Неточные совпадения
Пастух под тенью спал, надеяся на
псов,
Приметя то, змея из-под кустов
Ползёт к нему, вон высунувши жало;
И Пастуха на свете бы не
стало:
Но сжаляся над ним, Комар, что было сил,
Сонливца укусил.
Проснувшися, Пастух змею убил;
Но прежде Комара спросонья так хватил,
Что бедного его как не бывало.
«
Стану я
пса кормить, — рассуждал он, — притом
пес — животное умное, сам найдет себе пропитанье».
— Ах,
пес их возьми! Именно, как
псы, по конурам попрятались. Ступай. Сегодня я одеваться не
стану; и так похожу. Хоть бы чай поскорее!
—
Пес он, Степан-то Романыч. Не
стало ему других девок? Из городу привез бы…
—
Псов не люблю, Андрон Евстратыч… Мало
стало в Балчуговском заводе девок — ну и пусть жирует с ними, а наших, фотьянских, не тронь.
— А у нас-то теперь, — говорила бахаревская птичница, — у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко
станет.
— Ну-ка тебя ко
псам смердящим, — сказал Петр Васильев, вставая. — Я было думал, что ты с прошлого году-то умнее
стал, а ты — хуже того…
«А ведь это, пожалуй, верно попадья сказала, — горбун добрый, — думал Кожемякин, медленно шагая. — И верно, что лучше мне уехать. Ведь ничего не нужно мне, — не пошёл я к ней. Из зависти к Максимке,
псу, это у меня. А жениться — надо. Подобную бы найти, — без разговоров… Разговоры мне тяжеленьки
стали».
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили в баню плотные сизые облака, приподняли, закружив, понесли и бросили в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял невидимый
пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое лицо, протянулись длинные руки, обняли, поставили на ноги и, мягко толкая в плечи,
стали раскачивать из стороны в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по земле, орал...
Медведев. То-то!.. Ах,
псы! Разговаривают: Васька с Василисой… дескать… а мне что? Я ей не отец, я — дядя… Зачем надо мной смеяться?.. (Входит Квашня.) Какой народ
стал… надо всем смеется… А-а! Ты… пришла…
— Ну, что его жалеть! Пожил-таки в свое удовольствие, старости лет сподобился — чего ему,
псу, еще надо? Лежи да полеживай, а то на-тко что вздумал! Ну, хорошо; получили мы этта деньги, и так мне захотелось опять в Ворошилово, так захотелось! так захотелось! Только об одном и думаю: попрошу у барыни полдесятинки за старую услугу отрезать, выстрою питейный да лавочку и
стану помаленьку торговать. Так что ж бы вы думали, Ератидушка-то моя? — зажала деньги в руку и не отдает!
Как-то за ужином мы вместе с инженером съели целого омара. Возвращаясь потом домой, я вспомнил, что инженер за ужином два раза сказал мне «любезнейший», и я рассудил, что в этом доме ласкают меня, как большого несчастного
пса, отбившегося от своего хозяина, что мною забавляются и, когда я надоем, меня прогонят, как
пса. Мне
стало стыдно и больно, больно до слез, точно меня оскорбили, и я, глядя на небо, дал клятву положить всему этому конец.
Покрытый морозною пылью, лохматый
пес был так же немногоречив, как его хозяин; он не рычал при приближении человека, а молча вскакивал во весь свой рост в санях,
становился передними лапами на край и выжидал первого движения подходившего, чтобы броситься ему на грудь и перекусить горло.
— Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил —
стало, так и следует… А тут страх смерти подошел… Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу — а они должны по гроб чувствовать… (Харлов вдруг весь всколыхался…) Как
пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и
пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом —
стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек.
Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
«Точно кучер на лошадь! — подумала Лодка и
стала собираться поспешнее. — Ладно! — мысленно угрожала она хозяину и недоверчиво оглядывалась. — Гонишь, гнилой
пес? Старушке будет приятно. Пусть! А стекол в окнах — я тебя лишу. Да!»
