Неточные совпадения
— Не то еще услышите,
Как до утра пробудете:
Отсюда версты три
Есть дьякон… тоже
с голосом…
Так вот они затеяли
По-своему здороваться
На утренней заре.
На башню как подымется
Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли
Жи-вешь, о-тец И-пат?»
Так
стекла затрещат!
А тот ему, оттуда-то:
— Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко!
Жду вод-ку пить! — «И-ду!..»
«Иду»-то это в воздухе
Час целый откликается…
Такие жеребцы!..
Львов в домашнем сюртуке
с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле и в pince-nez
с синими
стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
— Мне обедать еще рано, а выпить надо. Я приду сейчас. Ей, вина! — крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать
стекла голосом. — Нет, не надо, — тотчас же опять крикнул он. — Ты домой, так я
с тобой пойду.
В аптеке худощавый провизор
с тем же равнодушием,
с каким лакей чистил
стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и отказал в опиуме.
Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший на
стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом,
с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое
стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик
с белыми глазами.
Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к
стеклу и не спуская глаз
с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.
Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не движется, и душит
с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и бьется об
стекло под его пальцем.
Окна в избенках были без
стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами
с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно.
Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны
стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не признаёт современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признаёт современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом
с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха!
Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж
с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском
стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая,
с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и
с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат
стекла.
По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения,
с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без
стекла, вставленный в раму красного дерева
с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам.
При шуме каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну, приставлял ладони к вискам и
стеклу и
с нетерпеливым любопытством смотрел на улицу.
Окно
с цветными
стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь.
Стекла с головы его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и все лицо замазала ему грязью.
Окна в светлице были маленькие,
с круглыми тусклыми
стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное
стекло.
Ее высокая дверь
с мутным
стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась.
Проснувшаяся муха вдруг
с налета ударилась об
стекло и жалобно зажужжала.
Прошло минут
с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В комнате была совершенная тишина. Даже
с лестницы не приносилось ни одного звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь
с налета об
стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на диване.
И сколь навычное потребно зренье,
Чтоб различить тебя, при малом отдаленьи,
Или
с простым
стеклом, иль
с каплею воды,
Когда в них луч иль мой, иль солнечный играет!
С тех пор, как бросил ты здесь в землю семена,
Укрыл ли под
стеклом когда нас от ненастья?
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя за
стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину
с досадой говорит:
«За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что кто умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому ни в чём отказа нет у вас,
А кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Челны
С разбега
стекла бьют кормой.
В углу стоял шкаф
с посудой; на стене висел диплом офицерский за
стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, [Кистрин (Кюстрин) — русская крепость.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут
с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым
стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Клим остался
с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному
стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф,
с полок его, сквозь
стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу
с бабой, мывшей
стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Она привела сына в маленькую комнату
с мебелью в чехлах. Два окна были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод семи слонов из кости и голубого
стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно...
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство
с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними, в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто за
стеклом его горел костер.
За
стеклами ее очков он не видел глаз, но нашел, что лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало
с ее жалобными словами.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик
с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые
стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил
с угла на угол.
А когда подняли ее тяжелое
стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули
с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку
с камнем в рукав.
— Я тоже видел это, около Томска. Это, Самгин, — замечательно! Как ураган:
с громом,
с дымом,
с воем влетел на станцию поезд, и все вагоны сразу стошнило солдатами. Солдаты — в судорогах, как отравленные, и — сразу: зарычала, застонала матерщина, задребезжали
стекла, все затрещало, заскрипело, — совершенно как в неприятельскую страну ворвались!
Окна были забиты досками, двор завален множеством полуразбитых бочек и корзин для пустых бутылок, засыпан осколками бутылочного
стекла. Среди двора сидела собака, выкусывая из хвоста репейник. И старичок
с рисунка из надоевшей Климу «Сказки о рыбаке и рыбке» — такой же лохматый старичок, как собака, — сидя на ступенях крыльца, жевал хлеб
с зеленым луком.
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а
с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился
с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки
с улицы в розовые
стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным
стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина
с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом
с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он стоял, глядя, как люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом, скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг на друга, а курносый человек
с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело
стекло бокалов.
И
с этого момента уже не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние
стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы, работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками
с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят
стекло. В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Туробоев встал, посмотрел в окно, прижавшись к
стеклу лбом, и вдруг ушел, не простясь ни
с кем.
Офицер взмахнул
стеком, но Тагильский подскочил и, взвизгнув: «Не сметь!» —
с большой силой толкнул его, офицер пошатнулся,
стек хлопнул по столу, старик, вскочив, закричал, задыхаясь...
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону
стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг
с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку
с окном в сад; окно было кривенькое, из четырех
стекол, одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка
с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
Ручной чижик, серенький
с желтым, летал по комнате, точно душа дома; садился на цветы, щипал листья, качаясь на тоненькой ветке, трепеща крыльями; испуганный осою, которая, сердито жужжа, билась о
стекло, влетал в клетку и пил воду, высоко задирая смешной носишко.
Он сделал это на следующий день; тотчас же после завтрака пошел к ней наверх и застал ее одетой к выходу в пальто, шляпке,
с зонтиком в руках, — мелкий дождь лизал
стекла окон.
Особенно укрепила его в этом странная сцена в городском саду. Он сидел
с Лидией на скамье в аллее старых лип; косматое солнце спускалось в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики за рекой, ярко разгорались алым золотом
стекла киоска, в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.