Неточные совпадения
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание
поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он
станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой
стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного
поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные:
поэтРоняет молча пистолет.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь
поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий
стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Самгин нашел его усмешку нелестной для брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной
становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые имена французских
поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
Он
стал читать Лермонтова, крепкая горечь этих стихов казалась ему полезной, он все чаще цитировал наиболее едкие строки мрачного
поэта.
— В этом же углу лежат и замыслы твои «служить, пока
станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников,
поэтов».
Напрасно
поэт стал бы глядеть восторженными глазами на нее: она так же бы простодушно глядела и на
поэта, как круглолицая деревенская красавица глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты.
Зато
поэты задели его за живое: он
стал юношей, как все. И для него настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез. Ум и сердце просветлели: он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности.
Его диалектика уступала диалектике Хомякова, он не был поэт-мыслитель, как И. Киреевский, но он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху, а когда это чувствуется за словами, они
становятся страшно убедительны.
В этом своеобразном духовном центре я встретил впервые добролюбовцев, последователей Александра Добролюбова, декадентского
поэта, который
стал странником, искателем праведной жизни и основал целое духовное движение.
Священниками
стали П. Флоренский, С. Булгаков, С. Соловьев,
поэт, племянник Вл. Соловьева, потом перешедший в католичество, С. Дурылин, В.
А затем кое — где из красивого тумана, в котором гениальною кистью украинского
поэта были разбросаны полные жизни и движения картины бесчеловечной борьбы,
стало проглядывать кое-что, затронувшее уже и меня лично.
Это было первое общее суждение о поэзии, которое я слышал, а Гроза (маленький, круглый человек, с крупными чертами ординарного лица) был первым виденным мною «живым
поэтом»… Теперь о нем совершенно забыли, но его произведения были для того времени настоящей литературой, и я с захватывающим интересом следил за чтением. Читал он с большим одушевлением, и порой мне казалось, что этот кругленький человек преображается,
становится другим — большим, красивым и интересным…
Это — последователи Александра Добролюбова, «декадентского»
поэта, который ушел в народ, опростился,
стал учителем духовной жизни.
Белый был сложнее и многообразнее по своим дарованиям, чем Блок, он был не только
поэтом, но и замечательным романистом, он любил философствовать и
стал впоследствии антропософом.
Афанасий Иванович рискнул было на очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он
стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств,
поэты, романисты, социалисты даже — ничто не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
О творчестве Кюхельбекера — в работах: Н. К. Гудзий, Поэты-декабристы («Каторга и ссылка», 1925, № 21, стр. 181 и сл.; то же в сб. «100-летие восстания декабристов», М. 1928, стр. 181 и сл.); В. Н. Орлов — в
статье при Дневнике Кюхельбекера (1929) и в очерке «
Статья Кюхельбекера «Поэзия и проза» (сб. «Лит. наследство», т. 59, 1954, стр. 381 и сл.); Ю. Н. Тынянов, Пушкин и Кюхельбекер (сб. «Лит. наследство», т. 16–18, 1934, стр. 321 и сл.) и в
статье при Сочинениях Кюхельбекера (т. I, 1939).
Об отношении Пушкина к участникам Тайного общества и заговорщиков к
поэту см. вступительную
статью]
Только хочу благодарить вас за памятные листки о последних минутах поэта-товарища, как узнаю из газет, что нашего Илличевсксго не
стало.
— Два качества в вас приветствую, — начал Салов, раскланиваясь перед ним, — мецената [Меценат (род. между 74 и 64, ум. 8 до н. э.) — римский государственный деятель, покровительствовавший
поэтам. Имя Мецената
стало нарицательным названием покровителя искусств и литературы.] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!
— О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы,
поэты, можете их срывать с неба! — произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках,
стал разговаривать с Мари.
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские
поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»
— Но знаете ли что? — сказала она ему, — если б я была
поэтом, — я бы другие брала сюжеты. Может быть, все это вздор, — но мне иногда приходят в голову странные мысли, особенно когда я не сплю, перед утром, когда небо начинает
становиться и розовым и серым. Я бы, например… Вы не будете надо мной смеяться?
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не
стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим
поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно
стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Он сидел несколько позади и сбоку и думал про себя, что никакая пальма — даже в стихах Бенедиктова, тогдашнего модного
поэта, — не в состоянии соперничать с изящной стройностью ее
стана.
— Здравствуй, здравствуй, милый Алешенька, — говорила она, целуясь с братом. — Иди скорее к нам в столовую. Я тебя познакомлю с очень интересным человеком. Позвольте вам представить, Диодор Иванович, моего брата. Он только что окончил кадетский корпус и через месяц
станет юнкером Александровского военного училища. А это, Алеша, наш знаменитый русский
поэт Диодор Иванович Миртов. Его прелестные стихи часто появляются во всех прогрессивных журналах и газетах. Такое наслаждение читать их!
В 80-х годах при «Новом времени»
стало выходить каждую субботу иллюстрированное литературное приложение. Кроме того, по субботам же печатались рассказы и в тексте газеты. Участвовали
поэты, ученые и беллетристы, в том числе А.П. Чехов, печатавший свои рассказы четыре раза в месяц. Он предложил мне чередоваться с ним.
Потом
стали говорить, что Жуковский несколько времени всюду ездит со стихотворениями какого-то Бенедиктова [Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807—1873) —
поэт, впервые выступивший в печати осенью 1835 года и сразу же приобретший широкую известность.] и в восторге от них.
