Неточные совпадения
Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным
на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв
плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит
на себя, точно
на незнакомого.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые
стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное
плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая
на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали
стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека, один из них шел точно в хомуте,
на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за
плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за
стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож
на Инокова.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония,
на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи —
на плече женщины.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого
плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из
стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят
на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась
на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Затем некоторое время назойливо барабанил дождь по кожаному верху экипажа, журчала вода,
стекая с крыш, хлюпали в лужах резиновые шины, экипаж встряхивало
на выбоинах мостовой, сосед толкал Самгина
плечом, извозчик покрикивал...
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью
на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался
на прозрачном
стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а
на девятом году она лишилась матери.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и
плечами обе рамы окна и выкинулся
на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил
стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из
плеча да сильно изрезался
стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные — во льду —
стекла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая темные глаза фосфорическим огнем. Шелковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится с
плеч, расстилаясь по полу.
Ее вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву. Осеннее утро мутно заглядывает в окно кухни, сквозь
стекла, облитые дождем;
на полу, в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая рукою; с ее маленькой головы из-под сбитого платка осыпались
на шею и
плечи жиденькие светлые волосы, платок все время спадал с головы; старуха, резко поправляя его левой рукой, бормочет...
Едва только произнес Фома последнее слово, как дядя схватил его за
плечи, повернул, как соломинку, и с силою бросил его
на стеклянную дверь, ведшую из кабинета во двор дома. Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся
на дворе. Разбитые
стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца.
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца
на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя
на коленях, Евсей держался рукою за
плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Он с большим вниманием стал следить за твёрдой речью белокурого юноши, рассматривая его умные, прозрачно-голубые глаза и соглашаясь с ним… Но вдруг съёжился, охваченный острым предчувствием, —
на площадке вагона, рядом с кондуктором, он рассмотрел сквозь
стекло чёрный выпуклый затылок, опущенные
плечи, узкую спину. Вагон трясло, и знакомая Евсею фигура гибко качалась, удерживаясь
на ногах.
Расстроенное воображение Долинского долее не выдержало. Ему представились какие-то бледные, прозрачные тени — тени, толпящиеся в движущихся занавесях, тени под шторою окна; вся комната полна тенями: тени у него
на плечах и в нем самом: все тени, тени… Он отчаянно пожался к окну и сильно подавленное
стекло разлетелось вдребезги.
Они так и сделали: конюх стал опершись руками в стену, а слесарный ученик взмостился ему
на плечи, но мороз очень густо разрисовал окна своими узорами, и слесарный ученик увидел
на стеклах только одни седые полосы, расходящиеся рогами.
Холодна, равнодушна лежала Ольга
на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь с умирающей своей свечою стоял
на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые
стекла, увеличивал бледность ее лица; бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень
на круглое, гладкое
плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился
на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и вышла
на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, из двери ее в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за
плечо...
Пред ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая руками мокрые волосы. Её тело — розовое от холода и лучей солнца, и
на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно
стекая по её
плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела
на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным, ласкающим ухо звуком.
И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность:
на дворе у него никогда ни щепок не валялось, ни copy; застрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он только двинет
плечом — и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как
стекло, и летят во все стороны осколки и поленья; а что насчет чужих, так после того, как он однажды ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, да так стукнул, что хоть в полицию их потом не веди, все в околотке [В околотке — в окружности, в окрестности.] очень стали уважать его; даже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали
на него, как будто он мог слышать их крики.
Захотелось выйти
на балкон, но неудобно было привлекать
на себя внимание проходящих, и сквозь мутное
стекло он стал разглядывать площадь,
на которой тогда бесновалась толпа, трещали выстрелы и сорок семь беспокойных людей превратились в спокойные трупы. Рядом, нога к ноге,
плечо к
плечу — как
на каком-то парадном смотру,
на который глядеть снизу.
Мы одни; из сада в
стекла окон
Светит месяц… тусклы наши свечи;
Твой душистый, твой послушный локон,
Развиваясь, падает
на плечи.
Плечи ее задрожали от тихого смеха, задрожал и стол, и
стекло на лампе, и
на письмо брызнули из глаз слезы.
Убийственные тогдашние вагоны третьего класса
на Николаевской дороге — с узкими скамейками, где двое могли сидеть, лишь тесно прижавшись друг к другу, где окна для чего-то были сбоку скамеек, начинаясь
на уровне скамейки, так что задремлешь — и
стекло начинает трещать под твоим
плечом.
Керосинка без
стекла тускло горела
на столе, дым коптящею, шевелящеюся струйкою поднимался к потолку. По стенам тянулись серые тени. За закоптелою печкою шевелилась густая темнота. И из темноты, казалось мне пристально смотрит в избу мрачный, беспощадный дух дома. Он намечает к смерти ставшую ему ненужною старуху; как огромный паук, невидимою паутиною крепко опутывает покорно опущенные
плечи девушки…
Брюнетка оглядела комнату, покосилась
на мужчину и девочку и, пожав
плечами, пересела к окну. Темные окна дрожали от сырого западного ветра. Крупные хлопья снега, сверкая белизной, ложились
на стекла, но тотчас же исчезали, уносимые ветром. Дикая музыка становилась всё сильнее…
Стоит Гриша босой
на кремнях,
на стеклах, как вкопанный, — лестовка из рук выпала, «Скитское покаянье»
на полу валяется, давят
плечи тяжелые вериги. Тихо шепчет келейник...
Горло было прострелено навылет, в кровавых ранках свистел воздух. Фельдшер беспомощно пожал
плечами, наложил
на шею повязку. Беспалов, с тоскою в мутящихся глазах, сейчас же сорвал повязку? он показывал руками, что не хватает воздуху. И в ранках свистело; кровь, пузырясь, поднималась над ранками и алою пеною
стекала к затылку.
Стоял он в каких-нибудь двух шагах от
стекла, и
на черном котелке его и
на плечах белел снег; я ясно видел две-три снежные звездочки, которые тихо прилегли
на темное платье и спокойно остались там.
И накладывал он пост втрое строже, насыпал в каморке кремней и битых
стекол, ходил по ним босыми ногами, клал тысячи по три поклонов, налагал
на плечи железны вериги и прилежно читал книгу Аввы Дорофея.