Неточные совпадения
Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он
плакал над умирающим
солдатом…
Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной матери, увидев, наконец,
солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и
плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.
Свалив
солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он
плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились
солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, —
плакал!
Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий;
солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по лицу рабочего, тот покачнулся,
заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а
солдат снова замахал саблею на Туробоева.
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую
солдатами и писарями женщину; даже ее вечный
плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Молчать, не смеяться, да и не
плакать, а отвечать по данной форме, без похвалы и осуждения, без веселья, да и без печали — это идеал, до которого деспотизм хочет довести подданных и довел
солдат, — но какими средствами? А вот я вам расскажу.
На меня сильно действовали эти страшные сцены… являлись два полицейских
солдата по зову помещика, они воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его в присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины
плакали, все давали подарки, и я отдавал все, что мог, то есть какой-нибудь двугривенный, шейный платок.
Это сообщение меня поразило. Итак — я лишился друга только потому, что он поляк, а я — русский, и что мне было жаль Афанасия и русских
солдат, когда я думал, что их могут убить. Подозрение, будто я радуюсь тому, что теперь гибнут поляки, что Феликс Рыхлинский ранен, что Стасик сидит в тюрьме и пойдет в Сибирь, — меня глубоко оскорбило… Я ожесточился и чуть не
заплакал…
Отец дал нам свое объяснение таинственного события. По его словам, глупых людей пугал какой-то местный «гультяй» — поповский племянник, который становился на ходули, драпировался простынями, а на голову надевал горшок с углями, в котором были проделаны отверстия в виде глаз и рта.
Солдат будто бы схватил его снизу за ходули, отчего горшок упал, и из него посыпались угли. Шалун
заплатил солдату за молчание…
Он совершает рейсы между Николаевском, Владивостоком и японскими портами, возит почту,
солдат, арестантов, пассажиров и грузы, главным образом казенные; по контракту, заключенному с казной, которая
платит ему солидную субсидию, он обязан несколько раз в течение лета заходить на Сахалин: в Александровский пост и в южный Корсаковский.
Он. Не продажею оно и делается. Господин сих несчастных, взяв по договору деньги, отпускает их на волю; они, будто по желанию, приписываются в государственные крестьяне к той волости, которая за них
платила деньги, а волость по общему приговору отдает их в
солдаты. Их везут теперь с отпускными для приписания в нашу волость.
Приведите и поставьте
солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все будет надеяться, но прочтите этому самому
солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или
заплачет.
Макар
заплатил отцу «выход», а то, за что не было заплачено, пошло в часть отсутствовавшего
солдата Артема.
— Баб наймовать приехал, — объяснял
солдат родителю, — по цалковому поденщину буду
платить, потому никак невозможно — горит пшеница у Груздева. Надо будет ему подсобить.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь
солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой.
Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Я наконец перестал
плакать, но ожесточился духом и говорил, что я не виноват; что если они сделали это нарочно, то все равно, и что их надобно за то наказать, разжаловать в
солдаты и послать на войну, и что они должны просить у меня прощенья.
Кормилицу мою, семидесятилетнюю старуху Домну, бог благословил семейством. Двенадцать человек детей у нее, всё — сыновья, и все как на подбор — один другого краше. И вот, как только, бывало, пройдет в народе слух о наборе, так старуха начинает тосковать. Четырех сынов у нее в
солдаты взяли, двое послужили в ополченцах. Теперь очередь доходит до внуков.
Плачет старуха, убивается каждый раз, словно по покойнике воет.
— Знаю я, батюшка! Десять лет сряду за убылые души
плачу — очень хорошо знаю! Кого в
солдаты, кого в ратники взяли, а кто и сам собой помер — а я
плати да
плати! Россия-матушка — вот тебе государство! Не маленькая я, что ты меня этим словом тычешь! Знаю, ах, как давно я его знаю!
Солдат не идет уже на военную службу, как на веселое и хищное ремесло, Нет, его влекут на аркане за шею, а он упирается, проклинает и
плачет.
Вланг, не евший целый день, достал кусок хлеба из кармана и начал жевать, но вдруг, вспомнив о Володе,
заплакал так громко, что
солдаты, бывшие подле него, услыхали.
Сироткин был также болен и лежал подле меня; как-то под вечер мы с ним разговорились; он невзначай одушевился и, к слову, рассказал мне, как его отдавали в
солдаты, как, провожая его,
плакала над ним его мать и как тяжело ему было в рекрутах.
Я промыл глаза водою и, глядя из сеней в дверь, видел, как
солдаты мирились, обнимаясь и
плача, потом оба стали обнимать Наталью, а она колотила их по рукам, вскрикивая...
Когда я принес
солдату хлеба, мяса и водки, он сидел на койке, покачивался взад и вперед и
плакал тихонько, всхлипывая, как баба. Поставив тарелку на столик, я сказал...
После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву.
Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг,
плач, хохот шакалов.
И если не может один человек купить у другого продаваемого ему из-за известной условной черты, названной границей, дешевого товара, не
заплатив за это таможенной пошлины людям, не имевшим никакого участия в производстве товара, и если не могут люди не отдавать последней коровы на подати, раздаваемые правительством своим чиновникам и употребляемые на содержание
солдат, которые будут убивать этих самых плательщиков, то, казалось бы, очевидно, что и это сделалось никак не вследствие каких-либо отвлеченных прав, а вследствие того самого, что совершилось в Орле и что может совершиться теперь в Тульской губернии и периодически в том или другом виде совершается во всем мире, где есть государственное устройство и есть богатые и бедные.
