйте, — говорит, — Иван Семеныч, я в
стольких домах жила, мне везде
детей поручали в полное распоряжение, и нигде еще я не употребляла во зло этой доверенности; но, вы сами знаете, какой же я была гувернанткой в доме Настасьи Дмитриевны?
— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать будет твоим сиротам… Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных — тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей
столько же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная… А уж добра как, как
детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
Путем того же физического воздействия он учил жену и
детей, не
столько сообразуясь с их действительными потребностями в науке, сколько с теми неясными на этот счет указаниями, которые существовали где-то в закоулке его большой головы.
Мы узнаем бога не
столько разумом, сколько тем, что чувствуем себя во власти его, вроде того, что чувствует грудной
ребенок на руках матери.
Ребенок уважает царя
столько же, сколько и простого человека.
— Мой
ребенок!.. он
столько же и мой, как твой.
— А вы желали бы, чтоб я и это на себя взял?.. Ха, ха, ха!.. Какой вы щедрый, однако! — презрительно усмехнулся Полояров. — Этот
ребенок столько же мой, сколько и ваш!.. Почем знать, с кем она прижила его! Может, и с вами! Ведь вы были с нею такой же знакомый, как и я!..
Февральская книжка «Русского Вестника» принесла с собою «Отцов и
Детей» Тургенева. Поднялась целая буря толков, споров, сплетен, философских недоразумений в обществе и литературе. Ни одно еще произведение Тургенева не возбуждало
столько говора и интереса, ни одно не было более популярно и современно. Все то, что бродило в обществе как неопределенная, скорее ощущаемая, чем сознаваемая сила, воплотилось теперь в определенный, цельный образ. Два лагеря, два стремления, два потока обозначились резко и прямо.
— Возможно ли? Простая крестьяночка! Какое нежное, прелестное и грациозное
дитя! — чуть слышными возгласами восторга доносилось до ушей Дуни. Эти возгласы скорее смущали, нежели радовали ее… Уже само появление ее под
столькими взглядами чужих глаз и страх, что вот-вот выскочит из ее памяти довольно длинный монолог доброй феи, и туманный намек Нан на какую-то близкую радость, все это вместе взятое несказанно волновало Дуню.