Девушка сидела задумчивая и побледневшая. Она не могла хорошо разобраться в своих ощущениях, но ее неудержимо тянуло к разговору. Силуян, как это тоже часто бывает у
поэтов, почувствовал каким-то инстинктом, что он имеет успех: лицо у него
стало уверенное и довольное. Он замедлил ход тройки и повернулся опять.
И
стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что у прислуги от одних паров голова кругом шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба
поэта, по вдохновению, одновременно друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних литераторов и художников, которые пить совсем не умеют.
— Да! Вы, в сущности,
поэт, и вам надо учиться, чтобы
стать дельным инженером…
Не осердися на
поэта,
Тебя который воспевал,
И знай — у каждого кадета
Ты тем навек бессмертен
стал.
Прочтя стихи сии, потомки,
Бобров, воспомнут о тебе,
Твои дела воспомнут громки
И вспомнят, может быть, о мне.
— Да как же: кто пишет стихи, ведь тех называют
поэтами. Ну, так и вы
поэт, если
стали сочинять стихи.
Против этого можно сказать: правда, что первообразом для поэтического лица очень часто служит действительное лицо; но
поэт «возводит его к общему значению» — возводить обыкновенно незачем, потому что и оригинал уже имеет общее значение в своей индивидуальности; надобно только — и в этом состоит одно из качеств поэтического гения — уметь понимать сущность характера в действительном человеке, смотреть на него проницательными глазами; кроме того, надобно понимать или чувствовать, как
стал бы действовать и говорить этот человек в тех обстоятельствах, среди которых он будет поставлен
поэтом, — другая сторона поэтического гения; в-третьих, надобно уметь изобразить его, уметь передать его таким, каким понимает его
поэт, — едва ли не самая характеристическая черта поэтического гения.
Не будем говорить о том, часто ли и в какой степени художник и
поэт ясно понимают, что именно выразится в их произведении, — бессознательность художнического действования давно уже
стала общим местом, о котором все толкуют; быть может, нужнее ныне резко выставлять на вид зависимость красоты произведения от сознательных стремлений художника, нежели распространяться о том, что произведения истинно творческого таланта имеют всегда очень много непреднамеренности, инстинктивности.
Но, интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно, не произносить о лих своего приговора;
поэт или художник, не будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не может, если б и хотел, отказаться от произнесения своего приговора над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его произведении, — вот новое значение произведений искусства, по которому искусство
становится в число нравственных деятельностей человека.
Маша(сдерживая восторг). Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо
становится бледным. У него прекрасный, печальный голос, а манеры как у
поэта.
Между тем хмель, сообщаемый произведениями мировых
поэтов, овладел моим существом и
стал проситься на волю.
Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный,
Копти над книгами, и день и ночь согбенный!
Пролей на знания людские новый свет,
Пиши творения высокие,
поэт, —
И жди, чтоб мелочей какой-нибудь издатель,
Любимцев публики бессовестный ласкатель.
Который разуметь язык недавно
стал,
Пером завистливым тебя везде марал…
Конечно, для него довольно и презренья!..
Холодность публики — вот камень преткновенья,
Вот бич учености, талантов и трудов!
и проч.
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее историки, ее
поэты были прежде всего граждане, люди жизни, люди общественного совета, площади, военного
стана; оттого это гармонически уравновешенное, прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие великих личностей, их науки и искусства — Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и других.
«Прочитав в другой раз
статью о лиризме наших
поэтов, я впал в такое ожесточение, что, отправляя к Гоголю письмо Свербеева, вместо нескольких строк, в которых хотел сказать, что не буду писать к нему письма об его книге до тех пор, пока не получу ответа на мое письмо от 9 декабря, написал целое письмо, горячее и резкое, о чем очень жалею…
Но чтобы быть
поэтом истинно народным, надо больше: надо проникнуться народным духом, прожить его жизнью,
стать вровень с ним, отбросить все предрассудки сословий, книжного учения и пр., прочувствовать все тем простым чувством, каким обладает народ, — этого Пушкину недоставало.
И чем выше
становилась образованность
поэта, тем яснее и полнее выражалась мысль в стихах его, тем теснее она соединялась с чувством сердца.
В 1835 г. Белинский напечатал в «Телескопе»
статью о стихотворениях молодого
поэта, в которой утверждал, что у Кольцова — необыкновенный поэтический талант, и определял сущность его поэзии.
В заключение своей
статьи Белинский высказывает горячее желание, чтобы дарование Кольцова не заглохло под тяжестью обстоятельств жизни, но развивалось и крепло. Он оканчивает напоминанием
поэту о твердости духа и неутомимой борьбе с жизнью и приводит его же стихотворение «К другу», заключающееся следующими стихами...
Я повернул себя от них на другую дорогу, хотел их научить — да ба! и вот как с ними поладил: все их слушаю, да сам про себя думаю о другом; всех их хвалю во всю мочь; все они у меня люди умные, ученые, прекрасные
поэты, философы, музыканты, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они
стали мною довольны; и я сам про себя смеюсь над ними от души.
Говорят, что, напротив, — иногда болезнь тела возбуждает сильнее духовную деятельность. Примеров приводят много. Указывают на нескольких
поэтов, почувствовавших и открывших миру силу своего таланта после того, как они
стали слепы. Тут, разумеется, являются Гомер и Мильтон, тут приводят и стихи Пушкина русскому слепцу-поэту...
У нас много медиков, фармацевтов, юристов,
стало много грамотных, но совсем нет биологов, математиков, философов,
поэтов.
Мрачность черными струями разливалась по его характеру, он
стал скрытен, задумчив, искал отрады в чтении
поэтов Греции и не находил ее: светлое, яркое небо Эллады, высокое чувство красоты и ее красота ваятельная худо согласовались с его больной душою.