Матвей сконфузился и
заплакал, прислонясь к ней; тогда
солдат, схватив его за руку, крикнул...
Тринадцать раз после смерти храброго
солдата Пушкарёва
плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, — так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.
Я хошь и
солдат, ну, стало мне жалко глупых этих людей: бабы, знаешь,
плачут, ребятишки орут, рожи эти в крови — нехорошо, стыдно как-то!
— Это правда, Фома; я все это чувствую, — поддакнул растроганный дядя. — Но не во всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали; с
солдатами жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался с полком, так все гусары, весь мой дивизион, просто
плакали, говорили, что такого, как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может быть, еще не совсем человек погибший.
Я в 6 часов уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим
солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и
платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды
солдат, истомленных боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых, крики бреда, молитвы женщин и
плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и, останавливая на полуслове речь друг друга, напряженно вслушивались — не идут ли на приступ враги?
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны,
плач, молитвы и угрюмый говор
солдат, потерявших надежду на победу.
Все при этом часто
плакали — и арестанты, и он, их кормилец, и сторожевые
солдаты, участвовавшие в проделках своего доброго бригадира.
Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом
заплакал как ребенок, отдал казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки: это были мои
солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился на тот свет.
Через голову убитой лошади рухнул офицер, а стражники закружились на своих конях, словно танцуя, и молодецки гикнули в сторону: открыли пачками стрельбу
солдаты. «Умницы! Молодцы, сами догадались!» — восторженно, почти
плача, думал офицер, над которым летели пули, и не чувствовал как будто адской боли от сломанной ноги и ключицы, или сама эта боль и была восторгом.
Охоня стала ходить к судной избе каждое утро, чем доставляла немало хлопот караульным
солдатам. Придет, подсядет к окошечку, да так и замрет на целый час, пока
солдаты не прогонят. Очень уж жалела отца Охоня и горько
плакала над ним, как причитают по покойникам, — где только она набрала таких жалких бабьих слов!
Эти причеты и
плачи наводили тоску даже на
солдат, — очень уж ревет девка, пожалуй, еще воевода Полуект Степаныч услышит, тогда всем достанется. Охоня успела разглядеть всех узников и узнавала каждого по голосу. Всех ей было жаль, а особенно сжималось ее девичье сердце, когда из темноты глядели на нее два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал кудрями, когда Охоня приваливалась к их окну.
— Если вы хотите возвратить мне часы, — пояснил я ему… я не смел его «тыкать», даром, что он был простой
солдат… — то я вам с удовольствием
заплачу… вот этот рубль. Больше они, я полагаю, не стоят.
Солдату верили не верили, а деньги
платили.
И они ушли. Как-то ушли. Были, стояли, говорили — и вдруг ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял отец — и вдруг как-то ушли. Вернувшись в камеру, Сергей лег на койку, лицом к стене, чтобы укрыться от
солдат, и долго
плакал. Потом устал от слез и крепко уснул.
И белый как мел
солдат,
плача от тоски, от ужаса, тыкал в дверь дулом ружья и беспомощно кричал...
Носильщики, кряхтя и перекоряясь, поставили гроб на дроги; гарнизонные
солдаты зажгли факелы, которые тотчас же затрещали и задымились, раздался
плач забредшей салопницы, дьячки запели, снежная крупа внезапно усилилась и завертелась «белыми мухами», г.
Коскентин как
заплачет, а когда его
солдаты повели, он и сказал, что он не сам стрелял ружьем, а его подговорили «сестры», значит отец с Авдей Михайлычем.
— Нас три брата, — бормочет Денис, когда два дюжих
солдата берут и ведут его из камеры. — Брат за брата не ответчик… Кузьма не
платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство небесное, а то показал бы он вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря… Хоть и высеки, но чтоб за дело, по совести…
Прошло полчаса. Ребенок закричал, Акулина встала и покормила его. Она уж не
плакала, но, облокотив свое еще красивое худое лицо, уставилась глазами на догоравшую свечу и думала о том, зачем она вышла замуж, зачем столько
солдат нужно, и о том еще, как бы ей отплатить столяровой жене.
— Да нельзя ли двойниковых, Егор Михалыч, ведь обидно, — сказал он, помолчав, — как брат мой в
солдатах помер, еще сына берут: за чтò же на меня напасть такая? — заговорил он, почти
плача и готовый удариться в ноги.
Первая вышла в короли Жужелица, и Анна Акимовна-солдат
платила ей дань, а потом тетушка стала королем, и Анна Акимовна попала в мужики, или «тютьки», что вызвало общий восторг, а Агафьюшка вышла в принцы и застыдилась от удовольствия.
Надя (возбужденно). Все мы — и я, и ты, и дядя… это мы всех тревожим! Ничего не делаем, а все из-за нас… И
солдаты, и жандармы, и все! Эти аресты — тоже… и бабы
плачут… все из-за нас!
Надя (ходит по комнате). Семнадцать человек! Там, у ворот,
плачут жены… а
солдаты толкают их, смеются! Скажите
солдатам, чтобы они хоть вели себя прилично!