Неточные совпадения
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть
стали к фрегату:
гребцы, по обыкновению, голые; немногие были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Мая извивается игриво, песчаные мели выглядывают так гостеприимно, как будто говорят: «Мы вас задержим, задержим»; лес не темный и не мелкий частокол, как на болотах, но заметно покрупнел к реке;
стал чаще являться осинник и сосняк. Всему этому несказанно обрадовался Иван Григорьев. «Вон осинничек, вон соснячок!» — говорил он приветливо, указывая на знакомые деревья. Лодка готова, хлеб выпечен, мясо взято — едем. Теперь платить будем прогоны по числу людей, то есть сколько будет
гребцов на лодках.
Что с ними делать? Им велят удалиться, они отойдут на лодках от фрегата,
станут в некотором расстоянии; и только мы отвалим,
гребцы затянут свою песню «Оссильян! оссильян!» и начнут стараться перегнать нас.
Но все стихло. Лодка поворотила и
стала огибать выдавшийся берег. Вдруг
гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан Данило: страх и холод прорезался в козацкие жилы.
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам
станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из
гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу,
стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится. Много было бы проку, если бы мы
стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и
стал быстро работать котлом. Я не замечал усталости, холода, боли в спине и работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.
Проворно подали большую косную лодку, шестеро
гребцов сели в весла, сам староста или хозяин
стал у кормового весла.
Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо
гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке,
стал у руля.
Другой
гребец молча, проворно
стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно. Александр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу.
Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце
стал рассматривать, кто еще там едет. Мальва сидит на корме и правит.
Гребец — не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не
стала бы править.
Лодка с размаха почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок,
стала, а волна скатилась назад, в море.
Гребец выскочил на берег и сказал...
Кругом
стало однообразно, бело, спокойно, и только миллионы снежинок, больших, плоских, пушистых, порхая и кружась, сыпались на воду, на весла, на лодку, на лица
гребцов. Скоро края лодки, лавки, одежда побелели под толстым слоем снега.
Сидит девка, призадумалась,
Посидевши,
стала сказывать:
«Вы послушайте, добры молодцы,
Вы послушайте, милы племяннички,
Уж как мне, младой, мало спалося,
Мало спалося, много виделось,
Не корыстен же мне сон привиделся:
Атаману-то быть расстрелену,
Есаулу-то быть повешену,
Казакам-гребцам по тюрьмам сидеть,
А мне, вашей родной тетушке,
Потонуть в Волге-матушке».
Когда вслед за
гребцами стал спускаться плотный лейтенант с рыжими усами, к трапу подбежал Ашанин и, обратившись к старшему офицеру, который стоял у борта, наблюдая за баркасом, взволнованно проговорил...
Только что «Коршун», отсалютовав английскому флагу, успел бросить якорь на великолепном рейде, полном военных и коммерческих судов и китайских неуклюжих джонок, и
стать против живописно расположенного по склону высокой горы Гонконга, сияющего под лучами солнца своими роскошными постройками и купами зелени, как со всех сторон корвет был осажден «шампуньками» — большими и малыми китайскими лодками, необыкновенно ловко управляемыми одним
гребцом, вертящим веслом у кормы.
Петр Степаныч
стал на корму;
гребцы сильней приударили в весла.
— Эй вы, гребцы-молодцы! Чур не зевать!.. — И, повернув рулем,
стал отваливать.
Река
становится темнее, сильный ветер и дождь бьют нам в бок, а берег всё еще далеко, и кусты, за которые, в случае беды, можно бы уцепиться, остаются позади… Почтальон, видавший на своем веку виды, молчит и не шевелится, точно застыл,
гребцы тоже молчат… Я вижу, как у солдатика вдруг побагровела шея. На сердце у меня
становится тяжело, и я думаю только о том, что если опрокинется лодка, то я сброшу с себя сначала полушубок, потом пиджак, потом…
Но вот берег всё ближе и ближе,
гребцы работают веселее; мало-помалу с души спадает тяжесть, и когда до берега остается не больше трех сажен,
становится вдруг легко, весело, и я уж думаю...
Уж
стали поворачивать к тальнику, но кто-то из
гребцов замечает, что в случае непогоды всю ночь просидим в тальнике и все-таки утонем, и потому не плыть ли дальше? Предлагают решать большинством голосов и решают плыть дальше…
Он махнул нам рукой и что-то
стал говорить
гребцам.