Цербер тихо и как-то жалобно взвизгивал. Бедному
псу, по-видимому, тоже
становилось страшно ввиду наступающего царства мертвящего мороза; он прижимался ко мне и, задумчиво вытягивая острую морду, настораживая чуткие уши, внимательно вглядывался в беспросветно серую мглу.
Матрена. Велит? А веленье то его
псу под хвост. Уж ты не сумлевайся, не бывать этому делу, я сейчас с твоим стариком все дела просею, процежу, ничего не останется. Я и пошла с ним — один пример сделать. Как же сынок в счастье живет, счастья ждет, а я за него потаскуху сватать
стану. Что ж, я дура, что ль.
«Садко, моё чадо, на кую ты
статьО
псе вспоминаешь сегодня?
Зачем тебе грязного
пса целовать?
На то мои дочки пригодней!
— Чего с такой псарней разбою бояться, — ворчал не уходившийся еще Патап Максимыч. — Эти
псы целый
стан разбойников перегрызут.
Вороват
стал народ: умчит ее
пес, как пить даст…
— А, почтенный!.. Ты уж и здесь, — весело отозвался ямщик. — А меня, чтоб его пополам да в черепья,
пес его знает, барин какой-то сюда потревожил… Казенна подорожная, да еще «из курьерских…». Вишь, ко́ней-то загнал как, собака, — не отдышатся, сердечные… А мы только что разгулялись было, зачали про ваше здоровье пить, а его шайтан тут и принеси… Очередь-то моя — что
станешь делать?.. Поехал.
— Обухом по башке, вот ему,
псу, и помочь, — плюнула Аксинья Захаровна. — Голову снимаешь с меня, окаянный!.. Жизни моей от тебя не
стало!.. Во гроб меня гонишь!.. — задорно кричала она, наступая на брата.
А ты, любимый,
Верный пегий
пёс?!
От старости ты
стал визглив и слеп
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьём, где двери и где хлев.
О, как мне дороги все те проказы,
Когда, у матери стянув краюху хлеба,
Кусали мы с тобой её по разу,
Ни капельки друг другом не погребав.
Под крик его и гам тут горьких слез
Из девичьей я слышала немало.
Не треснул ли ее проклятый
пес!
Он сам ушел. В испуге написала
Вам тут она. — Не помню, как донес
Меня господь. Ответ я обещала.
Прочтите же; а я пока пойду
И за калиткой
стану — подожду».
Кромсай от этого пришел в такой ужас, что сейчас же
стал жертвовать этот слиток на церковь, но священник недоумевал: можно ли брать эти деньги, так как «наемщик», или заместитель в солдатах, почитался тогда в народе за что-то очень гадкое и приравнивался ко «
псу продажному» (хотя
псы себя никогда не продают).
— Дорогонько, чать, дали? — молвил купчина и, не дождавшись ответа, продолжал: — Нонича, сударыня, эти ямщики,
пес их возьми, и с живого, и с мертвого дерут что захотят. Страху не
стало на них. Знают, собаки, что пешком не пойдешь, ну и ломят, сколько им в дурацкую башку забредет… На ярманку, что ли, собрались, Марья Ивановна?
С тех пор как Бодростин, после одной поездки в Петербург, привез оттуда жену, Глафиру Васильевну, Сид
стал прибавлять: «Переживу; со Иезавелью-Иродиадой переживу, и увижу, как
псы ее кровь полижут».
