Неточные совпадения
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех солдатики начали наливаться
кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг
стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать;
кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Перед утром
стала она чувствовать тоску смерти, начала метаться, сбила перевязку, и
кровь потекла снова.
Бывало, писывала
кровьюОна в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н, как N французский,
Произносить умела в нос;
Но скоро всё перевелось;
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла;
стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц.
Кровь ударила мне в голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже
стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Кожа мгновенно покраснела, даже ногти
стали красными от прилива
крови, и Бетси (так звали служанку), плача, натирала маслом пострадавшие места.
Стало быть, кроме найма квартиры и разговоров о
крови, этот человек ничего не может рассказать.
— Никто не приходил. А это
кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться… Есть-то
станешь, что ли?
Так,
стало быть, и в кармане тоже должна быть
кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогда в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и — так и есть — на подкладке кармана есть следы, пятна!
— А где работаем. «Зачем, дескать,
кровь отмыли? Тут, говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик
стал звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору, там все докажу. Навязался.
Он никогда не говорил с ними о боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя
стать между ним и убийцей — не то пролилась бы
кровь.
Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик
стали звонить, да про
кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили.
— Боже! — воскликнул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор,
стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой
крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый
кровью… с топором… Господи, неужели?
Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и
стал обмывать залитое
кровью лицо Мармеладова.
— Обидно
стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во хмелю, и дворников в квартал звали, и про
кровь спрашивали, обидно мне
стало, что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
«Конечно, — отвечал Швабрин, — вы своею
кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно,
станут присматривать.
Он, видимо, вспомнил что-то раздражающее, оскорбительное: глаза его налились
кровью; царапая ногтями колено, он
стал ругать японцев и, между прочим, сказал смешные слова...
Самгин увидел, что пухлое, почти бесформенное лицо Бердникова вдруг крепко оформилось,
стало как будто меньше, угловато, да скулах выступили желваки, заострился нос, подбородок приподнялся вверх, губы плотно сжались, исчезли, а в глазах явился какой-то медно-зеленый блеск. Правая рука его, опущенная через ручку кресла, густо налилась
кровью.
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны
кровью. Он
стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Он был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде пред дворцом и даже за оградой, на улице,
становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало
кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
На Невском
стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая раны,
кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Жизнь между ею и им
становилась не иначе, как спорным пунктом, и разрешалась иногда, после нелегкой работы ума, кипения
крови, диалектикой, в которой Райский добывал какое-нибудь оригинальное наблюдение над нравами этого быта или практическую, верную заметку жизни или следил, как отправлялась жизнь под наитием наивной веры и под ферулой грубого суеверия.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она
стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни,
кровь, мозг, нервы.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а
кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело
стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Когда наши
стали садиться в катер, корейцы начали бросать каменья и свинчатки и некоторых ушибли до
крови; тогда в них выстрелили дробью, которая назначалась для дичи, и, кажется, одного ранили.
Нужно всячески утверждать федерализм, объединять человечество по ту сторону государств, которые
стали самодовлеющей силой, высасывающей
кровь народов.
Кровь залила щеки Алеши; ему
стало стыдно.
Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и
стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя
кровь.
Это все поняли в первый миг, когда в этой грозной зале суда начали, концентрируясь, группироваться факты и
стали постепенно выступать весь этот ужас и вся эта
кровь наружу.
«А когда он воротился, — с волнением прибавила Феня, — и я призналась ему во всем, то
стала я его расспрашивать: отчего у вас, голубчик Дмитрий Федорович, в
крови обе руки», то он будто бы ей так и ответил, что эта
кровь — человеческая и что он только что сейчас человека убил, — «так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да вдруг и выбежал как сумасшедший.
Дмитрий Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места, он вдруг
стал как пьяный. Глаза его вдруг налились
кровью.
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю… русская, дескать, у меня душа, и
кровь тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Но по мере того, как успокоивалась
кровь от утомления бурею, дело
стало обнаруживаться в другом виде.
«Я очень довольна, что еще во — время бросила эту невыгодную манеру. Это правда: надобно, чтобы обращение
крови не задерживалось никакими стеснениями. Но зачем после этого так восхищаться, что цвет кожи
стал нежнее? это так должно быть. И от каких пустяков! пустяки, но как это портит ногу! чулок должен держаться сам, весь, и слегка; линия
стала правильна, этот перерез исчезает.
Бедный гость, с оборванной полою и до
крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъяренный зверь в двух шагах от него ревел, прыгал,
становился на дыбы, рвался и силился до него дотянуться.
Судьи, надеявшиеся на его благодарность, не удостоились получить от него ни единого приветливого слова. Он в тот же день отправился в Покровское. Дубровский между тем лежал в постеле; уездный лекарь, по счастию не совершенный невежда, успел пустить ему
кровь, приставить пиявки и шпанские мухи. К вечеру ему
стало легче, больной пришел в память. На другой день повезли его в Кистеневку, почти уже ему не принадлежащую.
Ее слова ожесточили молодую затворницу, голова ее кипела,
кровь волновалась, она решилась дать знать обо всем Дубровскому и
стала искать способа отправить кольцо в дупло заветного дуба; в это время камушек ударился в окно ее, стекло зазвенело, и Марья Кириловна взглянула на двор и увидела маленького Сашу, делающего ей тайные знаки. Она знала его привязанность и обрадовалась ему. Она отворила окно.
Здоровая
кровь должна была течь в жилах сына бернского профессора, внука Фолленов. А ведь au bout du compte [в конечном счете (фр.).] все зависит от химического соединения да от качества элементов. Не Карл Фогт
станет со мной спорить об этом.
Периодически являются люди, которые с большим подъемом поют: «От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в
крови, уведи меня в
стан умирающих за великое дело любви».
Кровь всё текла, под порогом она уже собралась в лужу, потемнела и как будто поднималась вверх. Выпуская розовую пену, Цыганок мычал, как во сне, и таял,
становился всё более плоским, приклеиваясь к полу, уходя в него.
Но я испугался, побежал за нею и
стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка
стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под пальца брызгала
кровь в лицо бабушке, на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
Культура привилегированного слоя
стала возможной благодаря поту и
крови, пролитым трудовым народом.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и
кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И
станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а
стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития
крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Иногда он сам себе
становился гадок: «Что это я, — думал он, — жду, как ворон
крови, верной вести о смерти жены!» К Калитиным он ходил каждый день; но и там ему не
становилось легче: хозяйка явно дулась на него, принимала его из снисхождения...
— Я-то ведь не неволю, а приехала вас же жалеючи… И Фене-то не сладко жить, когда родители хуже чужих
стали. А ведь Феня-то все-таки своя
кровь, из роду-племени не выкинешь.
Больной
становилось хуже с каждою минутою. По целой комнате слышалось легочное клокотание, и из груди появлялись окрашенные
кровью мокроты.
Мне
становится жутко, и я чувствую, как
кровь быстрее обращается в моих жилах.
У Вихрова в это мгновение мелькнула страшная в голове мысль: подозвать к себе какого-нибудь мужика, приставить ему пистолет ко лбу и заставить его приложить руку — и так пройти всех мужиков; ну, а как который-нибудь из них не приложит руки, надобно будет спустить курок: у Вихрова
кровь даже при этом оледенела, волосы
стали дыбом.
Бил… бил, оба в
крови мы
стали; он, наконец, караул начал кричать; прибежал народ, связали нас обоих…