Пес оглянулся, пристально поглядел на меня и весело замахал хвостом. Очевидно, его забавлял мой грозный тон. Мне бы следовало приласкать его, но фаустовский бульдог не выходил из моей головы, и чувство страха
становилось всё острей и острей… Наступали потемки, которые меня окончательно смутили, и я всякий раз, когда
пес подбегал ко мне и бил меня своим хвостом, малодушно закрывал глаза. Повторилась та же история, что с огоньком в колокольне и с вагоном: я не выдержал и побежал…
С улицы деловито забежал на двор большой мрачный
пес и
стал обнюхивать сугроб у ворот. Волчок, ковыляя и махая хвостом, кинулся к нему, хотел шутливо куснуть его.
Пес хрипло огрызнулся и быстро хватил его зубами. Волчок завизжал и покатился в снег.
У свояка моего, у Петра Андреича Кирпишникова, дочка ученая есть: имя-то святое, при крещенье богоданное — Матреной зовут — на какое-то басурманское сменяла, выговорить даже грех, Матильда,
пес ее знает, какая-то
стала…
— Не домекнулся старый
пес, что я укокошил его черномазую зазнобушку. Измучился я и исхудал от угрызений совести, а он приписал это грусти по исчезнувшей полюбовнице, еще больше приблизил меня к себе и доверять
стал самые свои сокровенные мысли, а мне это было и на руку, — продолжал говорить Григорий Семенов. — Узнал я от него, что тебя подвести хотят, чтобы ты пожертвовал собою за этого бродягу подлого, что прикрылся честным именем князя Воротынского…
Да два парада гвардейских, да один армейский, да вечером бал, — бык с елки упал! — Турецкий посол за моего конвойного есаула троюродную внучку отдает… Анчутка вас задави! Дале я и читать не
стал. Дрожки без колес, в оглоблях
пес, — вертись, как юла, вкруг овсяного кола…
Когда бы им посчастливилось добыть меня живьем и, загнув голову, держать нож над горлом, и тогда бы не
стал я унижаться и чествовать их, просить пощады у заклятых врагов наших!» — «Так если же ты когда-либо занесешь ногу свою через подворотню мою, — завопил он, — я затравлю тебя лихими
псами».
«Ишь, наши «женишок с невестушкой» — как звала, с легкой руки отца Николая, Машу и Костю дворня — ходят точно чужие, не взглянут даже лишний разок друг на друга. Врал старый
пес про какую-то привязанность с детства… — думала Салтыкова, припоминая слова «власть имущей в Москве особы». — Они, кажись, друг от друга
стали воротить рыло…»
—
Станем мы под это деревцо; здесь доздицек не так моцит. Вот этак, хорошо. Все, все тебе рассказу до подноготной; только прошу ради Создателя, потише, а то разбудишь
пса нецистаго (цтоб его бесы сзарили на сковороде)!
С той поры и сгинул. Мужички только сказывали, будто у пьяных, которые из монополии по хатам расползались,
стали сороковки из карманов пропадать. Да в лесу ктой-то мокрым голосом по ночам песни выл, осенний ветер перекрикивал… Человек не человек,
пес не
пес, — такой пронзительности отродясь никто и не слыхивал.
Когда бы им прислучилось добыть меня живьем и, загнув голову, держать нож над горлом, и тогда бы не
стал я унижаться и чествовать их, просить пощады у заклятых врагов наших!» — «Так если же когда-либо занесешь ногу свою через подворотню мою, — завопил он, — я затравлю тебя лихими
псами».
И денщику тошно. Известно, барину туго — слуга в затылке скребет. Принесешь — криво, унесешь — косо. Хоть на карачках ходи. Да и Кушка-пес одолевать
стал. Небельные ножки с одинокой скуки грызть начал, гад курносый. Денщику взбучка, а
пес в углу зубы скалит, смеется — на него и моль не сядет, собачка привилегированная. Ладно, думает Митрий. Попадется быстрая вошка на гребешок. Дай срок.
Осадила его барыня на задние ноги, аж шароварный хлястик лопнул. Кругом пьют-едят, сосед соседке кренделяет. Один солдат как
пес на аркане. Только во вкус вошел, робость монопольным винтом вышибать
стало, ан тут и точка.